Писатели Армении

Эдвард Милитонян

СЛОВОТВОРЦЫ

Письмо Данте Алигьери

Данте Алигьери, приди, напиши вместо нас
Что-нибудь о любви, о страданье и о бессмертье.
Сейчас у нас – неурожай на слово,
Никто не воет из-за нехватки стихов,
Может, читатели будут к тебе благосклонны?
Смотри, какой-то классик, к тому же еще и гюмриец,
Каждый раз нисходит с пьедестала,
Бродит угрюмо вокруг многолюдной подземки,
Как когда-то в Венеции, и без конца повторяет:
– Вам говорю я, придет голодуха Духа,
– Я говорю Вам, что голод Духа наступит...
Изнуренные люди косятся и негодуют:
Только его не хватало!
Они норовят потрепать бороденку поэта,
А кто-то, любуясь собой, ему в руку монетку сует.
Голод Духа накрыл этот край, как небесная манна,
И его пожирают повсюду, на всех перекрестках-чистилищах,
В благотворительных столовых и на ярмарках.
Его пожирают, а он все никак не кончается,
И сходишь с ума от избытка духовного голода,
И впору его вывозить, как утиль, металлический лом...
В этих краях есть также любовь, есть заветные имена,
Такие, как Беатриче.
И если ты, упаси Боже, не бессилен,
Тебе мы поднесем малолетних и великовозрастных шлюх,
Застенчивых девственниц, вернувшихся от гастрологов,
Короче, с вопросов секса мы снимем любые вопросы.
Но только ты что-нибудь напиши, чтобы мы закатили глаза
И заплакали горько и чтобы души наши смягчились.
А то мы грыземся, беснуемся, кровь друг у друга пускаем.
И не спасает нас посох классика Аветика,
Он делает вид, что накажет, но никто его не боится,
И тогда он – в который раз – повторяет:
– Я вам говорю...
Старик уже всем надоел, мы не знаем, как с ним поладить.
Поставили на постамент, он уходит, когда захочет,
Водворяем на место, он снова куда-то уходит...
Приди же, Данте Алигьери, убеди старика-бедолагу,
Пусть прекратит свои штучки и ведет себя сообразно.
Когда-нибудь твой памятник мы в полный рост воздвигнем
С мрачным профилем, с лавровым венцом на челе,
А пред тобой – Чистилище. Ад. Рай.

Жертвоприношение

В столетний юбилей Чаренца
Ален Гинсберг скончался. Как лестно,
Что он выбрал столь памятный день,
Чтобы спеть лебединую песню.

И если серьезно – неважно,
Что он о Чаренце не ведал.
Поэты приходят, уходят.
И кормят словами вечность.

Безработный поэт

Безработный поэт не пишет,
Что возьмешь с него? – безработный.
Часть читателей скрылась в Германии,
Часть рванула в Голландию,
Горстка читателей – в Индию,
Несколько взбалмошных читательниц – в Турцию,
И еще кое-кто, якобы секс-меньшинство, – в Америку.
В прошлом трудно найти читателя,
Тут нужна подготовка, сноровка, тут без менеджмента не обойтись.
Вот письменный стол поэта,
На всей поверхности жена его сушит петрушку.
От стола исходит чудный аромат.
Зимой обеды будут вкусные,
Сухая петрушка напомнит о лете минувшем,
Поэт, возможно, вспомнит заодно свои песни,
Которые, подобно бумажным голубям,
Выпархивали из окна.

Поэт

М.Лермонтову

Его боятся, как боятся шершня,
Его жало приводит в ужас.
Но он – пчела,
Он летит за словами,
И возвращается изнуренный.

Все удивляются, что он угасает спокойно
От легкого удара, от слабого укуса.

Поэт умирает и дает потомство,
Умирает и затвердевает,
Был пчелою, становится роем пчелиным,
Бархатным был, становится металлическим,
И, в воздухе повиснув, все звенит,
Словно колокол пробужденья,
Как нескончаемый звон
Сотворенья.

Булату Окуджаве

В тебе смешались армянин с мингрелом,
Для слуха русского ты – бард, поэт, певец,
Ты свой акцент использовал умело,

Доходчив был, понятен для сердец.

