Извлечения

Зоя Иеронимовна Ясинская

Мой учитель, мой ректор

В 1923—24 и в 1924—25 академические годы я училась в высшем литературно-художественном институте. Мне выпало счастье общаться с Брюсовым как с моим профессором, ректором и членом партии, состоя на учёте в общей для нас низовой парторганизации.

Литературно-художественный институт был задуман и создан поэтом. В 1920 г. Валерий Яковлевич возглавлял ЛИТО (литературный отдел) Наркомпроса и руководил литературной студией, которая в 1921 году, объединившись с литкружками Дворца искусств, по настоянию Брюсова, была преобразована в институт — высшее учебное заведение. Ректором был назначен Брюсов, и оставался на этом посту до дня своей кончины — 9 октября 1924 года.

В 1923 году советская страна начала успешно побеждать разруху и восстанавливать хозяйство. Встал вопрос о «красных» специалистах, о рабоче-крестьянских кадрах культурных работников. В связи с этим был значительно увеличен приём в вузы. По призыву Коммунистической партии рабфаки, Красная армия и флот, общественные организации со всех концов необъятной нашей Родины откомандировывали на учёбу в Москву молодёжь, успевшую повзрослеть и возмужать на фронтах гражданской войны и на практической работе — советской и партийной. Овладеть знаниями в духе ленинских указаний на 3-ем съезде Комсомола в 1920 г. — стремились упорно и жадно. Поступавших в институт Брюсова влекли поэзия, проза, критика, журналистика и внешкольная работа, желание выразить в слове недавно пережитое, современные впечатления. От поступающих требовалось представить свои рассказы, очерки, стихи или статьи, напечатанные в журналах, советских газетах или листовках, а также сдать испытания по русской и западноевропейской литературе.

Для нас, поступавших в институт, большую роль играли и авторитет, и личность самого Брюсова, «самого культурного поэта на Руси», «каменщика культуры», который резко порвал с буржуазными кругами и уже в 1919 году вступил в члены РКП (б). Известно было, что «сам» Брюсов читает античную литературу и такой необыкновенный курс, как «науку о стихе». Знали, что Брюсов привлёк к работе в институте лучшие силы московской профессуры. Лекции читали: профессора Цявловский, Сакулин, Фриче, А.С.Орлов, Петровский, Гроссман, Эйхенгольц, П.С.Коган, братья Б. и Ю.Соколовы, А.Ушаков, Пешковский, Шенгели и др. Программы и учебные планы института, разработанные Валерием Яковлевичем, отличались от программ университетских факультетов. Включая обычные на этих факультетах дисциплины, институт имел дополнительные курсы по истории живописи, истории музыки, истории критики, истории печати, истории книги или книговедения, были заманчивые по названиям спецкурсы и практикумы: стихотворение или наука о стихе, пушкиноведение, практикум стиха, практикум перевода и т.п.

Многопредметность нравилась, и невдомёк было неискушённому, изголодавшемуся по учёбе абитуриенту, что осилить и хорошо усвоить все эти науки за три года, да ещё при системе вечерних занятий от 5-ти до 11-ти вечера не так просто даже для тех, кто имел хорошие способности и подготовку. Не говорю уже о трудностях другого рода, которые неизбежно сопровождают студенческую жизнь. Хотя времена наступили «нэпманские», — после девальвации с твёрдым курсом червонца, но для студента — полуголодные. Материальная база института — только два небольших общежития для приезжих: первое на Земляном валу и второе, поменьше, но почетнее, на Каланчёвке, на площади, где в доме железнодорожников отведена была под общежитие отдельная квартира из 5—6 комнат. В двух маленьких комнатах жили Артём Весёлый, известный тогда писатель с женой, в трёх других больших комнатах остальные. Две комнаты женские и одна мужская. Фамилии тех студентов, с кем довелось жить на Каланчёвке: Нюся Колпакова, сельская учительница из Средней Азии, страстная собирательница русского фольклора, 17-летний поэт Джек Алтаузен, бывший участник партизанского движения в Сибири, в 30-е годы автор небезызвестной поэмы «Безусый энтузиаст», — ныне покойный, комсомолец Чурилин, Лев Славин, Клава Калугина, учительствующая в Ленинграде, и другие. Там жила и я, а трёхэтажный дом этот и поныне стоит на углу, на привокзальной Октябрьской площади. От общежитий к институту и в Ленинскую библиотеку, конечно, ходили пешком, — институт помещался на Поварской улице, ныне улице Воровского, 52, в этом здании — Правление Союза советских писателей. На каждого в день приходилось километров десять пешего хождения, пользование городским транспортом было по своей стоимости недоступно и тогда, когда в конце ноября пролетарская часть студенчества из вновь поступивших первокурсников была зачислена на стипендию. Целых десять рублей в месяц — один червонец! Это было счастье, обеспечивающее хотя бы питание, избавляющее от поисков случайного заработка, счастье, дававшее возможность не пропускать занятий в институте.

