Эллен Гайфеджян
Под знаком Григория Просветителя
(Калейдоскоп заметок)
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подьяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.А.С.Пушкин Из «19 октября». 1825 г.
В хаосе нынешнего времени болезненно ощутим разрыв между настоящим и прошлым армянской школы, главным образом, XIX – первой трети XX века. Именно о ней предлагаемый калейдоскоп из четырех очерков: «Среди святых воспоминаний», «Погос-варжапет», «Юность, взлелеянная природой и мечтой», «О «припаданьи к векам», которое пускает корни». Первые три очерка сложились спонтанно из материалов, собранных для книги о жизни и творчестве художника и педагога Ваграма Мкртичевича (Никитича) Гайфеджяна (1879 – 1960). Поэтому имя В.Гайфеджяна – та ось, на которую нанизаны все имена и события, о которых идет речь в этих заметках. Без этого они бы не состоялись.
Среди святых воспоминаний
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена
В поисках ответа на жгучие вопросы нынешнего времени мы все чаще обращаемся мыслью к давно минувшему. И самым лучшим медиумом между ним и нами становятся живые свидетели прошлого – архивные документы. Подчас несколько выцветших строк заключают в себе такую полноту жизни, с которой трудно соперничать самой художественной прозе. Публикуемая подборка материалов более чем вековой давности представляется красноречивым тому доказательством. Предварим ее той необходимой (хотя для многих и известной) информацией, без которой не понять существа дела во всем его значении.
В 1815 году по инициативе и на средства крупнейшего земледельца, представителя армянской торгово-промышленной буржуазии, просвещеннейшего и авторитетнейшего государственного деятеля царской России Ованнеса (Ивана) Лазарева, а также стараниями и дополнительными ассигнованиями его брата Овакима (Екима) Лазарева и племянников Ивана и Христофора в Москве был основан, наименованный Лазаревским, Институт восточных языков, которому предстояло сыграть громадную роль в развитии армянской школы и педагогической мысли, арменоведения, востоковедения, армяно-русских культурных связей, в сложении и совершенствовании восточно-армянской ветви ашхарабара. С 70-х годов XIX века достойным продолжателем дела Лазаревых стали представители другого древнего армянского рода Абамелеков, специальным указом начавших с тех пор именоваться Абамелек-Лазаревыми. Институт просуществовал до 1918 года, претерпев за столетие ряд структурных реорганизаций.
С 1848 года он сочетал в себе два курса образования: университетского и гимназического типов. Будучи ведущим центром армянского просвещения, готовя преимущественно кадры армянской интеллигенции, вооруженной передовым русским и европейским образованием, Лазаревский институт дал также воспитание и образование немалому числу представителей русской культуры, ставших специалистами в различных областях гуманитарного знания.
Основным языком обучения был русский. Армянский был обязательным для воспитанников – армян гимназического отделения.
Педагогическая работа большинства преподавателей (в основном – специальных классов) сочеталась с активной научно-исследовательской и издательской деятельностью, которой занимались и некоторые учащиеся. Благодаря этому Лазаревский институт стал признанным очагом востоковедения не только в России, но и за ее пределами.
Ежегодно в институт поступало около ста человек. Обучение стоило дорого – 200 рублей серебром в год. Поскольку институт был основан, прежде всего, для воспитания и обучения наиболее одаренных, но «бедных детей из армянской нации», тридцать из них учились на средства его попечителей, двадцать – за счет армянских церквей Санкт-Петербурга, обучение пятнадцати-двадцати человек оплачивалось из государственной казны, и только остальные учились на средства отдельных благотворителей или свои собственные.
Общественно-просветительная деятельность Ованнеса Лазарева способствовала созданию в 1824 году и другого первоклассного учебного заведения – Нерсисяновской школы в Тифлисе (а также нескольких начальных школ в армянских колониях в России). Позднее, в 1874 году в Эчмиадзине была основана Духовная академия Геворгян, готовившая не только священнослужителей. Как и Школа Нерсисян, она дала многочисленных учителей, деятелей культуры, искусства, науки.
Но совершенно очевидно, что эти немногие учебные заведения никоим образом не могли удовлетворить нужды армянства Восточной Армении в высшем образовании. Получить достойное образование было счастьем, выпадавшим меньшинству. И оно со всей ответственностью относилось к избранничеству судьбы.
1887 годъ, Августа 8 дня
Изъ Ахалциха
Въ Советъ армянскихъ церквей
въ Санктъ-Петербурге
Отъ священника Мкртича
Гайфеджяна изъ АхалцихаПрошенiе
Имею честь покорнейше просить Советъ о соблаговоленiи принять моего восьмилетнего сына Ваграма въ Лазаревскiй институтъ на счетъ армянскихъ церквей Санктъ-Петербурга. Ежели же вследствiе запоздавшаго прошенiя рассудите невозможнымъ исполненiе сей просьбы въ нынешнемъ году, назначьте его кандидатомъ на ближайшiй 1888/9 учебный годъ. [...]
Священникъ Мкртичъ Гайфеджянъ
(Перевод с армянского. На прошении рукописная пометка: «Въ заседанiи от 12 октября 1887г. [Советъ постановилъ. – Э.Г.] записать въ кандидаты». Центральный государственный исторический архив г.Москвы. Фонд 213 Лазаревского института, опись 2, ед. хр. 1877, л. 8). (Здесь и далее переводы с армянского Э.Гайфеджян).
Прошло свыше трех лет.
1891 годъ, Января 25 дня
Изъ Москвы
Священнику г. Ахалциха
Теръ-Микиртичу КайфачьянуВследствiе открывшейся вакансiи на безплатное въ Лазаревскомъ Институте воспитанiе на счетъ столичныхъ армянскихъ церквей, имею честь покорнейше просить Васъ немедленно доставить въ Москву въ Лазаревскiй Институтъ сына Вашего Ваграма Кайфачьяна [...] для поступленiя его по испытанiю въ I классъ сего Института, такъ какъ по возрасту въ приготовительный классъ поступить не можетъ, и вместе съ темъ доставить документъ о званiи, свидетельство о недостаточномъ Вашемъ состоянiи, а также залогъ сто руб. на случай обратнаго отправленiя мальчика на родину по какой-либо причине. Доставленiе мальчика въ Институтъ должно быть поручено вполне благонадежному лицу. Въ случае [если] сынъ Вашъ не можетъ быть немедленно доставленъ въ Институтъ, то объ этомъ прошу меня уведомить телеграммой. [...]
Директоръ Лазаревскаго Института
Г.И.Канановъ*
(* Возглавляя институт в 1881 – 1897 гг., Г.И.Кананов был одновременно
экстраординарным профессором на кафедре истории Востока при специальных классах,
а на гимназическом отделении занимал должность классного наставника)(Копия письма. Центральный государственный исторический архив г. Москвы. Фонд 213 Лазаревского института, опись 2, ед. хр. 1877, л. 12.)
1891 годъ, [начало февраля]
Изъ Ахалциха
Его Превосходительству Георгiю Кананову,
Господину Директору Лазаревскаго Института
Отъ священника Мкртича ГайфеджянаПолучивъ письмо Вашего превосходительства, посланное мне подъ № 154 инспекцiей Правленiя Января 25 дня, вверивъ въ руки Господа сына своего Ваграма, отправилъ его съ землякомъ нашимъ Арутюномъ Джаракянцемъ подъ Ваше высокопокровительство.
