Хозяин
имени
(Фрагмент из документальной повести)
Автор книги Симон Нерсесян – поэт. Стихи писал с детства, посещал литературный кружок при армянской секции Союза писателей Грузии. Первые его произведения привлекли внимание председателя секции, известного прозаика Беника Сейраняна, подлинного крёстного отца всех армянских литераторов, чье творческое рождение произошло в Грузии...
Из предисловия к книге ее редактора и издателя этой невыдуманной повести Сергея Галустяна.
Глава 2
Бабушка Тирун не помнила, в каком году и месяце, а тем более какого числа родилась. Как и многие старики, особенно те, кто пережил бегство с Родины, она ориентировалась во времени с помощью памятных событий – тогда-то было затмение солнца, тогда-то наводнение, война, землетрясение... Нас, детей, это страшно забавляло. Одно из таких событий она связывала со своим замужеством. Говорила: когда, мол, проложили железную дорогу из Карса в Алашкерт, мне было то ли четырнадцать, то ли шестнадцать лет; ко мне посватался Акоб, сын Лазаря. Все звали его Кероглы1 . Был он высокий, статный, видный парень и очень меня любил.
1 Герой тюркского эпоса, распространенного также среди армян.
На свадьбу принесли здоровенную бочку вина и водрузили между праздничными столами, чтобы Тирун в присутствии Акоба станцевала на ней. Бабушка была невысокой, стройной, хорошенькой… У них родилось четверо детей: сын Алексан и три дочки – Софья, Варсеник, Анаит. Воображаю, как они жили первое время: благополучно, в достатке… А мой отец Ованес – это уже сын бабушки от ее второго мужа, Симона.
Меня всегда занимало, почему Акоба прозвали Кероглы. И, лишь увидев его сына Алексана, я cмекнул, каким богатырем был Акоб. Его мать Шушан, женщину добрую и отважную, уважали за ум, ей повиновались беспрекословно. А вот муж ее, Лазарь, выглядел в бабушкиных историях бесхарактерным и не в меру покладистым. Они с Шушан родили семерых детей – пятерых парней и двух дочек, а жили в бедности. Когда стало совсем невмоготу, Лазарь отдал сыновей в работники мельнику Фалаку. Старшему, Сааку, было в ту пору шестнадцать, а младшему, Ованесу, – семь годков. Хозяин пообещал: «Смотреть за ребятами буду хорошо, делу обучу, кормить буду досыта, пока не станут они взрослыми и самостоятельными. Но платы за них с меня не получишь».
Деваться некуда, пришлось Лазарю согласиться… Уходя, он оглянулся, окинул сынков прощальным взглядом, осенил их крестным знамением да и был таков…
Зато о «названом отце» своих братьев – мельнике Фалаке – бабушка отзывалось всегда с похвалой. Честный и мудрый, он приставил каждого из пятерых воспитанников к тому делу, для какого кто по возрасту был пригоден, опекал их и, заботясь о будущем, учил уму-разуму. Мало того, по субботам взваливал им на закорки мешки проса или пшеничной муки и посылал домой – снабдить семью съестным, помыться, в церкви помолиться… Братья, в свой черед, оправдали его ожидания: работали честно и добросовестно.
Время шло. Когда Сааку перевалило за тридцать, Фалак взял его в Карс, велел выбрать на рыночной площади пару волов и повозку. На этом «авто» они и вернулись домой. Дальше – больше. Фалак приказывает братьям загрузить повозку мукой так, чтобы волы осилили подъем. Братья думают, что мука предназначена для рынка, нагружают повозку доверху и сами подталкивают ее, помогая волам взобраться в гору. Тут-то Фалак и говорит Сааку: «Погоняй волов домой, это тебе за труды». Благодарит его, желает добра и добавляет: ступай в большой мир и сотвори там вместе с родителями свой малый мир. Да не забудь позвать меня на свадьбу!»
