Проза Венгрии
Награда
Однажды тихим вечером бедный старый батрак Дюри Богдан отличился: на тропинке хозяйского грабового леса схватил за уздечку резвого коня, который по дури своей помчался во всю прыть, хотя вез на себе отпрыска достопочтенного господина Ийеша. Дюри Богдан даром что был уже не молод, и жизнь его приближалась к закату, он ловко схватил уздечку, снял напуганного до смерти ребенка и на руках принес к отцу.
– Аладар-то, поди, испугался? – сурово спросил хозяин.
– Не успел, Ваше-ство…
Какое-то время Дюри приводил в чувство побледневшего мальчика, потом вышел из роскошного хозяйского дома и направился к лошади, чтобы обиходить ее.
Из всего этого вот что получилось. Его превосходительство господин Ийеш рассказал об этом ишпану, который в свою очередь сообщил о геройстве Дюри в письме важному министру, чиновники развели долгую писанину и, наконец, решили, что за долгую образцовую службу государство наградит Дюри Богдана почетной грамотой да сотней крон, каковые и будут вручены ему на организованном по этому случаю празднике.
Так случилось, что во второй день Троицы на лужайке господского сада под огромными шатрами за столами, которые ломились от угощений, собрались важные люди: сам устроитель праздника – досточтимый господин Ийеш, сынок его, окружной судья, священник, нотариусы, учителя и другие почтенные лица, – собрались, чтобы наградить Дюри Богдана, батрака, жизнь которого достойна подражания.
Дюри посадили во главе стола. На нем была новая бекеша с зеленой оторочкой, на ногах – новые сапоги. На Маришке, жене его, цветная, в крупный горошек сорочка, а на голове шелковый платок лилового цвета. И все это по милости достопочтенного хозяина. Первым обратился к гостям судья и в красках расписал, на чем зиждется отчизна: на морали и честном труде. Как воздух есть повсюду – и в горах, и в ущельях, так же вездесуще и правительство: за добро оно награждает, за дурные дела наказывает. А вот сидит перед нами недюжинной силы человек – Дюри Богдан. Тут речь судьи была прервана громкими восклицаниями и приветствиями. Его превосходительство взглядом сделал Дюри знак подойти и пожал ему руку. Тогда гости снова закричали «ура» и подняли бокалы. Достопочтенный господин удостоил взглядом и жену награжденного.
У шатра, где сидели гости, играли цыгане музыканты.
На дворе парни, что посмелее, притоптывали в такт, в дальних уголках девушки пускались в пляс под задорные припевки, а старики жадно поглощали токань1 , который повариха раздавала не жалея, и запивали вином.
1 Токань – национальное венгерское блюдо, состоящее из кусочков тушеного мяса, приправленного черным перцем и сметаной.
Среди гостей воцарилось веселое настроение. От громких возгласов пробудились птицы и своим щебетом присоединились к общему гомону.
Лишь Богдан от смущения был готов провалиться сквозь землю. Он привык быть всегда на задворках, поэтому на этот раз от похвал всякий раз ежился и беспокойно ёрзал на стуле, будто в чем провинился. В тот торжественный момент, когда судья вручил ему сотню, Маришка наклонилась к уху своего повелителя и сказала:
– Ежели добавить эти деньги к нашим жалким грошам, то, Бог даст, и корову купим. Слышь, старый…
Богдан погрозил ей пальцем:
– Тсс! Молчок, Мари! Про корову ни слова. Тут, вишь, какую честь оказывают...
Господи, корова! Экое счастье привалило. Настоящее сокровище. И молоко в доме, и масло… свеженькое, а там, глядишь, и теленочек. Все, о чем они мечтали зимними вечерами, сидя у холодной печи и прижавшись друг к другу, и летом, когда до изнеможения трудились в поле или косили траву, которая могла бы стать кормом для коровы… если бы она у них была.