Вы, досточтимый государь мой и несравненный благодетель, которому более, чем кому-либо знакома чуткость родительского сердца, легко вообразите, какъ, провожая сына въ дорогу, стенала моя душа и слезами обливалось сердце оттого, что въ силу недостаточности своего состоянiя я не смогъ лично привезти мальчика, и былъ вынужденъ отправить его съ названнымъ молодымъ человекомъ, по счастливому стеченiю обстоятельствъ направлявшемуся по деламъ въ близкие Вамъ края и милостиво взявшему на себя обязательство, вместо того, чтобъ держать путь прямо на Варшаву, сделать крюкъ и ехать поначалу въ Москву.Несравненный благодетель, государь мой! Хотя сынъ мой и учился въ самой лучшей местной школе и благодаря прилежанiю и способностямъ числился среди лучшихъ учениковъ, нижайше взываю о великодушном снисхожденiи во время экзаменационного испытанiя къ пробеламъ въ знанiях сына, такъ какъ знаю, – недостатки должны быть. Но я полонъ надежды и уверенности, что своимъ неутомимымъ трудолюбиемъ и способностями онъ въ самый короткiй срокъ, – и время, смею думать, докажетъ правоту моихъ словъ, – завоюетъ Ваше къ себе расположенiе.
И еще съ однимъ обращаюсь къ Вамъ, досточтимый государь мой и несравненный благодетель. Одарите и моего сына частицей той отеческой заботы и милосердiя, кои Вы простираете на своихъ питомцевъ, вверенныхъ въ Ваши руки и обязанныхъ Вашему покровительству своимъ счастьемъ.
Полагаясь на Ваше благоволенiе и благоусмотренiе принять моего сына въ тотъ классъ, какой сочтете подходящимъ, уповая на сочувствiе ко мне, горемычному, не имеющему другой возможности исполнiть свой долгъ по отношенiю къ воспитанiю сына, покорнейше прошу также оказать мне честь уведомить меня о своем решенiи. [...]
Со слезами на глазахъ писалъ сiе, слезно умоляю Ваше сиятельство еще разъ утешьте страждущего – развейте мои сомнения! Ахъ, не знаю, какъ, какими словами взывать къ Вашему состраданiю и великодушiю [...]. Лишь молю все о томъ же: не отказывайте въ изъявленномъ благоволенiи. [...]
Будьте здравы, милостивый государь мой, долгие лета во славу и утешенiе нашего многострадальнаго народа.
Съ чувствомъ почтительного уваженiя остаюсь, Ваше превосходительство, въ молитвахъ о Васъ съ семь[е]ю своею священник Мкртичъ Гайфеджянъ
(Перевод с армянского. Центральный государственный исторический архив г. Москвы. Фонд 213 Лазаревского института, опись 2, ед. хр. 1877, л. 13–14.)
Когда в середине февраля 1891 года Ваграм Гайфеджян стал, наконец, пансионером Лазаревского института, он был зачислен в класс воспитателя Смбата Шахазиза, который в дальнейшем также преподавал ему армянский язык и литературу.
Учащиеся приготовительного класса гимназического отделения Лазаревского института в Москве.
В центре – С.Шахазиз, в третьем ряду четвертый слева – В.Гайфеджян. 1891 г.
Поэт и литератор, С.Шахазиз (1840 – 1907) был широко известен в свое время изданными в Москве сборником стихотворений «Часы свободы» (1860) и романом в стихах «Скорбь Левона» (1865), явившимся жанровым новшеством в армянской литературе. Современники связывали образ Левона с именем М.Налбандяна, в качестве политического преступника томившегося в казематах Петропавловской крепости. Горячий сторонник народнических воззрений шестидесятых годов, С.Шахазиз был их рьяным пропагандистом не только в своей литературной, но и педагогической деятельности. Это обстоятельство стало причиной той оппозиции, которая существовала по отношению к нему в консервативных кругах руководства и педагогического состава Лазаревского института. Вот почему вскоре после празднования в 1897 году 35-летнего юбилея учительства С.Шахазиза в институте, его, в конце концов, вынудили оставить преподавание.
Ничто более ярко не обрисовывает воспитательную и просветительскую роль С.Шахазиза, стремящегося развить в своих питомцах высокое чувство гражданственности, общественного долга, роль С.Шахазиза как преподавателя родного языка многих поколений учившегося на чужбине армянского юношества, саму общую атмосферу в стенах института, в которой оно росло и формировалось, как слова адреса, преподнесенного 26 марта 1898 года «любимому учителю и незабвенному воспитателю» перед его уходом в отставку сорока двумя выпускниками Лазаревского института. Вот некоторые выдержки из этого адреса, оформленного давишним воспитанником и учеником С.Шахазиза, выдающимся армянским художником В.Суренянцем.
«[...] Время, когда, преисполненные новыми и светлыми идеями, Вы возложили на себя бремя учительствования, было трудным. Армянская жизнь являла горестную, неутешительную картину. Интеллектуальное и нравственное начала были невозделанной целиной. Кругом царила тьма. Скованная цепями невежества, армянская мысль ощупью пробиралась сквозь объявший вся вековой сон. [...]
Скорбь армянина стала Вашей личной скорбью [...] – дошел до армянского народа, воззвал к самосознанию нации прозвучавший на севере мощный клич. [...]
Печальные и радостные события, происходящие в жизни нашего народа, тотчас находили отклик в Вашем сердце, и Вы умели приобщить нас и к Вашей печали, и к Вашей радости. Животрепещущие вопросы дня были пищей для живого и интимного с нами разговора, – какими счастливыми были эти часы общения! Каждое Ваше слово, озаренное трепетавшим в Вас внутренним огнем, оставляло в наших сердцах неизгладимые рубцы. [...] Именно это, воспитанное в нас Вами здоровое чувство национального, руководит деятельностью Ваших многочисленных учеников. [...] Именно здесь нашла свое воплощение огромная сила Вашего нравственного на нас воздействия. [...]
Вы считаете, что правильное воспитание, благотворно влияя на развитие всех человеческих качеств, воспитывает уважение к личности. А уважение к личности определено уровнем ее самосознания, степень развития коего является основной характеристикой времени, эпохи. Прекрасно понимая, что обостренное чувство самосознания личности есть суть современной эпохи и главное требование, предъявляемое ею, Вы всячески поощряли в нас развитие высоких чувств самопознания и самоуважения. В нас Вы видели не несмышленных малышей, Вы смотрели на каждого из нас как на личность, которую в будущем ждет широкое поприще деятельности, полезной обществу, нации. [...]
В юных сердцах сынов нашего народа, что нашли пристанище на севере, Вы [...] неизменно стремились хранить ярким и негасимым свет любви к сладостному родному языку. Методика Вашего преподавания была далека от стародавней сухости и схоластичности. Преподавание родного языка Вы направили по новому руслу, разработали новую систему. Вы заметили основной недостаток в его изучении – отсутствие живой речи. Не жалея сил и энергии, Вы восполняли этот пробел [...], облегчили, наполнили радостью [...] обычно трудные, порой даже горестные первые шаги на путях к знанию. [...]
Вы старались глубоко вникнуть в душевный мир каждого своего ученика, и действовали соответственно сделанным заключениям. [...] Именно в Вашем тонком понимании психологии воспитания и состоял тот секрет, благодаря которому мы, ученики, были связаны со своим любимым учителем крепкими и неразрывными узами. Увы, очень немногие наделены этим Божьим даром. Воистину – «много званых, мало избранных. [...]»
