Кружка пива 

Что ты видел из своего окна?

Старый завод?

Полуразвалившиеся хибары, которые давно снесены?

Хилые деревца, которые уже выросли?

Мацунщика, певшего по утрам свою заунывную песню?

Мать, сгорбившуюся над ржавым корытом?

Что ты видел из своего окна?

Дорога вниз крута. Дом наш, с покосившимися стенами, похож на барак. Единственное окно в комнате, где мы ютимся впятером, смотрит в глухую стену из тонкого тифлисского камня. За стеной — небольшой завод. И каждое утро нас будит гудок — гудок на работу.

Дорога вниз крута. И утром я не спускаюсь по ней, а бегу; ноги сами несут, и что я могу с ними поделать? Только у забегаловки хитрого Хечо я останавливаюсь на мгновение...

В этом доме теперь магазин, и торгуют вином. А в те времена у Хечо продавали пиво, к нему подавали сосиски и хлеб. И только. Все вместе стоило копеек пять, в те годы сумма немалая, во всяком случае, для нашей семьи. Отец погиб, а мать, кормилица, зарабатывала гроши.

Однажды утром к нам пришел очень толстый человек в форме. Достал из красной папки бумаги, помахал ими перед носом нашей бедной мамы и рявкнул:

— Освобождайте... помещение!

Мы ничего не понимали, мать плакала, а толстяк все размахивал бумагами. На них — печать. Что бедная женщина, беззащитная женщина — против бумаги с печатью?

Нас выселили из каменного добротного дома недели через две после гибели отца, гибели негаданной, нелепой. С арбы упал тюк с товаром, отец же попытался вытолкнуть хозяйский мешок из-под колеса, но то ли не рассчитал, то ли споткнулся и отскочить не успел. Арба прижала его к стене. Так встретил он свою смерть.

Пришлось нам тогда переехать в барак, в который уже согнали шесть других семей, таких же бесправных, как и наша. Конура, предназначенная нам, была седьмой. Такое это было время...

Впрочем, нас не смущали ни покосившиеся стены, ни затхлость воздуха бывших мучных складов, ни другие неудобства... Жили мы дружно. И в самом-то деле, какой ты тифлисец, если не пригласишь в дом первого встречного, — а уж тем более соседа! — не поделишься с ним последними крохами, если не умеешь петь, не весел и не беспечен порою?! Но и трудностей хватало... При нашей-то бедности. В комнате едва умещались сундук — память от деда, — стол, старый комод и несколько стульев. Спали на матрасах, поближе друг к другу. И постоянно хотелось есть. Особенно ночью, когда проснешься, а до утра еще далеко. Лежишь и думаешь: как бы чего-нибудь раздобыть? Чем забить разнывшуюся пустоту в желудке? Да, нелегко приходилось нам тогда, и поесть частенько было нечего, вот и оставалось лишь мечтать. Было мне тогда лет десять или около того, и мечтал я, представьте себе... о кружке пива!

Аппетитные вывески вспоминались мне этими голодными ночами. Барашки на вертеле. Надписи: «Ни баись — захади! Гостем будишь!», «Симпатия», «Неузжай, голубчик мой!», «У старика Хечо»... Последняя отличалась роскошно нарисованной кружкой, из которой, понятное дело, пенилось через край пиво неопределенного цвета...

Как хотелось попробовать его! Пиво представлялось мне удивительно вкусным напитком, к тому же и сытным до необыкновенности, что было немаловажно при моем постоянном недоедании.

Однако истинного понятия о пиве я не имел, в семье ведь лишних денег не водилось, и единственным моим развлечением, доступным по тем временам, было два раза в день останавливаться у забегаловки хитрого Хечо и поглядывать на завсегдатаев сквозь окно, разукрашенное бродячим художником Пиросмани.

Дорога вниз крута. И утром я не спускаюсь по ней, а бегу. Вот и у погребка Хечо остановиться могу только на секунду, не больше: надо в школу, и без опозданий, учителя и так недовольны моим поведением, да и успехами по основным предметам. И матери то и дело за меня попадает... А однажды я притащил в школу змею — какой переполох поднялся: мужчины гонялись за мной по длинным мрачным коридорам, дамочки, каждый раз потрясенные неожиданной встречей, с визгом прятались по углам...

Я, понятное дело, не стал дожидаться, пока они меня выловят и доставят к директору. Его я немного побаивался и потому сбежал через окно второго этажа, спустившись вниз по водосточной трубе. Эта шумная авантюра чуть не стоила мне места в школе, зато среди сверстников я приобрел популярность, почти такую же, что и знаменитый разбойник Зелим-хан, наводивший одно время на тифлисских обывателей панический страх...

Пробегая мимо, я бросаю внутрь погребка лишь взгляд, чтобы убедиться: там ли толстый Хечо? Он, как всегда, на месте и разливает ранним посетителям пиво. Разве может он им отказать?

После школы, перед подъемом, я задерживаюсь несколько дольше. Вроде набираюсь сил перед крутым подъемом, а на деле... все, что происходит сейчас за стеклом, интересует меня больше всего на свете.