Величественно поднялся священник и напомнил всем о некоем иудее из Библии, который был старательным и трудолюбивым…и пригрозил Дюри Богдану геенной огненной, ежели он не будет таким, как тот библейский труженик. Дюри ударил себя в грудь, словно хотел сказать: «Я не хуже того праведника!». Но сконфузился и промолчал. Он вообще был не мастак говорить. Честный, работящий, он, знай, делал свое дело, а им все время понукали, вечно его отчитывали. Вот и теперь, сидя рядом с его превосходительством, он не очень-то верил, что мог бы стать похожим на библейского праведника... Священник… Его превосходительство… Губы его беззвучно пролепетали что-то, и потребовалось найти в себе силы, чтобы окончательно не растрогаться. Душа его забрела в мир сладких грез, где слышалась музыка: «Му, му-у-у-у…», – это мычал теленок, и ему вторила корова. Жена навязала ему эту мысль, потому как женщины завсегда норовят встрять не в свое дело.
Мягкие тени сгустившихся сумерек размыли контуры огромных деревьев, а на башне уже зазвонил колокол, призывая к вечерней молитве. Священник встал, осенил себя крестом, и застолье смолкло. Все вокруг затихло. Старый Богдан потер шершавой рукой лоб и взглянул на небо. О Господи…
Достопочтенный хозяин тоже встал из-за стола, его примеру последовал судья и прочие гости. Веселый праздник подошел к концу. Слуги засуетились вокруг стола, унося посуду и заодно допивая до дна рюмки, а Богдан, тяжело ступая, побрел к деревне впереди всего народа.
Во рту у Дюри пересохло. Все чувства его были взбудоражены, и, как только он поднялся из-за стола, у него словно бы и сил прибавилось. А ведь все, что с ним произошло, – не шутки! В кармане позвякивали сто крон золотом. Дюри выпрямился, так что могло показаться, будто бы он стал выше ростом. Проходя мимо корчмы, он громко и чуть свысока обратился ко всем:
– Ну как, не заглянем сюда?
– А что? Можно! – отозвался кантор и хлопнул в ладоши над головой.
– Я плачэ! – вконец разошелся Богдан.
– Про корову-то не забудьте, почтенный, – тихо сказала Маришка мужу.
– Нечего мне указывать! – рявкнул в ответ Богдан. – Я как был человеком, так человеком и останусь. Раз доказал и еще докажу. Верно, братцы?.. Ну?
И он первым шумно ввалился в корчму. Деревенский люд, толкаясь, поспешил за ним. В корчме на столах уже горели свечи, в стаканах искрилось красное вино. Женщины тоже вошли и сели вместе в конце стола.
Богдан никогда не считал себя важной птицей, но праздник воодушевил его, разбудил его чувства. Он плюхнулся на почетное место за столом и громко сказал:
– Эх, братишки, однова живем! – и крикнул корчмарю: – Ну-ка, неси вино, Штайн! И мне, и всем остальным. Я плачэ! К большому столу – и бутылку большую! Пей, гуляй, однову живем!
Глаза его горели, шляпу он сдвинул набекрень. Ему нравился тон, которым он говорил, и он подозвал к себе Маришку:
– Ты, жена, ступай домой… Здесь мужики веселятся.
– Вы бы поостереглись, Дюри...
– Богдан предупреждающе погрозил пальцем:
– Молчать! Яйца курицу не учат. – И обратился к корчмарю, указывая на женщин в конце стола:
– А туда чего-нибудь послаще, Штайн. Я плачэ! Подай бабонькам медовую палинку!
Дюри молодцевато взмахнул рукой.