Та искренняя любовь и дружба, которой Вы нас одаряли, не ограничивалась стенами института. [...] Эта завидная духовная связь Ваша с нами проявлялась не только в слове, но и в деле. Вы никогда не упускали возможности протянуть нам руку помощи в трудную минуту. [...]
В сердце нашем Ваш образ будет ярко гореть всегда, подобно светящемуся маяку, он будет указывать нам путь в бурных водоворотах жизни. [...] Куда бы нас ни забросила судьба, мы постараемся высоко держать врученный нам Вами стяг, с начертанными на нем мудрыми словами: «Любовь, Истина, Свет, Знание».
(Перевод с армянского. Музей литературы и искусства им. Е. Чаренца, Ереван. Фонд С. Шахазиза, ед. хр. 26, оп. 3.)
Первая страница юбилейного адреса, преподнесенного С.Шахазизу выпускниками Лазаревского института в 1898 г.
Художественное оформление В. Суренянца.
Фотографии Лазаревского института и С.Шахазиза в окружении учеников всегда висели над письменным столом Ваграма Гайфеджяна. Свою «alma-mater» и своего любимого учителя он часто вспоминал всегда с особым пиететом и теплотой. Даже в преклонном возрасте тень далекого прошлого все еще оставалась неизменным спутником Ваграма Гайфеджяна, который, будучи художником, в то же время сам был учителем от Бога, и с которым так вяжется пушкинское: «Ты сохранил в блуждающей судьбе /Прекрасных лет первоначальны нравы»...
Погос–Варжапет*
* Варжапет – учитель.
Композитор, хормейстер, педагог, Погос Тер-Карапетянц (1872 – 1952) в течение первых четырех десятилетий ХХ века вел уроки пения во многих школах Ахалциха. С тех пор, как его не стало, прошло без малого шестьдесят лет. Но, как известно, человек жив, пока жива память о нем. В Ахалцихе же имя Погоса-варжапета – его зовут здесь не иначе – знакомо почти каждому. Те, кто у него учились, рассказывали о нем своим детям, а те – своим, – ахалцихцы ревностно хранят память сердца. Это – одно из самых примечательных свойств ахалцихского армянского землячества.
По отцу родословная Погоса-варжапета ведет в горную Киликию, в провинцию Зейтун. Несмотря на то, что последнее армянское государство эпохи средневековья – Киликийское царство – перестало существовать еще в конце XIV века, Зейтун (как сам город, так и весь одноименный уезд), находившийся с тех пор номинально под владычеством Турции, на деле имел полунезависимый статус с местным самоуправлением, которое возглавлялось правителями города, сельскими старейшинами и духовенством. И статус этот зейтунцы защищали не раз с оружием в руках. Героическое же восстание зейтунцев в 1862 году приобрело общенациональный характер, дав толчок широкомасштабному движению армянского народа за независимость. Много битв за свободу вписано в скрижали завета многовековой нашей истории. И все же набат зейтунских колоколов и поныне звучит в душе армянина особой медью.
Погос-варжапет (сидит в центре, слева восьмой) среди учащихся и педагогов так называемой армянской католической школы в Ахалцихе (со смешанным – мальчики и девочки – обучением). Справа внизу от Погос-варжапета – Шушаник Ванцян (Асланян). Около 1900 г.**
** Фотографии к очерку представлены внуком Ш.Ванцян (Асланян), родственником
П.Тер-Карапетянца,
научным сотрудником Института искусств Академии наук Республики
Армения А.Демирханяном, за что приношу ему сердечную благодарность. – Э.Г.
Одним из предводителей этой борьбы отважных горцев был отец Погоса Тер-Карапетянца, которого в Ахалцихе, где он жил позднее, звали не иначе, как «зейтунци» (зейтунец). Здесь он женился на старшей сестре священника Тер-Мкртича Гайфеджяна, отца художника Ваграма Гайфеджяна, Айкан-ханум, чьи предки по обеим родительским линиям были уроженцами Карина (Эрзрума). После заключения Адрианопольского договора о мире, согласно которому взятые русскими войсками Карин, Карс и Баязет отдавались туркам, коренное армянское население этих областей под предводительством архиепископа Карапета Багратуни в 1830 году эмигрировало в Ахалцихский край, где армяне жили с незапамятных времен и который теперь, по тому же договору, вошел в состав Российского государства.
Погос Тер-Карапетянц был одарен разносторонне. Рисовал, обладая артистическими способностями, многие годы играл в местной драматической труппе, которая выступала попеременно на сценах театров Ахалциха и близлежащего курортного Абастумана. Но театр для Погоса Тер-Карапетянца являлся лишь утехой. Главным же делом его жизни было служение армянской музыке – в контексте служения идеалу Просвещения.
Погос-варжапет. Около 1900 г.
Погос Тер-Карапетянц окончил прославленную Нерсисяновскую школу в Тифлисе, где учился у выдающегося армянского композитора, дирижера и педагога Макара Екмаляна вокалу, теории и практике музыкальной гармонии, дирижерскому мастерству, овладел игрой на флейте, пел в руководимом М.Екмаляном четырехголосом школьном хоре. Возвратившись в Ахалцих, он стал вести уроки пения в различных учебных заведениях: до установления советской власти – в Школе Карапетян, в женской Школе Егсапетян, основанной в Ахалцихе в 1844 году, в так называемой армянской католической школе со смешанным (мальчики и девочки) обучением, с 1920 года – во всех армянских школах, в 1930–34 годах – также в армяно-азербайджанском Педагогическом техникуме. Это были серьезные занятия музыкой, на которых ученики обучались азам музыкальной грамоты, умению петь с листа. Разучивались армянские народно-крестьянские и – до двадцатых годов – духовные песни в различных переложениях, песни гусанов, произведения М.Екмаляна, Х.Кара-Мурзы, Комитаса, Г.Ераняна, Т.Чухаджяна, Е.Багдасаряна, А.Мсряна, Б.Каначяна, А.Тер-Овсепяна и многих других, а также собственные сочинения Погоса-варжапета, написанные на стихотворения Р.Патканяна, Г.Агаяна, Ов.Туманяна, С.Шахазиза, М.Пешикташляна, А.Исаакяна, В.Терьяна и других армянских писателей.
Идя по стопам своего прямого и косвенных учителей – М.Екмаляна, Х.Кара-Мурзы и Комитаса, внедривших в доселе одноголосное армянское песнетворчество принципы многоголосия и, тем самым, вызвавших к новой жизни неисчерпаемые сокровища национального мелоса, Погос-варжапет организовывал в школах из наиболее способных в пении учеников четырехголосные хоровые коллективы, некоторые численностью до ста человек. С большим успехом они выступали на праздничных школьных концертах и ученических вечерах. А выступлением смешанного мужского и женского хоров учебных заведений Ахалциха завершались все торжественные церемонии общегородского масштаба.
