Из глубины
Утро выдалось самое обычное. Пока я собирала разбросанную детьми по углам одежду, готовила завтрак, между делом причесывалась и наносила макияж, взгляд мужа неотрывно следовал за мной. Не находя этому объяснения, я старательно делала вид, что не замечаю сверлящих глаз, ждала, когда он заговорит, и все станет на свои места. Но он молчал. Дети, пересмеиваясь и переговариваясь, уже вышли из дома, и тогда я не выдержала.
– Что-нибудь случилось?
– Не то чтобы, – протянул муж. – Но я давно думаю, что пора мне уехать на заработки, детки подрастают, мы с такими доходами долго не протянем.
– И куда же ты собрался?
– Да вот, друзья зовут за кордон, сговорились с капитаном корабля, завтра же и отправимся.
– Как же я буду одна?
– Во-первых, с тобой будут дети. И еще: я буду писать тебе, часто-часто, и деньги присылать, конечно. А как подкоплю достаточно, вернусь – через несколько лет. И соскучиться толком не успеешь...
Я хотела возразить, но слова застряли в горле и, боясь разреветься, только развела руками.
– Ну вот и отлично, – повеселел муж. – Я знал, что ты поддержишь меня.
...И только несколько месяцев спустя я поняла, что плотный вакуум (ощутимо плотный) окружает меня со всех сторон, звуки доносятся как сквозь вату, на работе ли, дома ли все делаю механически, ловлю на себе недоумевающие взгляды сослуживцев и своих детей и в ожидании какого-то знака свыше безвольно отдаюсь фатальному ходу событий.
Деньги мне приносили какие-то незнакомые люди, отсутствие писем объясняли занятостью мужа или просто пожимали плечами. Я же делала вид, что все в порядке, благодарила и не задавала лишних вопросов.
Первое письмо пришло ниоткуда. Как оно попало к нам? Не помню, не могу объяснить. Лишь почувствовала ожог, прочитав его.
Письмо первое
Уже три месяца, как я лежу на дне океана. Постепенно привыкаю: уютное лежбище из камней, водорослей, с проплывающими надо мной серебристыми рыбками. О тщете жизни задумываюсь, но вскользь, не особенно напрягаясь. Я мечтал всегда спрятаться в каком-нибудь укромном монастырском уголке и сквозь шелест деревьев узнавать нашептываемые ветром новости, вполголоса, невнятно. Как сквозь толщу воды. Отречься от всего и всех, как подсознательно стремился с детства. Нынче все пути отрезаны, одиночество уже данность.
И смерть мне всегда представлялась так: исчезаю совсем, не остается ничего от бренной оболочки, и нет необходимости в похоронах, могиле и прочих обрядах. А что же люди? Одни были кривыми, другие – слепыми зеркалами для меня. Что ж, пусть завершится этот зеркальный ряд, и осколки ничего не удержат в памяти. И не будет упреков в претенциозности и снобизме. Мой мирок раздражал всех, но разрушить его не мог никто, это было нелегко и чужакам по духу не под силу...
К кому он обращался в этом письме? Откуда оно? Что за мистика окутала мой дом? Как мне справиться с этим? А в городе и душе осень, одиночество засасывает как трясина, и чужеродность окружения ощущается сильнее и болезненнее.
И поскольку земное жестоко, жду милосердия от небес. Внешне все обстоит буднично и гладко. Хлопочу по хозяйству, выхожу на прогулку с детьми. Стараюсь ни на минуту не оставаться без дела и думаю: наверное, в прошлой жизни я была рабыней и посейчас пребываю в обслуге. А ранняя, слишком ранняя осень будто предвещает что-то.
... дожди за моим окном,
беды и блажи на сердце...
Взгляд останавливается на корешках книг, но разгадки нет, и знакомые предметы ничего не подсказывают, лишь растравляют душу. Не только не осуждаю тех, кто быстро и ярко сжег свою жизнь, но даже завидую им. Кругом деятельные самодостаточные люди – родные, друзья, знакомые. Говорю с ними о пустяках, а в душе нерастворимый тяжелый осадок. За что мне такая учесть? «Люби ближнего как самого себя». Или не люби – по той же схеме.
Надвигается – нет, не старость, пока еще преддверие старости. Возраст вначале замечаешь на киноактрисах. Кажется, совсем недавно она играла романтическую юную деву, и вот уже солидная матрона с горькой складкой у губ и усталостью в глазах. Потом уже избегаешь глядеться в зеркало, иначе возникает противоречие: в душе прежняя незрелость, а облик печальный, умудренный. Да и расслабляться нельзя. Безделье не удлиняет, а ускоряет время. Оно текучее, если его ничем не удерживаешь.