Спустя годы то же самое повторяется со Степаном. Когда же очередь доходит до Акоба, тот просит у Фалака пару лошадей, а не волов. Так и договариваются. Нагружают повозку мукой, и тут уже Фалак просит Акоба взять с собой и младших братьев, потому как он постарел, ему не под силу больше присматривать за ними. К тому же и младшим тоже пора выходить в люди, обзаводиться семьей. Что до него, то он, Фалак, обещает еще десять лет обеспечивать всю семью бесплатной мукой. Благословляет их, целует на прощанье и провожает.
Вот так, с помощью доброго человека Фалака, Лазарь и Шушан ставят детей на ноги, укрепляют благосостояние семьи. Сыновья строят себе дома, женятся. Жизнь продолжается.
…Каждый народ – большой или малочисленный, молодой или древний – должен уметь постоять за себя, напитаться животворным соком Отечества, почувствовать прочность и надежность родных стен.
И неизменно помнить о былом. Не забывать о враге, который притаился в двух шагах и ждет не дождется – вдруг мы расслабимся. Едва уловит слабину и разобщенность... известно, чем это кончится…
Что, собственно, я знаю об истреблении армян? Только то, что читал в книгах и документах. И не дай Бог познать этот кошмар на собственном опыте! Как познала его живой свидетель той страшной истории, моя бабушка Тирун.
Живая ходячая трагедия.
Родня, уцелевшая в геноциде.
Может статься, реальное бедствие даже менее чудовищно, чем болезненное воспоминание очевидца, наполненное потоками невинной крови, воплями, стонами и напрасными мольбами о пощаде. Тщетными, потому что их никто не слышит, а в иные дни не слышит и сам Бог. И еще.
По-моему, в историях о резне меньше жути, нежели в картинах былого изобилия и благополучия, отпечатанных в памяти бабушки Тирун, женщины, у которой ятаган отнял все. Все, кроме великого духа, который и дал ей возможность посеять семена жизни на чужбине, добиться того, чтобы они проросли и принесли свои плоды…
1915-й год – дата не гибели армянской нации, а символ бессмертия нашего бытия, берущего начало в глубинах тысячелетий и уходящего в нескончаемое грядущее. Минувшее – это Западная Армения, грядущее – мы, заново построившие нынешнюю свою родину. Наше минувшее печально и, увы, постыдно. Почему мы оказались беззащитны, немощны, жалки, пуще того, бездарны, почему надеялись на других? Именно это угнетало бабушку.
Она не могла ни понять, ни объяснить, почему Карс, хлебно и вроде бы уверенно живший под защитой русской власти, внезапно стал долиной крови... Она вновь и вновь вспоминала, как сначала прошел слух, потом странно-уклончиво, не входя в объяснения, повели себя русские офицеры. Как, наконец, появились первые беженцы. Они-то и принесли страшную правду: «Резня!».
Босые люди в рваной одежде, распухшие от голода дети, следы порезов и побоев, кровь… Глотая слезы, беженцы рассказывали, рассказывали, рассказывали. Жуткие картины не помещались в головах горожан, они не могли даже представить, что в один прекрасный день то же самое случится с ними. Еще бы! Русский силен, кто посмеет ему перечить? Какой такой Талаат, что за Энвер2 ? Турок супротив русского – плюнь и разотри...
2
Участники так называемого триумвирата,
фактически правившего в годы мировой войны
Османской Турцией,
одни из главных организаторов геноцида.
Только у русских была своя война и собственные нелады в доме. В их стране начался хаос, и однажды русское войско собралось на скорую руку и пустилось в путь. Ему, войску, дали приказ – немедленно по домам, а там уж – держись, богатеи! В городе остались только казаки помочь уносящим ноги горожанам собрать вещички да прикрыть их бегство.