По свидетельству учеников Погоса-варжапета, в программу его преподавания входила и самая общая историко-теоретическая подготовка в той степени и формах изложения, какие могли быть доступны рядовому школьнику. В частности, учитель рассказывал своим питомцам о сложных процессах в недрах армянской профессиональной музыки второй половины XIX – начала ХХ века, имевших решающее влияние на ее дальнейшее развитие. Будучи знакомым с творчеством Комитаса, в частности, по выступлениям в 1905 году в зале Армянского артистического общества в Тифлисе хора эчмиадзинской Духовной академии, в концертной программе которого была духовная музыка и народная крестьянская песня, Погос Тер-Карапетянц имел возможность непосредственно судить о величайшем опыте Комитаса в деле воссоздания истинного лица музыкальной культуры своего народа. Комитас был убежден, что она зиждится на самобытных и своеобразных формах гармонии. И перелагая на четыре голоса собранные им песнопения, он стремился постичь и выявить само существо армянского музыкального мышления, очищенное им от всего наносного и чужеродного. Ученик М.Екмаляна, музыкальный опыт и вкус которого складывались в стенах Петербургской консерватории на изучении европейской и русской профессиональной музыки, Погос Тер-Карапетянц хорошо понимал принципиальные разногласия между двумя выдающимися музыкальными авторитетами – Комитасом и его предшественником М.Екмаляном (что нисколько не сказывалось на дружелюбных и самых уважительных отношениях учителя и ученика), разногласия, усугубленные тем более, что – в силу совершенной неизученности до Комитаса музыкальной культуры армянского народа – М.Екмалян полагал ее отпочковавшейся от арабо-персидской, тем самым отказывая ей в национальной неповторимости.
Делая основной упор на разучивании армянских песен в обработках Комитаса и самих его сочинений, Погос-варжапет стремился привить своим ученикам вкус к подлинно армянскому песнопению, не искаженному сторонними влияниями. Для ахалцихцев, живших в непосредственном соседстве с представителями (пусть и малочисленными) других восточных народов – турками, грузинами, евреями, курдами, ассирийцами – и подверженных вполне реальной опасности культурной ассимиляции, это было особенно важно.
Когда занятия утомляли учеников, учитель делал паузу, и сам пел им или играл на флейте. Как свирель у Комитаса, это был любимый инструмент Погоса Тер-Карапетянца: из дома, где он жил, певучие звуки флейты доносились допоздна.
Погос-варжапет благоговел перед именем Комитаса. Рассказывая ученикам о его выдающихся заслугах в армянской культуре, обусловленных сочетанием гениальности с титаническим трудом, рассказывая о жизни Комитаса, характере личности, манере петь, трагической судьбе, Погос-варжапет часто расстраивался до слез. У юных слушателей это вызывало хотя и благодушную, но ироническую усмешку. По сути дела, только с годами, глубже поняв и оценив роль Комитаса в развитии армянской духовной жизни, они смогли осознать и все значение для себя этого приобщения к высоким идеалам комитасовского творчества, меру вклада Погоса-варжапета в формирование не только музыкального вкуса, но и личности каждого из них, общей духовной культуры и ахалцихского юношества, и ахалцихцев в целом.
...В свою бытность в Ахалцихе уже четверть века тому назад в связи со сбором сведений о жизни и творчестве Ваграма Гайфеджяна меня до глубины души поразили ученики Погоса-варжапета. Словно влекомые угрызениями запоздалого прозрения и как бы восполняя недоданную вовремя меру любви и уважения своему учителю, убеленные сединами старики водили меня познакомить со всеми, кто еще жив и помнит Погоса-варжапета, водили по памятным местам, связанным с его жизнью, наперебой и взахлеб рассказывая о нем. Это были Шаэн Байбуртян, Аршалуйс Петросян, Левон Мамиконян, Аршалуйс Маркупчян и Рубен Малаян. А Р. Малаян, ко всеобщей радости и удовлетворению, пропел почти целиком, за исключением нескольких запамятованных куплетов, не раз исполнявшийся на ученических вечерах своего рода водевиль «Кігб, иблпбЩ, С»ЇЫ ґ»ЕіЭ» («Хачо, Ростом, гей Бежан»), в котором и слова (80 четверостиший), и музыка принадлежали Погосу Тер-Карапетянцу2.
Погос Тер-Карапетянц был семью годами старше Ваграма Гайфеджяна. Со временем разница в возрасте двоюродных братьев сгладилась, и их связывали уже не только узы родства, но и духовной близости, которая дала основание В.Гайфеджяну говорить о том, что одни из «самых светлых и сокровенных» его воспоминаний связаны с Погосом-варжапетом. В детские же годы В.Гайфеджяна будущий варжапет – сам еще юноша – многому научил маленького Ваграма. Спустя десятилетия в письме его сыну, художнику Левону Леткару3, который, в свою очередь, был и учеником, и младшим другом В.Гайфеджяна, он пишет об этом следующее. «С образом твоего батюшки у меня связаны радостные воспоминания детства. Я его очень любил. Он был замечательно уютным человеком. Лично для меня его значение тем более велико, что он был первым, кто дал мне представление о рисовании и пробудил любовь к нему. Хорошо помню, как однажды, лет семи-восьми, я впервые увидел портрет, нарисованный углем твоим отцом. Помню, словно это было вчера, как при виде его работы внутри у меня все задрожало и обуяло беспредельное желание подражать ему. Я вырвал из журнала «ґіЅЩін»е» («Базмавеп») фотографию Степаноса Назарянца (известного просветителя, педагога и публициста. – Э.Г.) и на стекле окна скопировал с нее около пятидесяти портретов. Помню еще один эпизод из моей детской жизни. Первого января твой отец пришел к нам с поздравлением с Новым годом и, дав мне плоскую конфету с изображением на обертке женской головки, стал объяснять, как нужно ее скопировать. Ввиду отсутствия у меня навыков и технической сноровки, я, конечно же, ничего не постиг из его объяснений. Но в меня закралось страстное желание скопировать во что бы то ни стало. Я упорно пытался это сделать, но все было тщетно. После этого случая я стал неотвязчиво рисовать. Твой отец учил меня также рисовать для рождества акварельные композиции на религиозные темы – («Ін»пЗл» «Благовещение») и прочее – и на обозрение прохожим приклеивал их на стекле окна (одноэтажного гайфеджяновского дома. – Э.Г.). Когда меня отправили учиться в Москву, я взял с собою свои рисунки, и, когда я их показал соученикам, они уважительно назвали меня ... художником... Словом, эти воспоминания детства, связанные с личностью твоего батюшки, не вычеркнуть из памяти».4
П.Тер-Карапетянц был женат на Сандухт Манандян, находившейся в ближайшем родстве с выдающимся армянским историком Акопом Манандяном, некогда учеником Мкртича Гайфеджяна. Резонно предположить, что такое родство не могло не сказаться на углублении гражданственности в мировоззренческих убеждениях Погоса-варжапета, отличавших всю его педагогическую деятельность. От этого брака у него было шестеро детей, тоже давно почивших. По словам внука Погоса Тер-Карапетянца, в прошлом рентгенолога ахалцихской районной больницы Вахтанга Ивановича Бетанова, значительная часть партитур его замечательного деда была передана композитору и хормейстеру, заслуженному деятелю искусств Армянской ССР Азату Манукяну (1878 – 1958). В несколько переработанном виде многие из этих произведений, без упоминания имени автора, исполнялись хоровыми коллективами, организованными и руководимыми А.Манукяном. О том же свидетельствовали и вышеупомянутые ученики П.Тер-Карапетянца. После кончины В.И.Бетанова в 1983 году осколки архива Погоса-варжапета унаследовали его дочь и сын.