А где мой муж, где отец детей моих? Наверное, я доживаю его жизнь, своей нет уже давно. О письме не думать, забыть, не сходить с ума.
Письмо второе
Меня всегда раздражало обилие света, вот и выплеснули на меня сплошную серую краску, даже без оттенков. Начинаешь привыкать к тусклой гамме своего существования. Круг замкнулся, и в нем придется пребывать оставшиеся дни. Это у живого человека всегда в запасе шанс сделать шаг – вперед или в сторону, ибо самоуспокоение опасно, останешься в проигрыше. Но пишет тебе – кто? Живой или мертвый? Мертвый непогребенный, но с живыми думами. Даже ощущениями. И с огромным желанием говорить и общаться с тобой, а через тебя – с нашими детьми. Не устаю любоваться скользящей толщей воды и сквозь дрему вспоминать то, что в шутку или всерьез называлось жизнью. Этот долгий-долгий обман, иллюзия бытия. Сознание фиксирует детали, все казавшиеся важными мелочи, утраты и находки, падения и взлеты. Но сейчас важнее всего эти месяцы, пребывание в неподвижности и глубина, откуда мне легче общаться с тобой. Другие не поймут, назовут все мистикой или розыгрышем, но это меня не волнует. Я хочу общаться с тобой и теперь даже сильнее, чем раньше, когда был рабом своих чувств и устремлений. И неясный абрис вокруг твоего лица в зеркале – это я. И утренний шепот – тоже. Я не зову тебя к себе, это слишком тяжело и обременительно для женщины вроде тебя, слабой, нежной, робкой и в то же время выносливой. Ты научишься слышать меня, ты уже общаешься со мной. Но никому не проговорись, пусть будет у нас общая тайна.
Решила пойти в церковь. Нет-нет, не для того, чтобы заключить сделку с Богом, просто так уж заведено, и потом – эстетический фактор притягивает даже сильнее веры. Когда дом, твой дом (да и чужие тоже) давит как живое существо, надо чаще выходить на люди. Жить придется научиться без любви, так гораздо удобнее. А долгожданная гармония наступит лишь тогда, когда к людям буду относиться сугубо рационально, а любовь оставлю для себя. Чисто чувственное наслаждение доставляют природа и искусство, во всем остальном много примесей. Кажется, это буддисты придумали афоризм: Христос так совершенен, что его могло и не быть. А отношение к нему настолько сложно и неоднозначно, что постигаешь лишь одно – он всеобъемлющ. А как он направляет человека, наказывает, прощает, – можно толковать по-разному. И глядя, как процветают посредственности, хамы и подлецы, приходишь к неутешительному выводу: Спаситель все оставил на самотек, не желая или не в силах нести бремя страстей человеческих.
Я не пытаюсь отдаться во власть доморощенной философии, просто хочу из фарша, в который я перемололась, снова вылепить человека, связанного с прежним разве что памятью, не запуганного и не стертого пронесшейся жизнью. Это было в другой жизни, твержу как заклинание, сегодня пора перестать думать об этом, но думы все неотвязнее, одна мрачнее другой.
Письмо третье
Надеюсь, тебе приносят деньги. Не пугайся, в этом нет мистики, была договоренность с подельниками. Предаюсь запоздалым сомнениям. Я отмечен или мечен судьбой? А раздражительными бывают добрые или злые люди и с чем это связано? Что такое потребность в общении? Зачем выплескивать накопившееся в душе? Все равно вновь соберется и сгустится. Что такое карьеризм? Честолюбие, властолюбие или корыстолюбие? Но, когда хочешь очень немногого, тебе неизменно в этом отказывают, и приходится вырываться как лисе из западни, отгрызая лапу.
О чем беседуют со мной проплывающие мимо рыбки? Откуда этот неяркий, но озаряющий все вокруг свет? Я начинаю видеть и тебя и, как некогда, сравнивать с сонмом незнакомых людей. Мой мирок сузился сильнее некуда, но и расширять его хочется все меньше. Я получил то, что заслужил. Сбежал от людской глупости, злобы, жестокости в собственный кокон, кажущуюся недосягаемость.
Я знаю, чувствую, что письма мои доходят до тебя. И что они нужны тебе. Я же со своей стороны жду живого отклика на происходящее. Не пугайся ничего. Все так ничтожно. Здесь столько камушек, ракушек, кореньев, но я занимаюсь лишь коллекционированием своих ошибок. Их было много, не убавилось и здесь. Это тоже деятельность, только со знаком минус.