Я прилежно слушала лекции В.Я.Брюсова, пушкиниста Цявловского, Петровского, читавшего курс теории литературы, фольклориста Бориса Соколова, также Гроссмана, Эйхенгольца, молодого преподавателя в военной форме, читавшего марксизм Лозовского, с пропусками — лекции П.С.Когана и Фриче.

Валерий Яковлевич читал увлекательно и чётко, поражая своей эрудицией. Древнегреческих поэтов античного периода он сначала читал в русских переводах, читал по памяти, попутно давая оценку переводов, а затем те же отрывки или произведения произносил на древнегреческом, скандируя, тоже наизусть. Он также вёл спецкурс, по Пушкину, знакомя студентов не только с концепцией, изложенной в его печатных дореволюционных статьях о Пушкине, но и своими замыслами; набросками для будущих работ. Безупречно цитировал Брюсов и пушкинские тексты. Поражала нас его память. Однажды он, шутя, предложил студентам из любого тома стихотворных произведений Пушкина зачитывать вслух одну или две строки, а Брюсов через несколько секунд на память произносил следующие стихи и всегда безупречно, безошибочно, без всякого видимого напряжения, а прочитав до конца, называл заглавие и дату.

Читая свой курс — науку о стихе, Брюсов, изложив свою точку зрения, приводил возражения своих критиков. Валерий Яковлевич был блистательным, эрудированным лектором-исследователем, обнажавшим перед студентами свой метод исследования, а не популяризатором.

Вёл Брюсов и практикум для поэтов, целью которого было и творческое продолжение неоконченных произведений Пушкина и, в частности, новый вариант окончания «Египетских ночей», как бы исправление того варианта, который Брюсов опубликовал в 1916 г., что вызвало известный выпад Маяковского, памфлет против Брюсова, написанный в защиту Пушкина. Я не работала в этом классе, случайно посетив эти занятия из любопытства. Я не могу безоговорочно осудить этот род работы и сказать, насколько она нужна и кому нужна. Я убедилась лишний раз лишь в том, что пушкинский текст является для Брюсова художественным фактом, что рифмы Пушкина укладывались в его голове как слова в словаре, а текстами он жонглировал с ловкостью фокусника.

Стихи студентов, продолжавших, подражая Валерию Яковлевичу, дописывать «Египетские ночи», были формалистичны и плохи. Больше я не заглядывала в этот семинар, мне кажется, что Брюсовым и в этой работе со студентами владел дух экспериментаторства, стремление поверить алгеброй гармонию, найти таких преемников и продолжателей его метода, которые могли бы найти другое, лучшее решение задачи, дописав «Египетские ночи» Пушкина.

Поражала нас не только всесторонняя эрудиция Брюсова, но и его безмерная и беспримерная скромность. Он был поэтом с большим именем, а между тем не позволял в своем присутствии говорить о себе как о крупном поэте, не отвечал своим обидчикам, а его тогда, в начале 20-х годов, многие обижали, и не только в печати. Наоборот, в беседах со студентами Валерий Яковлевич подчеркивал, что декадентство и символизм — пройденный исторический этап русской поэзии. Возлагал он большие надежды на Маяковского, еще до написания поэмы «В.И. Ленин».

Почти каждую неделю в нашем институте устраивали диспуты и литературные вечера. Чаще других бывал В.В. Маяковский. Читали стихи и другие поэты: Кирсанов, Н. Асеев, Иосиф Уткин, Михаил Светлов, Голодный, Жаров, Безыменский, Адалис, Ел. Полонская, а также наши поэты-студенты: Джек Алтаузен, Машашвили, И.Приблудный, Чурилин, из прозаиков Арт. Веселый (Николай Кочкуров), правдист Жига (Смирнов). Помню выступали и Виктор Шкловский, и Илья Эренбург, и многие другие.