И началась долгая дорога изгнания. «Добрели мы до села Слепой Источник, это близ Гукасяна...» Там бабушка Тирун, ее домочадцы и родственники прожили около года. С ликованием встретили радостную весть: освободили Карс. Оставшийся без крова народ забурлил, засуетился, некоторые сразу же вернулись домой в надежде затеплить родные очаги и зажить по-людски. Бабушкин отец любил дом, очень любил. Дом, очаг, огонь в очаге – ничего он так не любил, как эти символы тепла и уюта. Но защищать... нет, защищать он никого не умел.
Год был, похоже, девятнадцатый, весна. Вернувшийся с войны народ взялся за дело, вспахал землю, прибрал рухлядь, оставшуюся после турок. И радовался ни с чем не сравнимой радостью: наводить порядок в обновленном доме… Прибавьте сюда ликование и презрительный, свысока взгляд на турка: ну что, съел?
А по осени все началось снова.
«Урожай сжать не успели, как явились турки, давай грабить. Акоб с братьями взяли ружья и подались в фидаины. Горькие были годы, детка, повыгоняли нас из домов, остались мы, кто под забором, а кто в хлеву. Шушан собрала вокруг себя всех своих внуков да невесток. Зима, от Акоба с братьями ни звука, мы уж и надежду потеряли, разве что чуда ждали. Холодно, голодно, Анаит только-только родилась, Минас, Алексан и Софо ходили за хворостом для тоныра да пшеницу с ячменем у турков воровали, Шушан поджаривала крупу или похлебку на воде варила. Только бы с голоду не помереть».
Однажды, не видя выхода, матушка Шушан отправилась в свой дом, который заняли турки, рискнула попросить у них муки. Шагает сквозь метель и стужу, стучится. Выглядывает из-за двери старинный их знакомец армянин Алек, переметнувшийся к туркам.
– Что, Шушан, с голоду мрете, пришла побираться? Ступай, нету для тебя хлеба! Лучше Акобу передай – пускай с братьями нам служит, тогда и хлеба дадим, и муки. Ступай!
– Я ведь, Алек, за своим хлебом пришла, из нашего амбара, нашим потом политым! Я знать не знаю, где мои сынки, но коли прослышат они, что вы в нашем доме сидите да наш хлеб едите, они придут. И тебя прибьют, и хозяев твоих турков!
– Передай, пускай сдаются. Не то сдохнете с голоду.
На их перебранку вышел во двор турок и, узнав, что старуха просит хлеба, говорит: «Сейчас принесу». Возвращается с куском хлеба… на самом острие ятагана.
– На! Таким вот манером и голову твоего Кёроглы тебе дадим, унесешь и выть над ней будешь!
Но Шушан турка не испугалась, она к предателю Алеку обращается:
– Знал бы мой Акоб, как ты бесчестишь нашу семью, твоя голова красовалась бы на колу первой! Провались, Алек, изыди, глаза бы мои тебя не видели!
Повернулась было Шушан обратно, да вспомнила осунувшиеся лица и грустные глаза малышек Варсеник и Пайцар. Вернулась, сняла с ятагана кусок хлеба, порезала пальцы. Не чуя на холоде боли, прижав хлеб к груди, пошла к своим. А кровь капала на снег…
Хлеб она передала мне. Вижу, он в крови, но молчу. Поровну разделила его между детьми, а крошки положила себе в рот. И ощутила вкус крови…
Все мы молились о том, чтобы пришел Акоб и спас нас от турков. Не было больше сил терпеть. Алексан, Минас и Левон – им было от одиннадцати до восьми – пошли ночью воровать муку с нашего же сеновала. Волокли полмешка муки по снегу с расчетом, что метель укроет следы… Утром, еще не открыв молитвенник, дети унюхали хлебный дух и сгрудились перед матушкой Шушан… Первый лаваш глотали не жуя. Хотела я было втолковать им, что так не наешься, что надо жевать, чтобы почувствовать себя сытым… Но им не хватало терпения. А не успела я разделить второй лаваш, как перед нами выросли предатель Алек и несколько турецких солдат. Видно, не спасла нас метель. Награждая зуботычинами, враги прогнали детей, а хлеб высыпали на снег, затоптали и ушли. Дети еще долго выковыривали из-под снега хлебные крохи. Выковыривали и жевали.