И сразу язык у него развязался, он подозвал к себе помощника судьи, чтобы рассказать о происшествии с сыночком его превосходительства и похвастать своим геройством:
– Вот эта рука схватила уздечку. Старая, по-вашему? А вот и нет! В руках сила, а здесь, – он показал на сердце, – честность…
Дюри превознес свои заслуги и тем самым принизил людей, праздновавших вместе с ним. Он не жалея подливал вино. Вскакивал и наполнял стаканы, стоило тем опустеть. Потом схватил стул и пересел на другое место, потешая народ случаями из своей жизни, когда он был молодым или уже в зрелом возрасте, – все, что приходило в голову. Оказавшись рядом с женщинами, припомнил какие-то охальные шутки, и сам же хохотал над ними так, что на лбу выступили капельки пота.
На гулянье явились и цыгане, они знали кое-какие городские песенки, конец которых нужно было насвистывать. Деревенские засвистели, и гулянье приняло разудалый характер. Молодухи отбивали такт кулаками, парни гикали зычными голосами. Женщинам постарше Богдан приказал подать чай – на господский лад.
Подгулявший Богдан расстегнул жилет и расчистил себе местечко в углу комнаты, чтобы пуститься в пляс. Когда-то в молодости у него неплохо получалось. Все кругом расступились и захлопали, подбадривая старика.
Теперь уже все говорили разом, раздавались хохот и крики, воздух в помещении был спертый, тяжелый. За Дюри Богдана ухватились три старухи со стаканами вина в руке, закружили его и потребовали еще разок повторить забаву. Подвыпившие парни отбивали на столе чечетку, и грохот стоял невыносимый. Заглянул ночной сторож и прокричал, что пробило одиннадцать. Тогда и его затащили в корчму. Силой усадили на стул и вливали ему в рот вино до тех пор, пока тот не сник.
Одиннадцать… Дверь вроде бы снова бесшумно отворилась. (Бог весть, правда ли так было и видел ли кто другой, кроме Дюри.) Вроде бы в дверях показалось изможденное, болезненно-бледное лицо Маришки, но тут же и исчезло. Будто она испугалась, будто глаза ее увидели нечто ужасающее.
Во всяком случае, Богдан заметил ее. Когда хлопнула дверь, он вздрогнул, словно очнувшись от удара. Он остановился на полуслове, замолк, помрачнел, затем утащил корчмаря в тесную дощатую клетушку, чтобы расплатиться. И даже не пошел обратно к гуляющим, а прошмыгнул в заднюю дверь, оказавшись сразу в глухой ночи. Пора было возвращаться домой…
Голова была тяжелой. Он хватался за темноту, за плотный воздух, словно пытаясь найти опору. Сперва он не мог понять, далеко ли до дому, и вскричал хриплым голосом:
– Маришка, родная, эй! – и сел на груду камней, которую побросали на обочине дорожные мастера. Дюри знал, что он еще не дома. Крик его становился все тише и тише, и наконец он лишь беззвучно разевал рот в попытках позвать свою верную супругу и поведать ей о своих бедах.
Он расстегнул рубаху, скинул с головы шляпу.
– Ушла Маришка, – бормотал он, – ушла от меня… А корова… корова… нет как не бывало... Однова живем… Вот и отжили...
Он съежился на куче мусора и чуть слышно пробормотал:
– Маришка… Беспокоится за муженька своего. Бедная ты моя старуха… И коровы нам с тобой отродясь не видать... Э-э, да что там! Не будет же слезы лить Дюри Богдан, ради него, вишь, сам господин министр праздник закатил… За его, мол, долгую да верную службу… Дюри Богдан... что от него проку... так, сорная трава, мусор...
Он поднял глаза к небу. Одна звезда мерцала и переливалась, будто насмехалась над батраком. Он ответил ей дерзким взглядом, потом снял ремень, перебросил его через толстый сук акации и сунул голову в петлю.
Сложив руки в молитве, он прошептал:
– Господи… Боже мой.
Чистый дом
На другой день после похорон, едва занялась заря, тетушка Мани уже стояла на открытой террасе с большим котлом едкого щелочного раствора и тряпками.
– Не надо здесь мыть, на этом месте… – сказал Яноши старой женщине.