Ты под землей покоишься. Там тесно.
Твое молчанье слышит лишь трава.
Кто вспомнит ненаписанные песни
И кто еще найдет твои слова?

Иди, поэт, и пусть твоя могила
Влечет к себе людей. Любовь сильна.
Был человеком ты, легендою и былью,
И виноградной гроздью для вина.

Цензорам Пушкина

Вы – тени блеклые, в вас – ничего святого,
Вы совесть продавали с молотка,
Травили мысль, кастрировали слово,
Себя покрыв позором на века.

Со щами вы проели и свободу,
Вы рвали и метали, говоря:
– Такого мы не видывали сроду,
Да это же крамола на царя!

Поэт уже давно вас всех простил,
Гораздо строже – суд родной земли.

Cлова

Поэт от боли сжимал свои веки,
И с пальцев стекали слова.

Он ни слова не знал
До рожденья.

Он ни слова не знал
После смерти.

А при жизни не жил,
Было время для слов.

Поэт от боли сжимал свой кулак,
И из глаз его капали слова.

Гоголь

И что ни ночь, в то же самое время
Гоголь проходит сквозь сумерки,
Печально и медленно, страдая и негодуя:

– Кто надел мою земную жизнь,
оставив в смерти нагим?

Зданья в ужасе с мраком сливаются,
Страх цепляется за каждый предмет,
Сшибаются памятник с рынком.

А ответа все нет и нет.

* * *
Кольцо знакомых слов сжимает горло,
Я заново рождаюсь ради слов,
Которых еще нет.
Живя вот так, я понял, наконец,
Что слову не прикрыть разбитых ребер камня
И не утешить упавшего.
И все же я искал посредством слов
Ту нить, которая нас всех объединяет,
И то, что открывает в душах бездну.
И в этих поисках я понял, наконец,
Что к вам иду я, но при всем при этом
Я – мост связующий над бездною вселенной.

Борхес в Армении

Никто не увидел его, потому что он был слеп и обязал не видеть себя. Армяне – люди впечатлительные, своими охами и ахами они бы отвлекли его от знакомства с Арменией.

Хорхе Луис Борхес подробно ощупывал ложбины горы Арарат, берега Севана, скалы Татева. И вдруг сказал:

– Так что же, я уже в Греции.

Сказал. Не спросил, потому что великий Мудрец знал своеобразие армянских валунов и осязаемо чувствовал близость выточенного в скале Гегарда. Он прочитал землю, глина – пласт за пластом – рассказывала о прошедших по этой стране всадниках и легионах.

Казалось бы, Борхес должен выразить сочувствие, но он сказал:

— Этот эпос должен занять свое место в национальной библиотеке Аргентины.

И взял с собой один экземпляр. Это был невидимый экземпляр, на котором отчетливо прочитывалось имя автора – Хорхе Луис Господь Борхес Армения...

Многоточие – его продолжающееся имя, оставленное на нежном и зыбком песке вечности.

Толкование одной фотографии

На фотографии – Уильям Фолкнер на фоне тяжеленной двери деревянного хлева и земли. Это – по большому счету. Если же вдаваться в подробности, то можно перечислить множество названий – неодушевленных и одушевленных существительных, часть которых напрочь отсутствует на фотографии, и из-за этого отсутствия пред взором предстают вздувшиеся на коленях брюки Фолкнера, грубые ботинки и пиджак – как раз по росту и такой родной – в силу своей обветшалой изношенности. Профиль писателя – справа. Левая сторона слышит то, что, кажется, слышно и мне. В хлеву – коровы или лошади, или овцы, либо все это вместе, не для фотографии. Освещенные морщины лица подтверждают мою догадку: он будет стучаться, пока не откроют, как у входа в чей-либо дом. Он должен стучать. Лошади или коровы, или овцы подадут голос: «Кто там? Войдите» или же: «Кто вы такие?». Нет. Они заржут от ликования, томно замычат и жарко заблеют. Он, хозяин, заведомо убежден в этом, но, тем не менее, непременно постучится, прежде чем войти.

Перевод Гургена Баренца
Печатается по тексту журнала «Литературная Армения» № 1 за 2008 год.


[На первую страницу]
Дата обновления информации: 08.02.09 12:52