После полудня, когда духота в городе достигает немыслимой силы, все прячутся по местам прохладным, затененным, и в подвальчик к Хечо набивается много народу...

Царит там какая-то своя, особая атмосфера, мне, по малости лет, не совсем понятная. К тому же, я ведь не слышу звуков, а только вижу всю эту разношерстую толпу сквозь разукрашенные стекла.

Атмосфера эта шла от Хечо. Как наливал он пиво! Я мог целый час простоять у окна, благо не гнали (не то, что на Головинском проспекте или в любом богатом квартале). Руки Хечо словно плыли по воздуху, поражая необыкновенной плавностью движений, и казалось, что это маг, волшебник или, на худой конец, шарлатан, но шарлатан добрый, помогающий всем этим людям найти здесь уют, взаимопонимание, родственные души, а некоторым — и развеять тоску, загнавшую их сюда...

Пиво пенилось в массивных стеклянных кружках, а потом благоговейно выпивалось. Мужчины удовлетворенно крякали, смахивали с пышных усов остатки пива, закусывали... и о чем-то долго-долго вели разговоры.

Непонятно мне было в ту пору только одно: почему глаза этих мужественных людей были грустными-прегрустными... и если даже случалось им улыбаться, улыбались только краешком губ, словно стыдясь веселья в такую раннюю пору. Вот к вечеру — другое дело. Песня тогда обязательна. Только и песни почему-то тоже были грустными...

Впрочем, ощущение это меня занимало тогда мало. Хотелось отведать пива. Очень хотелось. Оттого еще, верно, что мне казалось — стоит попробовать этого чудесного напитка и со мною что-то произойдет. Что? Я не знал. Но верил — должна наступить новая жизнь... Глупые рассуждения. Оно и понятно: что взять с десятилетнего пацана.

Просить у матери денег на пиво было стыдно. Ладно бы еще на книги, а то — на пиво! Лишних денег в семье не водилось сроду. Так что мне оставалось лишь мечтать о пиве, о единственной кружке пива, сосисках и хлебе в придачу...

Порою во мне возникало непреодолимое желание пробраться в погребок Хечо, покрутиться там, вдохнуть аромат пива, послушать мужские разговоры, но без денег входить туда стыдно. Богатые родственники не объявлялись, а с бедных, которых хоть пруд пруди, что возьмешь, хоть иди попрошайничать. Впрочем, у меня в характере такое не водилось.

Вот и решил я хоть как-нибудь подработать... Учитывая мой малый рост и возраст, конкурентом амбалам-грузчикам был я несерьезным. И все же мне удалось однажды наняться к купцу с соседней улицы обирать сад. Купец был руки средней, зато больно жаден. А когда я, оступившись, неловко упал с дерева, он, подлец, вместе со своим семейством чуть не захлебнулся смехом...

Пришлось проучить негодяя: я убежал с задатком (целой копейкой!), перемахнув через забор, а на прощанье в эту «веселую» семейку запустил горсть переспелых абрикосов, податливых, размякших... Так что напоследок посмеялся и я, но пришлось потом целую неделю отсиживаться дома, чтобы не попасться купцу на глаза...

В другой раз подрядился одной даме саквояж поднести. Насилу упросил ее. Можно сказать, навязался. Зато еще копейку раздобыл и вместе с первой припрятал в надежном месте.

Потом началась полоса невезения. Я слонялся по улицам и базарам, крутился на привокзальной площади, но нигде не мог подрядиться даже за полкопейки! Грузчиков было предостаточно в Тифлисе, работы — мало. А кому нужен десятилетний мальчишка? Никому! Почему-то и мне грустные мысли приходили все чаще... к тому же шатания эти по городу к добру не привели: я запустил занятия в школе, и меня частенько наказывали, несколько раз вызывали мать и предупредили, наконец, что выгонят за отвратное мое поведение и неуспеваемость.

Мать плакала, стыдила меня и изредка задавала трепку. Пришлось «исправляться», хоть и трудно мне это давалось. К зубрежке душа не лежала — меня тянуло в мир живой, в мир людей. Сколько интересного я находил в нем! А в нашем Тифлисе удивительным было все: и люди, и базары, и улицы старинные, кривые, и прямолинейные проспекты на европейский манер, и Кура с отвесными берегами, и мосты, и даже ишаки с разноцветными хурджинами на спине были удивительны, как сказка. И все это было нашим и с нами. Каждый день и час. Даже когда мы спали в своей конуре — это было с нами. И именно таким осталось мое детство в памяти...

За «учебой» время пролетело очень быстро. Наступило лето. К тому времени в моем тайнике уже скопилось целых четыре копейки, и я решил во что бы то ни стало раздобыть пятую, к дню своего рождения! Это был бы самый желанный подарок для меня. Но пятая, последняя копейка никак не давалась, хотя я старался изо всех сил.

Однажды все же удалось раздобыть и ее. В солнечный майский день в два часа пополудни у церкви св. Карапета я увидел копейку. Господи! Неужели она?! Неужели это она валяется в пыли в тротуаре? Застыл неподалеку: смотрел и не верил. Неужели она?! Пятая, последняя! Господи! Ведь есть же Ты, раз послал такую удачу!