– Отчего же? Пол-то какой грязный…
– Да оставьте вы! Хочу, чтобы даже пол был в трауре по бедной моей покойной женушке.
Пол на веранде потемнел от грязных следов, а ведь раньше ни один смертный не смел туда ногой ступить. Страж тут как тут! Покойная убила бы, вздумай кто запачкать пол…
Даже сам дядюшка Яноши, дабы не наследить на чистом полу, ходил не по террасе, а по каменным плитам, выложенным рядом с ней. Он окликал жену, та открывала дверь в горницу, и Яноши одним прыжком, не наступая на сверкающий чистотой пол террасы, оказывался в доме.
А в комнате чистоту блюли еще пуще. Полы были намыты с щелочью, а не с каким-нибудь там порошком, который только грязь разводит. Вдоль и поперек пол был застлан ткаными половиками.
– Ступай по краешку половика, чтоб середина не истерлась! – кричала она мужу.
– Не беспокойся, душенька, чай сам знаю, – ворчал Яноши и боязливо, словно сорока, перескакивал с места на место. Он и на диване каждый день в разный уголок садился, чтобы ткань одинаково терлась.
Яноши был мясником. Как и положено мяснику, у него было много подручных, мальчиков на побегушках, от которых чистоты не жди. Зато дома царил священный порядок и тишина, как в храме, так что Яноши дома говорил тихо и ходил медленно, точно взвешивая каждый шаг, чтобы пыль не поднять.
– Любо-дорого смотреть, – говорила хозяйка каждый раз после уборки, завороженно оглядывая с порога чистую комнату.
– Как же, как же, – бормотал Яноши, проворно выбегая во двор, потому как все время кашлял.
Мебель они собирали в течение долгих лет и с большим трудом. Сегодня стул купят, завтра покрывало на кровать, на ярмарке – стакан с серебряными разводами, картину и красивые безделушки из граненого стекла.
У каждой вещи в доме была своя история: как нашли ее, как ходили вокруг да около, как торговались, как нахваливали ее продавцы; у кого была куплена и как не хотел расставаться с ней прежний хозяин. Куда поставить новую вещь, решали долго, прикидывали так и эдак. Однако, поставив ее, больше уже никуда не передвигали.
Детей у них не было. Бог не дает человеку все, чтобы не слишком зазнавался. Яноши частенько сокрушался из-за этого, да и жена его одно время все вздыхала да охала, но потом оба как-то смирились, и женщина с нежностью поглаживала поверхность лакированной мебели, словно ласкала головку девочки.
– Да разве убережешь мебель и всю эту красоту, будь у нас сорванцы непослушные? – рассуждала она, представляя, как на лакированных шкафах появляются царапины.
– С чего ты взяла, что наши дети были бы непослушными сорванцами? – пытался ей возражать Яноши.
– А ты откуда все наперед знаешь?
Яноши поспешил вложить меч в ножны и заискивающе сказал:
– Да они бы в свою матушку пошли, добрую и славную.
Однако жена уже не слушала его. Бурча что-то себе под нос, Яноши поспешно ретировался: куда ему супротив этакой властной бабы.
В молодые годы был он смелее и крепче, но когда это было! Я помню его веселым, компанейским человеком, когда соседи захаживали в его чистый дом на стаканчик вина да кусочек жаренного на вертеле мяса. Бывало, выпив лишний стаканчик крепкого вина, он, заядлый курильщик, швырял оземь свою трубку, – как сейчас вижу рассыпанный по полу табак вперемешку с пеплом, – на виду у всех обнимал за тонкую тогда еще талию жену и звонко чмокал ее в раскрасневшуюся щеку. Затем следовала пощечина, коей награждала его недотрога-жена, начиналась перепалка, в результате которой она палкой прогоняла мужа со двора.
С тех пор он хорошенько поразмыслил над своей жизнью с женой и теперь уж во всем с ней соглашался.