Семья Погоса-варжапета.
Слева направо: в верхнем ряду – П.Одабашьян (зять), И.М.Бетанов (зять), Левон (Леткар), Дереник (сыновья);
в среднем ряду – Амаспюр (дочь), Анна Стен (невестка, жена Левона), Сандухт Манандян (жена), Вахтанг Бетанов (внук), Погос-варжапет, Маня (невестка), Гоар (дочь);
на первом плане – Искар (дочь), Михаил Бетонов (внук), Каринэ (дочь).
Ахалцих 1927 г.
Очевидно, что музыкальное творчество Погоса Тер-Карапетянца, его разносторонняя деятельность на поприще армянской культуры, в первую очередь, просвещения, будучи одной из многих белых страниц истории нашего народа, ждут пристального исследования. Данный же очерк – не более, чем эскизный портрет углем, извлеченным из пепла давно затухшего очага.
1 Школа Карапетян (Карапетян усумнаран), названная так в честь Карапета Багратуни, была основана еще в Карине. После эмиграции его жителей в Ахалцих, школа поначалу разместилась в заброшенной мечети в одном из кварталов старого города. В 1844 г. она перешла в новое, специально построенное для нее трехэтажное здание. В 1920-е гг. школу преобразовали, и она стала называться армянской средней школой № 3. С конца 1960-х гг. она обосновалась в новом помещении, потому что старинное здание школы по решению грузинских властей было снесено, и на его месте выстроено другое для почтамта. Между тем, это красивое и прочное каменное здание было не только интересным образцом армянской архитектуры и строительного искусства первой половины XIX в., но и историко-культурной достопримечательностью Ахалциха. В свое время здесь учились многие выдающиеся представители армянской культуры. Достаточно назвать лишь некоторые имена: языковеда С.Малхасяна, историка А.Манандяна, художника В.Суренянца, исследователя архитектуры армянского средневековья К.Кафадаряна, литературоведа А.Инджикяна, механика Д.Акопджаняна, физика О.Навакатикяна. Во главе школы в разные годы стояли уже названный нами С.Малхасян, историк-филолог Г.Тер-Мкртчян, педагог В.Абовян (сын писателя Х.Абовяна), педагог, детский писатель и автор учебника армянского языка Г.Агаян, историк В.Рштуни, что несомненно, сказалось на той огромной роли, которую Школа Карапетян сыграла в развитии армянского просвещения. К тому же, будучи средоточием общественно-культурной жизни Ахалциха, она благотворно воздействовала на нее. Но хотя здание школы и было снесено, память о ней стереть не удалось. В новом помещении школы создан мемориальный музей, посвященный жизни и деятельности ее наиболее замечательных питомцев.
2 Родным братом Погоса-варжапета был прославленный участник армянского народно-освободительного движения, гайдук (фидаин) Хачатур Тер-Карапетян, известный под именем Усул-Хачо (скончался в эмиграции в Иране в 1941 г.). Брату В.Гайфеджяна, Перчу Гайфеджяну принадлежит изданная в 1906 г. в Ахалцихе книга «Іс»іЭ нс»Е» («Арьян вреж» – «Кровная месть»), посвященная «Героям Ханасара, Усулу и его товарищам».
3 Леткар – творческий псевдоним Тер-Карапетянца Левона Погосовича (Павловича) (1897 – 1966). Учился в частной студии В.Гайфеджяна в Ахалцихе (1912–1913), в Школе живописи и скульптуры при Кавказском обществе поощрения изящных искусств в Тифлисе (1913 – 1915) у Е.Татевосяна, в Харьковском художественном институте (1915 – 1919) в мастерской А.М.Любимова. В 1919 – 1922 гг. жил в Ахалцихе, где принял участие на совместной с В.Гайфеджяном выставке в помещении Школы Карапетян – первой художественной выставке в истории города. С конца 1922 г. жил в Москве. Работал в области станковой и монументально-декоративной живописи, агитационно-политического плаката, оформительского искусства, в первые послереволюционные годы принимал активное участие в декорировании городской среды к революционным празднествам и другим памятным датам. Многие работы художника этого времени одобрялись такими выдающимися деятелями искусства, как С.Эйзенштейн, Д.Моор, В.Маяковский, В.Дени, Я.Тугендхольд, Я.Мейерхольд, А.Родченко, Н.Ладовский. Оформлял спектакли, поставленные на сценах Ахалцихского драмтеатра и 1-го рабочего театра при московском Пролеткульте. Был главным художником издательства «Уголок Ленина» (1924 – 1925). Работал на московской фабрике «Культурфильм» (1930 – 1935), был режиссером-художником полнометражной художественной ленты «Железные руки» по К.Марксу (фильм в прокат не вышел), режиссером научно-учебного фильма и др. Первым браком был женат на ведущей актрисе советского кино, известной под псевдонимом Анна Стен. В 1935 г. она уехала на съемки в Германию, откуда более не возвратилась. Это обстоятельство крайне негативно отразилось как на личной жизни, так и на дальнейшей профессиональной деятельности художника. С 1951 г. Леткар руководил студией изобразительного искусства при Доме культуры московского текстильного комбината «Трехгорная мануфактура». 108 живописных произведений художника, а также представляющий значительный интерес его документальный архив хранятся в Национальной галерее Армении в Ереване.
Письмо от 25.ХII.1952. Рукописно-мемориальный отдел Национальной галереи Армении. Фонд Л.Тер-Карапетяна, 207, ед. хр. 9.
Юность, взлелеянная природой и мечтой
В 1928 году в августовском номере журнала «Красная новь» появился очерк Андрея Белого о его путешествии по Армении, переиздававшийся потом не раз теми, кто ревниво сберегает Слово о своей стране и своем народе. Перечитаем заново отрывок из этого очерка, в котором выдающийся поэт и писатель размышляет о чувствах, в той или иной степени несомненно испытанных каждым из нас, но высказанных за нас именно им.
«[...] променада с Сарьяном по старым кварталам была припаданьем к векам, проносившимся над Эриванью [...]
– Куда мы идем?
– В классы техникума.
Я подумал:
«Зачем? Есть места интереснее...»
Здание техникума – перед нами; заходим в него и знакомимся с очень любезным заведующим; он ведет нас по классам; и – видим здесь – форму копируют, в комнате рядом – копируют слепок; сидит в третьей комнате немо застылый старик, опершийся на палку, доказывая всею позой, что он есть модель; нам показывают производство гончарных изделий: тарелки, сосуды простой очень формы; весьма интересно; но не понимаю – в чем суть?
Здание Ереванского художественного училища им. Ф.Терлемезяна.
Снесено в 2009 г. Училищу предоставлено другое здание.
Мартирос же Сергеевич, точно сконфузяся, палкой помахивает и стоит нерешительно перед стеклянною дверью террасы.
– Идем на террасу: оттуда видна Эривань!
Суть – вот в этом, а шествие наше сквозь классы – предлог, чтоб попасть на террасу, являющую Эривань в неожиданно новом ракурсе: падением стен, зеленей и мечетей, таких пестрокупольных, ниц перед снегоголовой громадой, отнявшей треть неба, и серебророзовой, с трещиной синей ущелья, которым разорвано тело; вот пастбищный бок поднялся так янтарно из серолиловопокатого низа, неясно простертого.
Да, Арарат – патриарх!