Меня всегда тянуло к людям умеренным. И мужа выбрала, поскольку понравилась его тактичная услужливость. Познакомились случайно, помог в магазине выбрать обои. Жили в полной гармонии, сознавая, конечно, что другой (другая) могли достичь большего в жизни. Считали однако, что дом, наш общий дом и дети достойны любых жертв и не сожалели ни о чем. Переломить судьбу, с чем-то предстать перед миром и людьми, с риском для жизни или репутации прорваться к иному измерению – так нет же, не дано, и баста. И лучше не трепыхаться, не смешить людей, а самим новых шишек не набивать. Балансировать на проволоке, пока хватит сил, подобно канатоходцу.
Так и жили, и ничего, вроде бы получалось. Жизнь текла, прозрачная, как вода, и никакой тайны, тем более мистики не было и в помине. И сейчас мне кажется, что туман рассеется, все станет на свои места, и прежняя надежность воцарится снова. Но нет. Раздвоенность уже овладела мною, никому ни открыть душу, ни даже намекнуть о чем-либо не могу. Напротив, стараюсь казаться беспечной и довольной.
Стараюсь понять, что нынче для меня важнее: остаться с детьми или незаметно соскользнуть на дно океана и очутиться рядом с ним. Но что это даст? И почему я должна неотступно думать о нем? Может, и письма эти – плод моего воспаленного сознания.
Письмо четвертое
Свобода, пресловутая свобода, к которой мы стремились, шли на какие-то, лишь нам самим кажущиеся смелыми свершения... И вынуждены были для чего-то более важного (тоже наша точка зрения) ограничивать ее, поступаться ею. Но наступает долгожданная свобода (относительная, разумеется) и оказывается, что воспользоваться ею нет ни сил, ни возможностей, ни даже желания. И все, что предшествовало ей, и было жизнью, пусть не самой веселой и удачной, но все же не прозябанием. Наступили дискомфорт и сплошное изгойство. В оторванности из жизни есть что-то постыдное, чувство виновности в неучастии. Где-то бурлит, кипит схватка, делаются открытия, совершаются действия и противодействия, а ты вне всего этого. И тускнеют краски, размываются впечатления, остается лишь тяжесть на сердце...
Но все это в плане ретроспекции. А настоящее – мутные или порой светящиеся водяные пузырьки, какой-то мерный шорох, плеск, колыханье вокруг и удивительная близость к тебе, твоим снам, мыслям. Меняются ракурсы, но неизменна переплетенность наших мыслей и, в конечном итоге, судеб. Тебе нечего страшиться и не о чем сожалеть. Твоя постель так же уютна, как и раковина, выдолбленная тяжестью моего тела. Ты паришь над обыденностью, а я погружаюсь в глубину все больше и больше, чтобы быть ближе к тебе.
Он неоднократно подает мне знак. И я должна быть готова понять и принять его. Но мне трудно ориентироваться в мире абстракций. У меня типично женский ум, женское мышление. А действительно, может ли человек воспарить, если освободить его от всех бытовых забот? Или, напротив, появится пустотность, ибо не все призваны вершить великие дела. Как бы то ни было, важно найти свою нишу, избрать верную линию, дабы наступили покой и удовлетворенность. А когда считаешь неважными заботы по дому, зная, что ты в этом несовершенна, а духовная деятельность не совсем твоя стезя, – в таком случае не покидает чувство вины. Неужели жизнь растрачена впустую? И почему не оказалось рядом родных по духу людей? Я ли близорука или меня не разглядели? А когда все вокруг в большей или меньшей степени раздражают тебя, то ждать от них тепла тоже глупо.
Как угадать свое призвание, миссию в жизни? Рождена ты посредственностью или из-за трусости и лени сама себя сделала такой? Сплошные вопросы без ответов. В то же время сознаю, что вступать в борьбу, оставаясь в тени, едва ли выполнимо. Надо уметь пренебрегать чужими мнениями и нападками, быть готовой к ним, а не выбирать одиночество и изоляцию, когда все умиротворенно забывают о тебе или не замечают вовсе. Самоуничижение – тоже вид гордыни, это я ясно сознаю, но свыкнуться с тем, что жизнь пресна, скучна и напрасна, зато все длится и длится, трудно и даже невозможно.
Письмо пятоеПустяки порой ранят сильнее всего. Казалось бы, ничего особенного, подобное можно было предвидеть. Однако ж, смотри ты... Но когда ждешь именно пустяков, ведь они ничего не стоят людям, а получаешь пшик, то чувствуешь себя как в бою. Ждешь удара, но не можешь угадать – откуда. Но отрывать от себя людей с мясом или малой толикой крови может живой человек... Мне передали, нашептали чьи-то голоса извне, что ты флиртуешь с моим лучшим другом. Ощущение двойственное. Хорошо, что не поддаешься хандре, но как легко и быстро ты забыла меня. Я понимаю, тебе мало слышать меня, и нужен живой, теплый, осязаемый человек, беседа с ним, более яркие и комфортные дни...