– Что за баба! – хвалился он, не только находя все ее доводы превосходными, но и принимая их как свои собственные.
– Чистота – она жизнь дает, – выговаривала жена прислуге на кухне.
– Верно! Беспорядок – это напасть, а ты как есть убивца! – набрасывался Яноши на бедную старушку, – меня отравить хочешь, а потом и жену мою, душа твоя подлая! – рычал он, как волк. Даже у жены сжималось сердце от жалости к тетушке Мани.
В пятницу, когда в доме начиналась большая уборка, Яноши даже к обеду не приходил, чтоб под ногами не мешаться. Вечером того дня пропускал лишний стаканчик и домой шел не через калитку, а перелезал через плетень и ночевал в конюшне, дабы ненароком не наследить в чистом доме…
– Мне это по душе, – говаривал он соседям, – ведь чистота – она жизнь дает, как говорит моя благоверная.
Нужно было видеть, как убирала дом его жена по пятницам! Конечно, она постоянно мыла, скребла, наводила блеск, смахивала пыль, но по пятницам уборка была особой. По пятницам служанка, засучив рукава, как оглашенная металась по дому: в одной руке тряпка, в другой – щетка. Взбиралась на лестницу, ползала на животе, тряпкой разгоняя под мебелью пыль, отмывала на террасе следы собачьих лап и комочки птичьего помета.
Ежели кто в гости заходил, то это было сущее бедствие. Даже подруги ее приносили грязь на подошвах, а зимой вода с их обуви стекала прямо на чистый пол. Женщина искоса следила за каждым движением гостей. Если кто-то переходил с одного места на другое, служанка сразу же бежала туда с тряпкой и заставляла гостей снимать верхнюю одежду, чтобы просушить ее у огня. В дурную погоду в горницу даже и не приглашали. Сядут где-нибудь с краешку стола, поговорят о том о сем и быстро расходятся. Прощаясь, и гость, и хозяйка облегченно вздыхают.
По мере того, как в доме появлялись вещи, одна другой краше, они и вовсе стали сторониться знакомых. А ведь на деле хорошими, трудолюбивыми людьми были: Яноши работал в лавке с двумя помощниками, и за воротами собственного дома его любили. Он слыл шутником, и без него не было настоящего веселья. Мелкими сплетнями Яноши мог разжечь ссору между бабами и хитростью натравить друг на друга двух пареньков, да так, что те сами над собой потом смеялись. В лавку его частенько заглядывали женщины что побогаче: покупка мяса всегда сопровождалась острым словцом, забавной шуткой, невинным заигрыванием. В беседе с приятелями он был весел и остроумен, за что люди и любили с ним потолковать.
Дома же он становился почтительным, тихим и спокойным. Оберегал чистоту и даже трубку свою держал в погребе, а курил всегда во дворе. Ужинал он в кухне, чтобы не накрошить в чистой комнате, а кофе по утрам пил на террасе. В голове у него крепко-накрепко засели слова жены: «Чистота – она жизнь дает».
Так они и жили-поживали. Время вплетало в темные волосы Яноши серебряные нити, а жена его все тяжелела, так что о ее тонкой талии остались одни только воспоминания. И произошел как-то раз с ними случай, от которого лишь беды да неурядицы вышли.
Одним погожим утром Яноши, по пути в лавку, заметил у больницы толпу людей. Из любопытства пошел взглянуть, что же произошло, и увидел маленькую светловолосую девчушку; та сидела у порога и громко плакала: накануне похоронили ее мать. Вокруг девочки собрался народ.
– Не может она домой пойти, – принялась объяснять Яноши какая-то старуха, – потому как идти-то ей некуда. Куда ж ей теперь деваться? Вот и рыдает, убогая. Мать померла, а кроме нее, никого у сиротки нету. Как же ей не плакать? Только ведь слезами горю не поможешь. А люди-то что могут сделать?
– Думаете, ничего? – прервал ее Яноши.