Аудитория неистово выражала свои чувства и мнения. Любил эти споры и шум Валерий Яковлевич, но держался в стороне и решительно уклонялся от выступлений на таких вечерах. Трудно было упросить Брюсова выступить с эстрады, однако все же удавалось, когда аудитория не была накалена диспутами и настроена не так бурно. Помню, как Брюсов читал свои научно-исторические стихи, кое-что из советского периода, но особенно удались ему «Конь блед», «Хвала человеку» и стихи из цикла «Единое счастье — работа». Особенно любили студенты вдохновляющие, ударные строфы из второй половины стихотворения «Работа»:

...Иль согнут над белой страницей, —
Что сердце диктует, — пиши;
Пусть небо зажжётся денницей, —
Всю ночь выводи вереницей,
Заветные мысли души!

Посеянный хлеб разойдётся
По миру; с гудящих станков
Поток животворный польётся;
Печатная мысль отзовётся
Во глуби бесчётных умов.

Работай! Незримо, чудесно
Работа, как сев прорастёт.
Что станет с плодами безвестно,
Но благостно влагой небесной
Труд всякий падёт на народ!

Великая радость — работа,
В полях, за станком, за столом!
Работай до жаркого пота.
Работай без лишнего счёта, —
Всё счастье земли — за трудом!

Зная эти строфы, мы всякий раз встречали их громом аплодисментов, потому что в них был девиз самого поэта, нашего любимого учителя и ректора. «Работа без лишнего счёта» — так он работал сам, этого требовал от своих студентов. Никогда не упрекал Брюсов студентов за незнание, невежество, недисциплинированность, прощал и бестактность, даже грубость, но небрежная, плохо исполненная работа приводила его в ярость, а он был очень сдержанным.

«Дали бы мне сто жизней, я не смог бы и тогда насытить жажду знаний, сжигающую меня», — говорил Валерий Яковлевич, когда студенты жаловались на сложность учебных программ и многопредметность. Мы видели, что Брюсов-ректор по 12 часов проводил в институте, всегда был занят, участвовал в многочисленных заседаниях, которыми явно тяготился, никогда не пропускал партийных собраний и заседаний бюро ячейки, нёс ещё ряд высоких правительственных должностей в ГУС-е и Главпрофобре, читал лекции не только у нас, но и в Московском университете. Уму непостижимо, когда же успевал он заниматься творчеством.

В условиях свободного художественного вуза тех лет Брюсов был замечательным ректором не только потому, что работал «без лишнего счёта», но и потому, что зажигал нас, тогда молодых, идеей: «Всё невозможное возможно в «такие дни» (Так называлась его книга, вышедшая в 1922 году). Он внушил нам мысль, что поэт, работник, культурного фронта, а таким являются и писатель и критик, — обязаны иметь широкую, научную, современную, то есть марксистскую подготовку. В повседневной жизни, на каждом шагу мы убеждались в том, что Валерий Яковлевич горячо любил институт, как своё родное детище, воплощение его стародавней мечты о культурной и поэтической — в полном и широком смысле этого слова — связи с народом. Забота о воспитании художественных вкусов советского пролетарского студенчества сказалась и в том, что он выбрал и, вероятно, не без труда получил от правительства под институт старинный барский особняк на Поварской улице, который Л. Толстой описал в романе «Война и мир».

Двухэтажный особняк с крыльями отводных флигелей пристроек производил впечатление подковы, две широкие асфальтированные дорожки двора-сада с барственным старомосковским гостеприимством встречали каждого переступавшего порог калитки в чугунной ограде. В темноватом вестибюле у лестницы стоял на страже железный закованный в латы рыцарь со спущенным забралом высотой в два человеческих роста. Очень красив был белый с золотом актовый зал. Бережно сохранялась старинная мебель конца XVIII — начала XIX века. Помещение явно не было приспособленно для учебных занятий и размещения в этих барских покоях нескольких сотен шумных, малокультурных по своему внешнему виду студентов, пёстро и разнообразно одетых в поношенные пальтишки на щучьем меху, а чаще в шинели, бушлаты или дубленые оранжевые деревенские полушубки. Брюсов не позволял производить никаких переделок, перестановок мебели, даже рабочее помещение парткома, где происходили всегда заседания бюро ячейки, находилось у нас в полуподвале, в домашней барской часовенке и при неснятых иконостасах. Всё, по приказу Брюсова, должно было оставаться в неприкосновенном, неизменном виде, как в историко-литературном музее, и воспитывать вкус.