Я подкрадывался к ней не спеша, стараясь ничем не выдать своих намерений, но как я боялся, что кто-нибудь из прохожих тоже заметит ее и опередит меня хотя бы на секунду. Как я боялся и как ненавидел каждого встречного, проходящего мимо.

Наконец, я дошел до копейки и резко наступил на нее. Тут же оглянулся: никто не заметил! Но я-то, я-то уже накрыл ее. Вот же она, под ногой, и я ощущаю ее каждой клеткой своего тела! Радость обладания ею переполнила меня. Душа ликовала, но разум выжидал, когда поблизости не окажется прохожих, чтобы быстро и незаметно поднять мое сокровище.

Итак, я сумел ее раздобыть, но, на свою беду (надо же, как беспечен человек в удаче!), домой возвращался другой дорогой, думал, ближе выйдет, а оказалось еще длиннее, еще дольше... на одной из улиц меня общипали, как курицу, ребята постарше...

Я им не давался: крутился, изворачивался, кусался, но на помощь не звал — не принято у нас такое. А под конец свою копейку сунул в рот и прикусил губу...

Что они сделали со мной?.. Очнулся я, да только их уже ветром сдуло. Копейки нет, рот в крови. Еле до дому добрался. Там все всполошились. Меня же не столько зуб выбитый мучал, сколько обида за пропавшую денежку. Вот ведь, почти что в руках своих держал заветную кружку пива, и на тебе: все к черту, все кувырком!

Сам виноват: не терпелось, поспешил! А надо было стороной обойти, знал ведь, что за шпана там водится. Нет, понесло, а ведь сделай как все нормальные люди делают, так через неделю бы ворвался в этот загадочный, недоступный пока мир взрослых.

У меня еще болели зубы после этой злополучной драки, но ровно в срок копейку я раздобыл и, сбежав с середины занятий, отправился поскорее в забегаловку Хечо.

Ноги неслись, а сам я не торопился, шел с достоинством, как и подобает мужчине. Это пусть мальчишки носятся: у меня в кармане целых пять копеек, и не просто копеек, а заработанных... И у очень хитрого Хечо я сегодня обязательно выпью пива. Целую кружку. То-то расскажу потом в школе, да и сестренкам похвастаюсь!

Не знаю почему, но перед дверью я шаркнул ногою, словно вытирая свои грязные башмаки о влажную тряпку. Тряпки не оказалось, впрочем, ее тут никогда и не было, а со стороны я мог показаться смешным; и потому, собравшись с духом, я рывком открыл дверь и юркнул в погребок.

Народу, как и всегда в это время, было предостаточно. Когда я протянул старику свои пять медяшек, Хечо удивился! Хотел было спросить, потом взглянул мне в глаза и передумал (и что такого в них увидел?).

Молча налил Хечо мне кружку пенящегося пива, подал сосисок, хлеба. Глубокомысленно вздохнул и выдавил из себя только:

— Эх!

Я не понял тогда, к чему он это. Отошел поскорее в угол, мало ли чего, отнимут еще... и замер, держа кружку в руке. Так простоял я, наверное, с минуту. Завсегдатаи Хечо уставились на меня как на истукана... а я не решался, не мог вот так просто, так быстро выпить эту золотистую и пенящуюся жидкость.

Когда же попробовал — не понял. Горечь обожгла неожиданно рот, потом горло. Я не мог ничего понять. Напиток показался мне гадким, противным, мерзким...

От обиды слезы потекли по щекам, а я не плакал, даже когда меня били...

Я ничего не понимал... Почему же здесь, каждый день, все эти мужчины, которые сейчас беззвучно смеются надо мной, пьют это противное пиво, пьют с превеликим удовольствием, мне недоступным?!

В эти секунды я видел лица людей, смеющихся надо мной, глупцом, попытавшимся раньше времени перешагнуть через детство, ворваться в чужую и совсем нерадостную жизнь.

А может, они смеялись над собой, над своими непутевыми судьбами, несбывшимися надеждами?.. Над чем смеялись они?

Вылетел я от Хечо и вскарабкался на свой подъем. Дома упал на матрас и проплакал до вечера. Мне не хотелось никого видеть. Я проклинал мир, людей, жизнь... Только утром я отошел немного. Потом навалились заботы...

Сейчас я с улыбкой вспоминаю свою первую кружку пива... Много времени прошло с тех пор. Там, где некогда была забегаловка доброго и умного Хечо, теперь большой магазин. Чем там только не торгуют: и «Пиросмани», и «Гурджаани», и «Цинандали»... и всего вдоволь. Хочешь, бутылками покупай, а хочешь — из бочки отольют самого лучшего, какого только твоя душа пожелает...

Нашего дома-сарая уже нет. На том месте вырыт большой котлован, вот-вот начнут строить что-то огромное, а спуск остался. И ноги несут меня, уже немолодого. Разве прикажешь им...