– Да что ж тут поделаешь, спрошу я вас? Жандармы этим не занимаются, да и не их это дело. Что толку с нее, сироты убогой.
– Неужто она совсем одна? – подошел Яноши к несчастному ребенку.
– Одна как перст, извольте видеть, – ответила рябая старуха. – Нет у людей сердца.
Они топтались в бездействии около плачущего ребенка, как вдруг старуха схватила девочку за руку и воскликнула:
– Пойдем со мной… Не спрашиваю, чья ты и откуда. Заберу тебя – и вся недолга. Дам тебе краюшку хлеба, коли сам Господь Бог тебя оставил…
Девочка испуганно отпрянула от большеротой старухи.
– Ах ты так, убогая! И от моей помощи отказываешься! Получишь ты у меня, чтоб вовек не забыла!
– Не обижайте ее, коли уж вы ей не нужны… – вступился тут Яноши.
– А кто же ей нужен, скажите на милость? Подумаешь, королева какая…
Яноши сердито посмотрел на старуху.
– Ну, вот что, значит… Ребенок пойдет со мной. Что ты, бедняжка, на это скажешь?
Девочка робко посмотрела на Яноши и протянула ему ручки.
Толпа зевак увязалась за ними, а впереди всего этого сброда довольный, с видом легкого превосходства шел Яноши.
– Вот кого я привел, – заявил он работникам, приведя ребенка в лавку. Однако спеси его поубавилось, потому как вспомнил он о своей женушке.
– На кой ляд вы с ней связались! – говорили ему работники, – и зачем она вам нужна? Вот увидите, выгонит жена вас обоих.
– Кого? Меня? – разошелся Яноши, – это мы еще посмотрим! Выгнать меня из собственного дома! – бил он себя в грудь.
Однако, когда время подошло к обеду и надо было отправиться домой, Яноши с явной неохотой побрел из лавки и вступил в чистый дом, будто в геенну огненную.
Еще издалека он, придурковато посмеиваясь, стал делать жене знаки.
– Я девочку привел.
– Что это? Боже, кто это? Ребенок? Фи, какая замарашка! – пренебрежительно отозвалась женщина с крыльца.
– Мать у нее умерла… А у нас все равно своих нет…
– Ребенок! В моем доме? И эту блоху тащить в мой дом? Чтоб блохи повсюду распрыгались? С ума спятил!
– У нее же никого нет в целом свете. Никого… Сидела там, у больницы, как собачонка брошенная. Сама-то она не из больницы, нет, она не больная… Мамка ее померла, похоронили ее, отвезли на кладбище… А у девчушки никого не осталось. Ну, что ты скажешь? Как тут можно было поступить, а?
Жена сбежала на мощеную дорожку и подняла неистовый крик.
– Неужто я впущу в свой чистый дом эту оборванку? В грязной рваной обуви? Сюда?
– Она ведь разуется, дорогая… – сказал Яноши уже присмиревшим голосом.
– Вот и пусть разувается! – не унималась женщина. – Ничья, говорите? Никого у нее нет? Пускай снимает и башмаки, и юбку, и рубашку, коли я велела. И рубашку тоже. Все в огонь, чтоб глаза мои не видели. Сей момент! И передник, и платок! А ежели не послушается, вышвырну ее отсюда в мгновение ока! Слышите?!
Она продолжала кричать, пока у нее не перехватило дыхание. Вся багровая от злости, она подскочила к девочке и сорвала с нее жалкие обноски.
– По мне, хоть сам ангел явись, только если он в грязной одежде – не потерплю. Запомни же это!
Яноши собрался с духом, обхватил разбушевавшуюся супругу да на глазах у всей прислуги крепко обнял ее.
– Нет тебе равных в мире, – произнес он. Его голос так дрожал, что даже смешно делалось.
Жена с силой оттолкнула Яноши и на руках внесла ребенка в свой чистый дом.