Мне понятно теперь, что Сарьян вел по классам, чтоб после – поставить лицом пред лицом его, – явственным, в небо закинутым: прочь от земли и глазами, и носом; волна волос снежных, чуть розовых, прядями плечи укрывших, стекает по разведенным рукам; жест отдания пламени вулканическим выдохом в небо подбросил огромное тело, чтоб многие тысячи лет простояло оно мертвецом остывающим, с дланями брошенными, с головою закинутой, напоминая ужасную эру, когда все окрестные цепи клохтали кипящею лавой; когда б увидали мы лик Арарата в то время, упали бы ниц, как вся местность; и в ней – Эривань, осужденная более тысячи лет унижаться пред жизнью гиганта; не выдержав этого – падает: кубы домов выявляют карачки безглавые; спины торчат перед конусом, вздернутым в небо; то труп старика, задавившего землю; он все еще силится: превознестись.
Но он – рухнет: геологи, щупавшие его кости, об этом поведали; трещина синяя – трещина трупная; будет чудовищный день, когда очерк гиганта взорвет, распадаяся, и миллионнопудовые камни, размерами с башни, ударятся о плоскогорие, выгнув дугою все ложе Аракса.
– Теперь пойдем дальше.
– Куда?
– Пойдем Зангой, – Сарьян возвращает меня к Эривани, когда убеждается, что космогония, перед которой поставил он, корни пустила. [...]»
О том, что пространственная среда, в которой мы обитаем, оказывает колоссальное воздействие на нашу и физиологию, и душевный склад, и миросозерцание, что подобно непрестанному бегу волн, полирующему прибрежные камни, она не перестает оттачивать наши чувства и мысли до последнего вздоха, знали уже древние. И возводя свои общественные сооружения, служащие, в первую очередь, практическим надобностям, они инстинктивно стремились к созданию таких взаимосвязей с природой, которые, настраивая на определенное эмоциональное состояние, апеллировали бы к воззрениям первобытной космологии, акцентировали смысл магических, религиозных установок.
Еще и сейчас поражают (встречающиеся на разных континентах земного шара) сооружения из огромных глыб камня, самые ранние из которых сохранились со времен неолита, – менгиры, кромлехи и дольмены. «Не доезжая Сисиана, [...] слева от дороги находится знаменитое мегалитическое городище Кошун-Даш. Этот темно-коричневый, временами зловещий буро-красный частокол замшелых камней, угрюмо толпящихся широким хороводом на пустынном плоскогорье, ограниченном с двух сторон ущельем, выныривает внезапно среди расступающихся высоких трав, как заколдованное место из сказки, некий грандиозный ведьмин круг, где происходят таинственные события [...]». Так описывает свои впечатления наш современник, журналистка Ю.Кириллова (в книге «Армения – открытый музей»). Что же должен был испытывать человек той эпохи, отдаленной от нас многими тысячелетиями! Наверняка мистический трепет, если не страх, пред высшей дарующей и карающей дланью.
Именно с сознанием того, что «глаз есть орудие мышления» (О.Мандельштам), приступил к формированию генерального плана армянской столицы Александр Таманян в 1923 году. Библейская гора стала для него смысловым узлом, из которого исходили и на котором замыкались все связи градостроительных интересов, а следовательно, – интересов общества.
Несомненно, таманяновское восприятие Арарата во многом было сродни другому, пушкинскому – прямо противоположному ощущениям Белого,– известному нам по его «Путешествию в Арзрум»: «Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни – и врана и голубицу излетающих, символы казни и примирения [...]». Подобно Ною, начавшему с тремя сыновьями после потопа возделывать землю и насаждать виноградник, Таманян со товарищи, с верой в возрождение жизни своего народа, стал возводить на месте «кривых вавилонов» (О.Мандельштам) эриваньских улиц Новый Ереван.
Это позднее он стал городом из розового туфа. Первые же таманяновские постройки в Эривани, большей частью, из базальта, гранита. В мощных объемах его сооружений – ген «мужицких бычачьих церквей» Армении. В конце же двадцатых годов растущие по всему городу то тут, то там строительные леса хотя и резко изменили, но еще не разрушили его прежний облик. Тесаный черный и темно-серый камень фасадов общественных зданий и особняков именитых граждан старой Эривани был вкраплен в разлитую окрест охру глинобитных домов под лазоревым небом, утопающих в бело-розовом кружеве фруктовых садов и ажурной зелени виноградников. И, когда Белый с Сарьяном спускались из художественного техникума (Художественного училища им. Ф.Терлемезяна) к берегу Занги, они шли мимо кубов домов с плоскими крышами, террасами, поднимающимися по склонам кондовского холма. Такую Эривань, которую будто «раскрашивал лев из цветного пенала», запомнил и Осип Мандельштам, такой запечатлена она и во многих картинах армянских художников, как и Таманян, приехавших на родину строить новую жизнь.
М.Сарьян. «Весенний день».
1929 г. Холст, масло. 71х71 см.
По всей вероятности, Сарьян водил Белого в художественный техникум не только ради вида с его террасы, – ведь были и другие места для обозрения, настраивающего на тот же лад. В те годы техникум являл собою очаг, вокруг которого сосредоточилась вся художественно-культурная жизнь Армении. Основанный в сентябре 1921 года, он за короткий срок стал необычайно сильной школой в силу того, что ее учительский состав был представлен такими замечательными именами, как Степан Агаджанян, Седрак Аракелян, Вртанес Ахикян, Ваграм Гайфеджян, Акоп Коджоян, Габриел Гюрджян, Гарегин Левонян, Микаел Арутчьян, Ара Саргсян, Степан Тарьян, Гурген Эдильян, Гурген Ванандеци, Мкртич Айвазян. Талант, преданность искусству, просвещенность, высокий уровень культуры, самоотдача и сплоченность в служении возвышенным целям, необычайно благожелательные, дружелюбные отношения как между педагогами, так и учителями и учащимися, особая атмосфера непринужденности, артистизма, жизнелюбия привели к тому, что техникум стал очень популярен в кругу эриваньской интеллигенции. Люди самых разных творческих (и не только) профессий нередко собирались вечерами на огонек служебной комнаты возглавлявшего в те годы техникум Гайфеджяна, еще не имевшего собственного угла и обитавшего тут же за ширмой со времени переезда на постоянное жительство в Эривань в 1924 году. Беседы, обмен мнениями, горячие споры о сути и формах нового искусства. Еще братство. Еще неразведенные мосты...
Нет, Сарьяном не случайно был предложен Белому подобный экскурсионный маршрут: техникум, ущелье Занги. Ведь там уже гудели турбины первой очереди Эриваньской гидроэлектростанции (архитектурный проект которой принадлежал Таманяну). Наряду с Араратом, цветущими садами и журчаньем еще полноводной прозрачной Занги, Сарьян исподволь, с потаенной гордостью знакомил давишнего друга с приметами новой Армении.
С тех пор минуло восемь десятилетий. И должно быть, это дистанция времени помогает осознать, что творческие успехи наших многочисленных художников, – бывших питомцев эриваньского художественного техникума, оказались возможны благодаря тому, что их юность, говоря словами Пушкина, была «взлелеяна природой и мечтой»: ежедневным общением с многомерной мудростью Арарата, встававшего как на ладони с террасы техникума, и угнездившимся в его стенах животворящим духом надежды и искания прекрасного.