В.Я.Брюсов был замечательным ректором и слабым администратором. Это звучит парадоксально, но это так. Я думаю он сознавал это, и всю административную и академическую, воспитательную работу возложил на своих помощников, старых брюсовцев или брюсовцев «первого призыва», учившихся в институте с 1921 года. Основными представителями этой опоры Валерия Яковлевича, самодеятельного и ответственного студеческого коллектива, были Николай Баскаков и его жена, тоже студентка, председатель студбюро Корчагин, М. Ромм, Зинаида Чалая, правдист, большевик с дореволюционным стажем Смирнов (Жига), а из нового приёма — старый большевик, член партии с 1905 года, познавший и каторгу, и ссылку, и эмиграцию, рабочий по социальному происхождению — Иван Козлов (автор романа, написанного в послевоенный период «В Крымском подполье»). С ним Валерий Яковлевич очень считался, и действительно это был чуткий старший товарищ, опытный партийный работник.

Тепло и глубоко человечно относился Валерий Яковлевич к рабочей и крестьянской молодёжи, к рабфаковцам, и в частности, к армянам. Напомню один случай. Брюсов проводил экзамен по стиховедению, по курсу, который он сам читал. Билетов тогда не было и времени для подготовки не давали. Один наш товарищ приёма 1923 года, студент-армянин из Еревана, страшно смутился, не поняв вопроса, и замолк. И вдруг Брюсов стал его спрашивать на армянском языке. Заговорил Валерий Яковлевич медленно, как бы подыскивая и припоминая слова и их порядок в предложении, растягивая и выделяя каждый слог, особенно глагольные окончания. Когда Валерий Яковлевич убедился , что студент-армянин его понял, — умильно-радостное, удовлетворенное и чуть лукавое выражение осветило до того казавшееся суровым, лицо экзаменатора. Ещё больше обрадовался же он тому, что и ответ студента, говорившего по-армянски довольно быстро, без всякой скидки на слушавшего, оказался также вполне доступен пониманию Брюсова. Не знаю, кто из них двоих остался более доволен — сам экзаменатор или сдавший экзамен студент? Кажется, оба. А речь шла о теме серьёзной: о новой тогда книге проф. Абегяна на тему об армянском метре в поэзии и о недавно напечатанных стихах Егише Чаренца.

Брюсов любил и ценил хорошую работу, но никогда и ни в чём не бывал педантом или доктринером. Случались у нас неофициальные, внепрограммные и не предусмотренные по плану вечера поэзии. Так Сергей Есенин приходил к брюсовцам незваный, приходил запросто «в гости на широкий двор», как сам однажды выразился. В осенние сумерки, в 5—6 часов, когда начинались занятия, и не заходя в вестибюль, становился под деревьями (кажется кленами), и не твердо держась на ногах, мерно покачиваясь и помахивая черным снятым с головы цилиндром, начинал вслух читать свои стихи. Сидевшие на лекции ближе к окнам, откуда виден был сад, раньше других заслышав звонкий голос Есенина и увидев его под деревьями, быстро и бесшумно выскальзывали из аудитории (в актовом зале было очень много дверей). «Есенин, у нас Есенин» — шелестело по рядам, и через две минуты ошеломлённый лектор созерцал лишь опустевшие красивые стулья и брошенные на них тетрадки, папахи, фуражки. Все убежали слушать Есенина. Профессура относилась к таким побегам либерально, не мирился только П.С. Коган. У него чаще других бывали первые часы, Коган возмущался, разыскивал ректора, и почему-то никогда не мог его найти. Знал ли об этих импровизированных вечерах поэзии, срывавших занятия по расписанию, Брюсов-ректор? Я думаю да, знал. И сознательно попустительствовал как поэт. Зато какое наслаждение доставляли нам эти неожиданные посещения Сергея Есенина. Он первый стал называть нас так: «Вы — Брюсовцы!».