Этим вроде бы все и закончилось. Но беды начались после. В тот день еще стояла сухая теплая погода, все же следующие недели небо хмурилось, а когда луна прибывать стала, тут уж дождь полил как из ведра.
Теперь у сиротки было вдоволь чистой поношенной одежонки, и на кухне для нее выделили уютный уголок, правда, такой крохотный, что туда не поселили бы даже самого дальнего родственника.
Девочка быстро освоилась со своим положением. Она ходила за Яноши по пятам, как собачонка. При виде его жены бедняжку начинало трясти, а дядюшку Яноши она не боялась вовсе, всегда выбегала ему навстречу, когда он возвращался из лавки. Пока Яноши курил во дворе свою трубку, девчушка топталась вокруг него, – того и гляди наступишь.
– Вот какое дитё мне досталось, – похвастался однажды Яноши перед женою.
– Ах, чтоб ее, грязнулю этакую! Только бы ко мне в чистую горницу не смела заходить да моей лакированной мебели не касалась! Всякая шваль подзаборная!
Этой дождливой осенью и стряслось несчастье. Увидев издали Яноши, возвращающегося домой из лавки, девочка со двора кинулась к калитке, за которой начиналась терраса. Хозяйка в это время охотилась за паутиной на чердаке. Заслышав шум, она глянула вниз и увидела, что девочка стоит прямо на чистой террасе.
– Эта бродяжка на террасе! – закричала она, побагровев от гнева, и ринулась к лестнице, чтобы обрушить всю свою злость на ребенка.
В спешке гнев застилал ей глаза. Вдруг она оступилась и рухнула прямо с верхней ступеньки на каменные плиты.
Упала… Даже вскрикнуть не успела. Должно быть, крепко ударилась спиной. На губах выступила кровь…
Яноши бросился к жене, девочка отпрянула в испуге.
Грузную, полную женщину внесли в дом.
А потом… Да стоит ли говорить, что было потом? И доктора приходили, и старухи со всей нашей улицы, и чужаки.
Говорить хозяйка уже не могла, однако даже в таком состоянии пальцем указывала мужу на грязную обувь, которую он позабыл снять. С тем несчастная и закрыла глаза навеки. В дождливую, ненастную погоду провожали ее в последний путь.
– Оставьте вы этот пол в покое, – сказал Яноши тетушке Мани, – будем оплакивать мою покойную женушку.
В тот же день, держа ребенка за руку, Яноши пошел в долину, чтоб подышать свежим воздухом.
На поляне сорванцы с диким криком гоняли прирученную ворону. Яноши печально смотрел на эту картину. Ворона увязала в грязи и пронзительно каркала, а мальчишки продолжали шикать на нее и преграждать ей дорогу.
– Ваша птица? – с грустью спросил Яноши.
– Ну, наша.
– Продадите мне ее?
– Отчего нет? Коли два филлера не жаль…
– Два? Вот, пожалуйста, да еще один получишь, если отловишь ее.
Через мгновение Яноши уже держал птицу в руках. А уж какая грязная она была, – так об этом лучше и не говорить. Он прижал замученную, притихшую ворону к себе и принес ее во двор.
Отворив калитку, Яноши сразу же выпустил ворону туда, где самому ему ходить запрещалось.
Яноши вынес из погреба свою трубку, набил ее табаком, открыл дверь в горницу, поставил посреди нее стул, зажег трубку и печально сказал:
– Тетушка Мани… Не найдется ли у нас немного говяжьей печенки в наших закромах? Принесите-ка, хочу птичку в дом заманить. Проголодалась бедолага. Может, поест.
Он погладил ребенка по головке.
– Обними меня, деточка, – произнес он сдавленным голосом. – Сироты мы теперь… одни мы с тобой остались, ну, еще и ворона. И нет у нас больше никого во всем белом свете.
Перевод Елены Рожковой.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Венгрия»]
Дата обновления информации (Modify date): 06.11.09 18:23