Он катал камень на гору, как Сизиф. Или это и был Сизиф?

Сизиф катал камень на гору много лет, тысячу, или две тысячи. Так или иначе, вся его жизнь прошла тут, на склоне горы, под знаком солнца-властелина. Это солнце отражало свои лучи, твердые, острые и звонкие, как спицы, в каменном лице горы. И эти спицы выщербили черный базальт за много лет, так что лицо горы провалилось, приняв на вогнутые пути глубокой выемкой Сизифа, катящего камень, с его бесполезной надеждой на освобождение.

И если он тысячу или две тысячи лет катал камень на гору, то он запомнил, как выучивают, до мельчайших подробностей, поля вокруг горы, желтыми и зелеными параллелограммами и трапециями они, как набившиеся вместе лоскуты, покрывали всю равнину до самого горизонта, где та повышалась. И в глубине, внутри равнины-тарелки, стояла вымытая солнцем гора из черного базальта, на вершину которой по наклонным путям, прогнутостью своей будто символизирующим то долгое время труда, катил свой камень Сизиф. Но ведь усилия его были бесплодны, так это, значит, солнце обмануло глядящего, вымыв до сердца лицо горы — а Сизиф, за все те годы — вряд ли мог сдуть прочь и пылинку. Солнце было здесь хозяином. В блекло-голубом небе, над желтыми и зелеными полями, над самой пористо-сточенной базальтовой горой.

Сизиф до мельчайших подробностей помнил теперь окрестности и пути свои по горе туда и снова назад. Скажем и то, что с течением времени Сизиф, когда вырывался из рук его камень, перестал пытаться немедля настигнуть его. Он оглядывал окрестности.

Так и действительно ли Сизиф многие сотни и тысячу лет подымал камень к вершине? Все что было с ним до этого и было его жизнью, он забыл, стерлось из памяти.

И только однажды Сизиф, или что было его настоящее имя, вдруг вкатил камень на самую вершину. Камень в два человеческих роста качнулся и прочно занял свое место по ту сторону солнечной выемки, в вулканическом гнезде кратера.

Сизиф удивился, но удивление его — и было ли это вообще удивлением — быстро переросло в до ужаса поразительное осознание причинности его, Сизифа, человеческой жизни. Камень не должен был остаться на вершине, за сотни лет он свыкся с этим, — ведь то была его судьба. Судьба, его удел. Но поднятый на самую вершину камень застыл во впадине так, что и не сдвинуть. И Сизиф, вдруг осознав поразительную причинность своего бытия, подумал, что заслужил прощение. Но что же он совершил?

В его памяти вдруг слабо зашевелились образы давних, давних лет. Кто это был, полузабытый? Когда он, Сизиф, только вступал еще на путь разочарований, тот человек шел рядом, и на каком-то этапе их пути вдруг обогнал Сизифа и исчез вдали со вздохом облегчения, как растаял, как вода обратилась в пар на черном базальте горы. Мысленно обратился к нему Сизиф, хотя не хотел спрашивать ни о чем, и услышал шепот: «Так я же самоубийца. Мне заново надо было пережить свою жизнь. И вот я прожил ее и свободен». Он просто еще однажды прошел теми же путями, на сей раз — до конца.

Так что же сделал он, Сизиф? Прощение за что, им совершенное, он получил? Это было, наверное, ужасно. Ведь много лет катал он камень и думал, что такова его судьба.

В его памяти стерлось совершенное тысячу или две лет тому назад. Он безуспешно, наморщив лоб, как каменный человек, пытался вспомнить нечто, сгинувшее в темноте. Там, в начале тьмы, пока еще светил свет — «на заре его жизни»; пока еще душа его была чиста и ясна, как tabula rasa... Но что же мог сделать в те первые свои дни и годы? Он и вправду был похож на каменного человека — пытающегося вспомнить нечто.

... Обманчивая искра, в безлунную ночь, неожиданно озарила уголок жизни моей, и ярко так, что узнал я и мать, и отца, и братьев, и заплакал по родине.