О «Припаданьи к векам», которое пускает корни
Армянских школ в рассеянии, самых разных по типу, основанных церковью, частными лицами, общественными организациями, очень много. Но, несомненно, приоритет в создании разветвленной сети армянских школ по всему зарубежью принадлежит духовной конгрегации мхитаристов с ее центрами в Венеции и Вене. А самой известной из этих школ, на протяжении 160 лет находившейся под неусыпным попечением мхитаристов, являлся Колледж Мурад-Рафаэлян (мужское учебное заведение), основанный в Венеции в 1836 году на средства мадрасских (Индия) коммерсантов Самвела Мурадяна и Рафаэля Шарамяна. Ныне, в силу ряда обстоятельств, он не функционирует. Но предпринимаются все усилия к его возрождению.
Колледж Мурад-Рафаэлян (мужское учебное заведение) отличало сочетание общелицейского типа просвещения с пристальным изучением арменоведческих дисциплин, родного языка и литературы. Благодаря первоклассному по европейским меркам образованию, владению языками, в том числе, и древними, ее выпускники имели право поступать в университеты Италии без экзаменов, лишь на основании собеседования. Ежегодно Колледж Мурад-Рафаэлян оканчивало 45 армянских юношей, приезжавших сюда со всех концов мира, – какое огромное число за время существования школы! Богословие, философия, историография, языковедение, литература, филология, арменоведение, дипломатия, юриспруденция, журналистика, печать и полиграфия, искусство, археология, театр, – вот неполный перечень областей, в которых зарекомендовали себя выпускники школы. Основанный в средстенье Европы, этот очаг просвещения был равно открыт Западу и Востоку. Следуя заветам Григория Просветителя, он бережно хранил неопалимую купину национальной духовности. А в привое к армянскому древу достояний общемировой культуры полагал залог его неустанного роста и развития, – то, ради чего трудились Месроп Маштоц и Саак Партев.
Школа Мурад-Рафаэлян в Венеции.
Главный фасад. Фрагмент
Достаточно беглого взгляда на публикуемые фотографии, чтобы тотчас осознать, что уже в самом облике здания школы, во всей окружающей ее архитектурно-пространственной среде заложены основы благотворного воспитания. Замечательно то, что старинное палаццо приобреталось мхитаристами специально под учебное заведение. Не красноречивое ли это свидетельство того благоговейного отношения к просвещению, благодаря которому, несмотря на трагические повороты судьбы и вынужденное рассеяние, уровень развития культуры нашего народа оставался неизменно высок.
Колледж Мурад-Рафаэлян в Венеции.
Главный парадный зал. Фрагмент интерьера
Дворец принадлежит к тому типу частных особняков, что начали строиться в Венеции с конца XV века по мере растущего благосостояния ее граждан, через торговые конторы и склады которых проходило все заморское – изощренное, пряное, драгоценное. Несмотря на стилевые изменения от Ренессанса к барокко и далее, планово-объемная структура этих зданий, в целом, сохраняла свои особенности в течение трех столетий. Палаццо традиционно возведено на сваях на берегу одного из 160 каналов, которыми изрезана Венеция, и которые являются ни чем иным, как транспортными магистралями этого воистину сказочного города, выросшего среди лагуны на северо-западном берегу Адриатического моря. Вымощенный мраморными плитами узкий причал ступенями сбегает к воде; неподалеку один из четырехсот горбатых мостов, соединяющих между собой 118 островов, на которых расположена Венеция. Главный вход в здание – с причала. Первый этаж предназначался для складских помещений или торговых лавок. На втором располагался роскошный приемный зал, куда проходили из парадного вестилюля. Зал раскрывается в сторону причала балконом, являющимся одним из слагаемых композиционного центра главного фасада. Тонко разработанная ордерная система среднего этажа с аркадой широких, так называемых, венецианских окон, обрамленных полуколоннами, ажурная балюстрада балкона придают зданию легкость, стройность и, одновременно, репрезентативность. Масштабная соразмерность человеку, сдержанная значительность, так вяжущаяся со спокойной гладью водной поверхности, в которую глядится палаццо, пластика фасада создают архитектурный образ, равно сосредоточенный и открытый вовне и потому столь гармоничный в окружающем пространстве. В боковых крыльях здания, П-образно вытянутых в сторону двора, находились жилые покои и прочие помещения. Небольшой курдонер перед задним фасадом переходит в обширный регулярный парк, украшенный боскетами, скульптурой и фонтанами. Много позднее со времени строительства центрального корпуса, в третьей четверти XVIII века в парке выросла обрамленная колоннадой лоджия, перестроенная впоследствии под библиотеку колледжа. В течение столетий своего существования палаццо достраивалось и реконструировалось не раз. В фундаментальных переделках дворцового комплекса принимали участие такие известные венецианские архитекторы XVII–XVIII веков, как Антонио Каспаро и Томмазо Теманца.
Хотя вплоть до конца XVIII века независимая Венеция продолжала оставаться одним из самых могущественных и богатых государств Европы, политические и религиозные распри, сотрясавшие Италию в XVI – XVII веках, подрыв торговли – с открытием Америки – перемещением морских путей из Средиземноморья в Атлантику, причинили огромный материальный ущерб благосостоянию Венеции. Острая нужда в средствах привела к тому, что, незадолго до окончания Тридцатилетней войны, для пополнения государственной казны венецианские власти были вынуждены прибегнуть к распродаже на сторону наследственных дворянских званий. Приобретя графский титул, богатый веронский землевладелец Петр Зенобио, чей род исстари состоял в торговых связях с аристократической венецианской республикой, стал обладателем настоящего дворца, сохранившего и поныне имя своего долговременного владельца. Заслуги Зенобия как подданного Венеции были столь ощутимы, что вскоре он получил здесь маркграфство, став полноправным управителем обширных земельных угодий и владельцем четырех замков на их территории.