Официально институт стал носить имя Брюсова после 16 декабря 1923 года. В этот день Российская Художественная Академия и ВЦИК в Большом театре торжественно чествовали Валерия Яковлевича в связи с его пятидесятилетием. Представители общественных, научных и литературно-художественных организаций говорили речи. Нарком просвещения Д.В.Луначарский выступил с ярким, и прочувственным докладом-приветствием. Как стенографистка и студентка, я сидела в президиуме и дословно записала все выступления. Расшифровки на другой день сдала Валерию Яковлевичу в 2-х экземплярах.

Речь Луначарского почти полностью — его статья о Брюсове. Выступал Сакулин и др. Брюсов тоже говорил речь. Помню, как в президиуме произошло лёгкое замешательство: на сцене появился ашуг в национальном костюме, запел песню Саят-Новы, одну из переведённых Брюсовым. Потом поднес кяманчу, на которой аккомпанировал себе. Представитель Совета Народных Коммисаров Армянской республики читал адрес, в котором говорилось о заслугах юбиляра, о значении книги «Поэзия Армении» и о том, что Армянское правительство присвоило ему почётное звание народного поэта Армении. Брюсов как-то радостно это принял. Не могу припомнить, кто выступал от Армении. Только мне кажется, что посланец Армении не говорил, а читал и положил на стол перед Валерием Яковлевичем большой плотный лист бумаги, должно быть, адрес или грамоту.

После юбилейного чествования в Большом театре, которое закончилось к 12 часам ночи, активисты-брюсовцы по списку приглашались на студенческий банкет в здание института. Было человек 80, десятая часть студенчества. Мы собрались к часу ночи у накрытого стола, где было вино и всякие редкие для того времени яства. Валерий Яковлевич подъехал очень быстро, все обрадовались и несколько удивились, что он так быстро покинул общество «больших людей».

— А мой отчий дом как раз здесь, среди вас! — объяснил Валерий Яковлевич. Как же весел, обаятелен, остроумен и чистосердечен, ясен и молод душой почти до детской наивности был Брюсов в ту юбилейную ночь!

1924 год был трудным и тяжёлым. Смерть вождя революции потрясла и ошеломила нас. В день смерти Владимира Ильича подавленные, нигде не находя себе места, мы, не сговариваясь, без всякого зова, сошлись к полуночи под красные знамена брюсовского института, забились в помещение ячейки, в ту самую стародворянскую домашнюю церковь в подвале, о которой я упоминала выше. Ждали возвращения из МК нашего секретаря Ивана Козлова, который обещал сообщить последние известия. Далеко за полночь пришёл ректор, бледный, как будто ставший ещё стройней и выше ростом, спрашивающим взглядом окинул всех собравшихся и молча, быстро, неслышной походкой своей двинулся к дальнему углу, где потеснились, уступив ему место. Он сел к столу, опустил голову на руки. Было очень тихо. Глухие рыдания потрясли его согнутую спину. Так и сидели мы до самого утра, когда вернулся секретарь парткома. Брюсов был искренним, честным и верным, скромным членом партии. Тяжёлая, трудная ночь 23 января, пережитые вместе траурные дни 23—27 января ещё больше сплотили нас с Валерием Яковлевичем. Умер он 9 октября 1924 года после двухнедельной болезни.

Гроб с его останками стоял в любимом им актовом зале, белом с золотом. В почётном карауле дежурили посменно члены семьи покойного и наши комсомольцы, в памяти смутно остались груды осенних цветов, чем-то похожие на осенние ереванские цветы, траурные классические мелодии в чудесном исполнении преподавателей и учащихся консерватории, где сестра Валерия Яковлевича была профессором, и, наконец, последний путь на литературные мостки Новодевичьего кладбища. По дороге студентам раздавали маленькую последнюю книжку стихотворений В.Я. Брюсова «Меа», что значит: «Спеши!». По странной иронии судьбы она вышла из печати в день похорон Брюсова — 12 октября, когда спешить автору книжки было уже некуда, и название её звучало символично, как последний призыв и завет поэта, обращенный к живым.

[На первую страницу]
Дата обновления информации: 07.09.05 14:51