Как хорошо, что до смерти любить
Тебя никто на свете не обязан...Но когда у тебя отнимают единственное, что еще способно занимать твои мысли, то сознание затуманивается и может угаснуть совсем. Я далек от упреков, тем более попытки ревновать, у тебя свой тяжелый крест, и не мне тебя винить, но неужели прошлое забыто и похоронено? Как ты радовалась моим самым незначительным проявлениям внимания, комплиментам, шутливым признаниям, а когда я нынче отрываю и посылаю тебе кусочки моей души, то, возможно, надоедаю тебе. И, отложив в сторону мои признания, ты легко и бездумно летишь навстречу жизни, к тем остальным, кому имя легион...
В один прекрасный день я задала себе вопрос:
– Почему соглашаюсь на такое существование?
Надо угадать, для чего ты пришел в этот мир и по возможности исполнить предначертанное. А ныть и погружаться в депрессию неумно и нечестно. Выход же из тупика приходится искать самой, никто в этом деле тебе не помощник. Ждешь знака извне, но он или не поступает вовсе, или по незначительным поводам. И как найти достойное деяние, достойное не тебя, а других по охвату и значимости? А раз нет такового, то почему бы не жить, как все?
Последнее письмо мужа – из глубины – несколько развеяло мистический туман. Что-то тут не так. Как и откуда он мог узнать о флирте с N? Какая рыбка нашептала об этом? Человеческая натура многогранна, и добро часто притягивает зло, ты как бы расплачиваешься за некогда хорошее к тебе отношение. И наоборот: после учиненной тебе неприятности вдруг, как снег на голову, добрый и даже великодушный поступок.
Зло в добре, добро во зле,
Полетим в нечистой мгле...
Не скрою, последнее письмо мне кажется подозрительным. Что за упреки? Неужели жизнь дана лишь для того, чтобы фатально принимать все удары, съеживаться в ожидании новых и радоваться, что день прошел спокойно? Но беспочвенные химеры – тоже слабое утешение. И довольно с меня таинственных посланий, я живая женщина в этом мире – пока.
Письмо шестое
Все дни для меня одинаковы и в то же время значимы по-своему. И напоминают о чем-то давно случившемся или несбывшемся. И даже здесь какой-то отрезок времени представляется светлым, другой – тревожным. Но тревога утихает, когда уже предотвратить все равно ничего нельзя. Ложь и правда взаимозаменимы. Люди в основном выживают с помощью лжи, но своя правда есть у всякого. И никто не чувствует дырявости своей правды. Ложь во спасение, во имя честолюбия, ложь для достижения каких-либо целей или от избытка воображения – может, это и придает остроту и аромат жизни.
Моя жена в миру, для меня – жена вовеки, я ни в чем не виню тебя. А знать обо всем – это как вести ниоткуда и отовсюду. И, если прервется невидимая нить, связывающая нас, и ты перестанешь слышать меня, то считай, что обокрали не только меня. Я не прошу тебя раствориться во мне, утратив все то, что мне было так дорого в тебе. В сложных переплетениях не найдешь концов. Я эгоистически тянусь к тебе, возможно, тешу не совсем понятные мне порывы, но иначе тот тонкий лучик, что брезжит в этом глубинном царстве и светит мне, погаснет. Неужели ты хочешь, чтобы я, как андерсеновская Русалочка, превратился в пену морскую? Я и так очень близок к этому.
Я всегда любила цветы. Ранние весенние, ибо «весна нежна и жестока». Полевые и осенние, к летним относилась равнодушнее. Ты редко дарил мне цветы, тем радостнее были внезапные букеты, будто вспыхивало чудо – желтое, белое, оранжевое, фиолетовое. Эту ни с чем не сравнимую радость я переживаю и поныне. Утешают и книги. Но неужели ты действительно перешел в иную реальность? Иногда сомневаюсь в этом...
Не могу удержаться и не привести цитату из французского писателя Кристиана Бобена: «Пишу быстро-быстро. Хочется, чтобы слова в моем дневнике были так же легки, как то, что осталось – и цветет, ликует, торжествует – от твоей жизни, после того, как ее рассеяло, распылило, растворило твоей смертью». Но ведь виртуальная реальность не может быть настолько понятной и близкой. Не знаю, что и думать. Я-то живу не на дне океана, а на этой грешной земле. И вынуждена посещать знакомых, чтобы не обидеть их, соглашаться на что-то, самой совершенное ненужное и неинтересное, выслушивать злые или благо – глупости.