***
– Жить стало невмоготу, сущее светопреставление.
Ничего, кроме бегства, не оставалось. Осенью
двадцатого года пустились в путь. Чтобы спастись,
надо было добраться до Гюмри. Акоба так и не
повидали, он с четырьмя братьями дрался где-то с
турками. Мы насилу передвигались, тем более, что
опять ударили холода. И опять голод, голод... Трехлетняя
Варсеник не выдержала, вцепилась ручонками мне в
лицо: «Мама, дай хлебушка!» И закрыла глаза, как
будто спит. Анаит, младенец в пеленках, тоже
затихла, не шевелится, то ли жива, то ли нет. А
Варсеник так и не проснулась, пожелтела, как
ломоть хлеба, остыла. Вырыть ей могилу нам не
хватило сил. Завернули мы малышку и положили под
большой валун. По бокам накидали камней и, глотая
слезы, пошли дальше. Шли наобум, не зная, зачем и
куда. Вдруг слышим: «Шушан, Тирун, помогите!».
Голос очень знакомый, но надорванный, измученный.
Глядь, это Саак из Муша. Он накормил своих троих
дочек ядовитой крапивой, чтобы туркам в руки не
угодили, и сам отравы наелся. Едва успел
рассказать свою трагическую историю, как
испустил последний вздох. Подходящих камней мы
уже не сыскали, кое-как укрыли Саака и его
девочек, поплакали и двинулись дальше по дороге в
никуда.
Вдобавок долетела до нас страшная весть: Акоба убили. Потеряв старшего сына, Шушан разом надломилась и ни за что не хотела идти дальше. Скорбела, взывала к Богу: «Освободи, Господи, душу мою». Крепкая была женщина, мужественная, но все-таки не выдержала.
Ну а я... Услыхав о смерти Акоба, не хотела верить, да как же не поверишь? Не стало моего Кёроглы. Но я старалась держать себя в руках и, ежели плакала, то тайком от Шушан. Ей и без меня было худо. Вот однажды и говорит она мне: «Тирун, я и голод вытерпела, и холод бы еще терпела. Смерти не боюсь, а вот Кёроглы своего схоронить обязана. Теперь ты надо всеми старшая, доберетесь до Гюмри, полегчает. Дай слово, что не позволишь угаснуть нашему огоньку, что не потухнет очаг моих сынов… А станет совсем невмочь, положи под камень Анаит в пеленочках, пускай спит вечным сном, иного выхода у тебя нет. И нет отныне разницы между твоими и моими, теперь они все твои. У тебя будут еще дети, всех вместе вырастишь... Ну, ступайте, Бог вам в помощь».
Поцеловала внуков, меня перекрестила, повернулась и ушла на поиски Кёроглы и других потерянных сыновей. А мы поднялись на пригорок, оглянулись, а Шушан уже и след простыл...
… Аракс бурлил и обдавал холодом, сбивал с ног и уносил потоком. Анаит окоченела, и не то что не плакала, даже, кажется, не дышала. Я решила, что дитя отмучилось, и с плачами и стонами опустила ее в воду. Кое-как одолели поток и добрели до берега. Присели мы дух перевести, отдышаться, я детей пересчитала, боясь кого-нибудь упустить. Вдруг женщины на берегу истошно кричат: чьи, мол, пеленки в воде? Я в ответ ору не своим голосом: «Анаит, Анаит!» Так это и впрямь она была! Живая! Одна молодуха вытащила малышку из бурного потока, дала ей грудь, накормила… Одним словом, воскресла моя Анаит!
Господи Боже...
Перевод с армянского Г.Кубатьяна.
[На
первую страницу]
Дата обновления информации: 16.06.07 12:05