Богатство позволило этому крупному феодалу и его потомкам вкладывать значительные средства в благоустройство и украшение интерьеров фамильного дворца. Предельная насыщенность полных динамического движения пластических форм – вот первое, что приковывает взор и что нацелено на создание своего рода сценической коробки, полной великолепия и пышности, в которой только и могла протекать яркая, праздничная и, одновременно, утонченно-изысканная жизнь обитателей палаццо, жизнь, столь характерная для венецианской знати как в периоды экономического расцвета государства, так и упадка. В своем нынешнем виде декоративное оформление и убранство парадных апартаментов дворца сохранилось со второй половины XVII века. В целом единое, оно являет выразительную картину эволюции стилистических оттенков итальянского барокко этого времени. Типичный образец зрелого барокко представляет собою главный зал. В пластическом пространстве интерьера нет ни вершка, оставленного художником «на самотек». Полихромный мрамор, естественный и искусственный, в пилястрах стен и настиле полов, исполненная Аббондио Стацио, прозванного за искусность «славным Аббондием», сверкающая позолотой эффектная лепнина из стукко (твердой гипсовой штукатурки) в виде картушей, различных гирлянд из растений, плодов и прочих орнаментальных мотивов в обрамлениях монументальной декоративной живописи, покрывающей стены и потолки, в декоре балкона для оркестра музыкантов, в десюдепортах над дверьми, на ложных капителях и других архитектурно-пластических деталях. Совмещаясь и наслаиваясь друг на друга, все это отражается в огромных зеркалах, иллюзорно расширяющих пространство и приумножающих экспрессию его изогнутых форм и полных движения ритмов дополнительными ракурсами. Доминантой и венцом этой барочной композиции является, так называемый, зеркальный свод, к которому переходят стены через криволинейные падуги. Его деревянная основа покрыта штукатуркой и расписана живописью по сырому таким образом, чтобы перспективные построения в ней, совмещающие различные пространственные планы, изображение фигур в сильных ракурсах создавали иллюзию «отверстых небес», уводя взор зрителя как бы за пределы помещения, а воображение – в сферы неземные. Льюис Торинни (ученик крупного болонского мастера Доменико Мария Канутти), кисти которого принадлежат все многочисленные фрески этого зала, изобразил на плафоне один из основных эпизодов древнегреческого мифа, связанного с культом Гелиоса (солнца). В пространстве темно-синего небесного свода в золотой колеснице с впряженными в нее изрыгающими пламя крылатыми конями, сопровождаемый свитой, которая состоит из Часов, Дней, Месяцев, Лет и Веков, совершает зодиакальный свой путь Гелиос. Впереди, разгоняя мрак ночи, летит настречу дню златоперстая Аврора (заря). Надо думать, что предложенный художником сюжет главной монументальной росписи дворца был выбран не случайно. Ведь благосостояние землевладельца Зенобия находилось в прямой зависимости от изобильности земли, немыслимой без благотворных, живительных лучей солнца. К тому же, это позволило художнику развить тему плафона в остальных фресках зала. Они посвящены Аполлону, с кем впоследствии, – в ипостаси лучезарного Феба, – отождествили культ Гелиоса. В помещении, предназначенном для разного рода торжественных актов, музыкальных празднеств и балов, были уместны все обличья Аполлона – победителя тьмы и злых духов, бога света и жизни, гармонии и поэтического вдохновения, – друга и покровителя всего прекрасного и доброго. В конечном же счете, разыгранный Торинни декоративный спектакль должен был (не правда ли?) сделать почти причастным Олимпу и самого владельца палаццо. (Удивительно, что стечение обстоятельств, изменившее назначение дворца, не отменило оправданности фресковой росписи зала, в котором происходили все торжественные лицейские акты: ведь слово «лицей» происходит от греческого названия рощи при храме Аполлона Ликейского близ Афин, где основал свою школу – Ликей – Аристотель).
Колледж Мурад-Рафаэлян в Венеции.
Парадный вестибюль. Фрагмент интерьера
Торжественно-величава и галерея-вестибюль, ведущая в главный зал. Несомненно, ее относительно строгое убранство, – заметная сдержанность в использовании орнаментально обработанных архитектурных деталей, приглушенный в цвете лепной декор,– определено логикой предназначенности помещения – быть как бы прелюдией к живописно-пластическому апофеозу, который ожидает нас в главном парадном зале. Но сочетаясь со стремлением снять ощущение тяжеловесности архитектуры за счет покрывающих плоскости стен больших пейзажных панно и типично рокайльного (и в своем обрамлении, и в стилистике живописи) расписного плафона, с «прорывом» потолка не только в его центре, но и по всей поверхности, это смутно предвещает грядущие изменения эстетического вкуса в сторону классицистической культуры. Как фрески плафона, так и исполненные маслом панно, украсившие парадный вестибюль в конце XVII века, принадлежат кисти известного венецианского живописца и гравера Луки Карлевариуса, которому история отдала пальму первенства в установлении окончательных принципов особого типа пейзажа, изображающего городские виды, – ведуты. Однако пейзажные панно Карлевариуса во дворце Зенобия относятся, скорее, к другому типу пейзажной живописи – «каприччи», в которой переплетены реальность и фантазия и которая органично вписывается в данную архитектурно-пластическую среду.
Дворец Зенобия, в котором расположился Колледж Мурад-Рафаэлян, находится в одном из наиболее тихих и спокойных кварталов Венеции, неподалеку от красивейшей площади Св. Маргариты, которую украшают две, так называемые, скуолы, – здания религиозных братств, служившие для благотворительных и просветительcких целей, – скуола Санта Мария дель Кармине и скуола Анджелло Рафаэле. И, если прийти сюда из палаццо Зенобия, можно продолжить экскурс по истории развития венецианского искусства и из XVII века плавно перейти в XVIII, а потом возвратиться на столетье – в XVI век. Разве не диво оказаться вдруг в окружении творений трех великих мастеров венецианской живописи: в скуоле дель Кармине увидеть огромную плафонную композицию Джованни Баттиста Тьеполо, исполненную им около 1748 года, и здесь же – «Сретение», написанное тридцатилетним Якопо Робусти Тинторетто в 1548 г., а в скуоле А. Рафаэле – орган, расписанный в середине XVIII века Франческо Гварди сценами из жизни Товия!
«Чудно сплелись в Венеции необычайный героизм с изнеженностью, здоровье с неустанным наслаждением, искренняя религиозность с чувственностью. И [...] когда вся остальная Италия была уже в полном разложении, Венеция (и только она) могла дать такого «атлета жизни», как Казанову, такого жизненного писателя, как Гольдони, и таких истинно великих художников, как Гварди и Тьеполо», – писал о Венеции XVI–XVIII веков замечательный художник и выдающийся историк искусства Александр Бенуа.
...Века, поколения, сопряженность культур... Всемирно известные сокровища Дворца Дожей... Армянский монастырь на принадлежащем Конгрегации мхитаристов острове Св. Лазаря в Венецианской лагуне; музей с коллекциями искусства и культуры Древнего Египта, средневековой Армении, Рима; крупнейший научно-издательский центр; комната Байрона, здесь же, в стенах обители, названной им «замаскированным штабом армянской независимости», где поэт изучал армянский язык, армянскую историю и культуру, переводил с армянского, участвовал в составлении англо-армянской и армяно-английской грамматик, англо-армянского словаря, писал стихотворения, четвертую песнь «Чайльд-Гарольда», «Оды к Венеции»... Четыре вечнозеленые кипариса, привезенные поэтом-бунтарем в дар монашеской общине на «Армянском острове»... Модели Тициана ... Песнь гондольера... Не знающий пределов вымысел и неиссякаемое художественное вдохновение внутри и вовне сотен храмов и чертогов, град Китеж в лучах, тенях, отражениях в светоносном пространстве как бы между небом и землей, грезы, иллюзии, фантазии, миражи, дух мятежности и вольности... Колледж Мурад-Рафаэлян – здесь учились художник Эдгар Шаин, поэты Ншан Пешикташлян и Даниел Варужан. Как и автор «Чайльд-Гарольда», звучащего по-армянски в переводе ученого-монаха и поэта Гевонда Алишана, Варужан также писал стихи к Венеции, оказавшей исключительное воздействие на развитие его выдающегося дарования, потому что Венеция – город, в котором, по словам Варужана, «вне образов мыслить невозможно».
***
Рассказанное в этих четырех заметках – лишь крохотная доля из истории подвижничества на поприще армянского Просвещения. Тем более судьбоносна для его настоящего и будущего насущная необходимость припасть к корням, извлечь уроки из прошлого. И когда славными именами Смбата Шахазиза, Ваграма Гайфеджяна, Погоса Тер-Карапетянца и другими, нынче забытыми именами деятелей народного просвещения нарекутся армянские школы, – это будет первым и самым показательным симптомом преображенного сознания.
[На первую страницу]
Дата обновления информации: 25.10.11 19:56