Но компенсирует встреча с искусством, которое вбирает тебя в свои владения и не отпускает в течение долгого времени. Наверное, среди варварства творящейся вокруг круговерти, именуемой историей, всегда существовала некая позолота в виде эстетического феномена, иначе людям слабым, пассивным, рефлексирующим не выжить бы.
Письмо седьмое
Похоже, остаток жизни мне предстоит провести в полном одиночестве. Когда ничего не происходит, остаешься в обществе малоинтересных сновидений. Люди меняются с годами: размываются черты, теряется осанка, гаснет взор и к тому же происходит внутренний крен, и давно знакомые перестают слышать и понимать друг друга.
Чувствую себя отторгнутым всеми. Но как остановить время? Оно струится, летит и вскоре закончится, иссякнет. Земное время можно остановить чем-то значительным, полезным, а я лишь позволяю ему утечь, и это сродни преступлению. Человек – самая необъективная категория на свете. Если искусство извилистыми путями, через забвение, непонимание, хулу пробивает себе путь к вечности, то человек забывается, обрастает мифами, теряет свое истинное лицо и предстает затем в искаженном свете. И не остается ничего, кроме могильных плит, хотя именно о нем, о человеке, писались романы, слагались стихи, пелись песни. Он удобрение для почвы, на которой взрастет искусство. Природа портит, растлевает цветы, обманчиво-прекрасную молодость, а искусство возвеличивает и облагораживает все, вплоть до неприглядного увядания.
Угасание, мертвенное равнодушие. Чья участь тяжелее? Живых или отошедших в мир иной? Легко, отрадно или невыносимо тяжко нести бремя лет? Этого я уже не узнаю никогда. Прости, что тревожу твой покой, вторгаюсь в сны и явь...
Седьмое письмо было последним. Деньги однако приносили исправно, и немалые деньги. Мы с детьми приоделись, повеселели и, как это ни странно, перестали задаваться вопросом, откуда они и что за мистификация с исчезновением отца и мужа. Я стала заметно беспечнее и общительнее, а мой друг проявил себя тонким и заботливым человеком. О браке мы не помышляли, нам было довольно и такого альянса. И, поскольку я приписываю любому свои качества и свою ценностную ли, нравственную ориентацию, то решила не спешить и тем избежать разочарования. Никто никому ничего не должен, а за бескорыстную помощь приходится дорого платить.
Я мало полезного сделала в жизни и мало радовалась. И не оправдывает сие то, что другие сделали еще меньше. Но, наверное, счастливый мир – это выдуманный мир, в реальности все иначе, и незачем до старости не понимать этого. Смирение – не добродетель, это дар, и дается оно людям достойным.
Смейся, и с тобой будет смеяться весь мир.
Плачь – и ты будешь плакать один...
Жизнь человеческая не стоит ничего, и пытаться найти разгадку событиям – пустая трата времени. Что может быть томительнее ожидания, если даже повод пустяковый? Поневоле погружаешься в безрадостный фатализм, хотя именно благодаря ему понимаешь: ожидаемое было ничтожным и не стоило эмоций. И вообще нет трагедии, кроме смерти, хотя и застойное состояние не лучше. Из прожитой жизни сделала выводы: любовь никому не нужна, она лишь тяготит всех, будь это друзья, знакомые или родные; жизнь бессмысленна, если нет свершений, независимо от того, считаешь ты себя счастливой или нет; долг человека до конца нести свой крест и не роптать, принимать все с олимпийским спокойствием, не раскрывать душу ни перед кем – это опасно и вдобавок больно. И помнить: к тебе возвращается бумеранг за все несделанное, за то, чем не успел насладиться, и ты несешь то знамя, которого заслуживаешь.
Неужели я-таки стала моралисткой?
...Телефон звонил не умолкая, пока я наконец решилась прервать свои размышления и ответить. Чей-то голос четко продиктовал адрес больницы, куда после автокатастрофы привезли моего мужа.
– Какого мужа? – вырвалось у меня.
– А у вас их несколько? – саркастически вопросил звонивший.
Не помню, как я добралась до больницы, как увидела участливое лицо врача.
– Идите к нему, это его последние минуты. Мужайтесь...
Бескровные губы на незнакомом восковом лице умирающего прошептали:
– Все это время я жил на соседней улице, странно, что мы не встретились, что разминулись...
[На первую страницу]
Дата обновления информации: 05.08.11 19:54