Дядина
розовая мечта
(Серенада для Золошки)
В размеренном течении дней однажды вдруг, сдвинув шапку на затылок и замерев с рукой у лба, шутя говоришь себе: старею. Потом кто-то другой поддразнивает: старость не радость. Потом и первое и второе становится фактом, и то, что ты стареешь, уже не шутка и не повод для смеха — просто так оно и есть. И когда однажды говоришь об этом — ты с этим смирился.
Для дяди настал как раз тот самый возраст и то самое время, когда первое и второе уже состоялось, а третье — это, когда в коснувшемся тебя и отпрянувшем взгляде юной девушки видишь интерес к твоей персоне, в то время как на деле незнакомка просто недоумевает: какого черта этот мужик на нее уставился? — вот это третье тебе еще невдомек, и...
И дядя, похоже, влюбился. Сбрил пышные усы, приосанился, стал придавать значение одежде, беспричинные попойки обрели смысл... И есть перестал. Отказывался от еды не потому, что потерял аппетит, — того требовала самозабвенно-преданная, шальная манера поведения желторотого юнца: что-то в жизни стало не так, и дядя в ответ делал что-то наперекор. Словом, распушил хвост и прибился к молодняку.
Жена (будем считать, отложив в сторону тридцать лет бок о бок прожитой жизни) спросила:
— Ну и что теперь?
— Она сирота...
— А ты-то ей, собственно, кто будешь?
Потирая ухо, будто что-то вспомнил, дядя спросил:
— Сколько тебе денег нужно?
— Уже взяла у тебя из кармана. Утром. Ты и не заметил, — сказала дядина жена. И продолжила:
— Кем ты собираешься быть для нее? Для любовника...
— Глупости!..
— ... у тебя денег маловато, чтобы разницу в тридцать лет покрыть, — не дала себя перебить жена. — Разве что просто ухажером — тогда дело твое, ухаживай хоть до посинения, в плане конкретных действий она тут ни при чем.
— Да, — согласился дядя, — она ни при чем...
— Ну и на что ты тогда сердишься? Чего тебе надо? Если она твоя розовая мечта — сиди и мечтай себе тихо в тряпочку. И к чему тогда говорить ей такие вещи?..
— Ну, скажем, старший товарищ, который готов помочь советом...
— ...и который говорит: у тебя красивая шея, длинные волосы ее скрывают, лучше собирай их в пучок...
— Со стороны виднее. Откуда ей знать?
— ...говорит: ты — неотшлифованный алмаз...
— Она еще ребенок: все, что зарабатывает, чужим детям, за которыми присматривает, на мороженое отдает... Ее приодеть — засверкает... Она цены своей не знает...
— А ты, значит, добровольно берешь на себя бремя шлифовки алмаза?
— Да... — Дядя как будто приуныл. — Ты подумай, в ее возрасте — и столько самостоятельности, столько целомудрия... Она такая наивная...
— Наивная, — эхом отозвалась дядина жена.
— Наивная, но стойкая. Ведь это какой природной чистотой надо обладать, чтобы в наши дни суметь остаться такой непорочной... Без ласки, без чьей-то заботливой руки. Сердечное участие друга...
— ...в которого она из благодарности влюбится... Да не прячься ты, — прикрикнула на дядю жена. — И не оправдывайся!
Дядя невпопад сказал: «Да...» Потом спросил:
— Значит, другого объяснения нет?
— Нет, — сказала жена. — Ты говоришь: к твоим пшеничным волосам очень пойдут золотистые туфельки и коричневое платье с открытой шеей и желтым пояском... Ишь как детально. Даже поясок учел.
— Ну да, — сердито подтвердил дядя.
Потом ни с того ни с сего вспылил:
— Да, так детально! А тебе это откуда известно?
— Оcточертел, говорит, нету сил... «Одевайся так, садись этак... не жестикулируй... следи за походкой»... Осточертел! — вот что она говорит...
Жена сказала и тут же пожалела: этого уж точно не надо было говорить. Потому что таким потрясенным и сломленным, таким жалким, — словно рыба, выброшенная на сушу, мужа не видела никогда. И не должна была видеть.
И покуда дядя беспомощно открывал и закрывал рот, торопливо поправилась:
— Ну, она не говорит «осточертел», говорит — «надоел»...
— Она так говорит? Глупости! — сказал дядя. — Потому что наивная дурочка... И это делает ее еще привлекательней! — с неясно кому адресованным вызовом победно заключил дядя.
Но удовлетворения от достойно данного отпора все же не хватило, чтоб одолеть подступившие слезы, и глаза дяди, который успел опустошить четвертую уже рюмку, заволокло влажным туманом... Вот потому то, что она сказала, не надо было говорить...
А за окном была все та же луна, луна прежних дней, как и тогда, ясная и таинственная, и небо было полно звезд, и обрывки облаков имели фатальные очертания, как кофейная гуща в чашке, и снова была весна, и точно так же, как прежде, цвели розы, и невидимая в темноте сирень взорвалась тысячами соцветий, и воздуха не хватало — вместо воздуха был аромат сирени... И сердце полнилось, полнилось... Но если бы разорвалось, то не от этого.
— Не расстраивайся, — тихо сказала дядина жена. — Она до таких глубин еще не доросла...
Потом, когда дядя, пряча глаза, отвел взгляд и на него ни с того ни с сего напал беспричинный кашель, она — его великодушная и всепонимающая жена, которую в прежние времена иначе как лукавой озорницей не называли, — чуть слышно прошептала:
— Храни тебя Бог, дурачок...
И голос ее не был продуманно отмерен — с расчетом на то, чтоб, «неслышно» сказавши, быть услышанной. А значит, она еще раньше дяди познала то третье, когда и сам шутя признаешься себе, и другие, смеясь, говорят, и переходный этап вслед за тем и другим уже пройден, и то, что ты стареешь, уже вовсе не шутка и уж никак не повод для смеха... Его жена — пианистка, волею трудных времен работающая судомойкой в кафе... Розовая мечта его юности, ставшая реальностью...
Перевод с армянского Ирины Маркарян.
[На
первую страницу]
Дата обновления информации: 17.06.07 09:47