Встреча в Милане
История, о которой пойдёт речь, была рассказана мне моим хорошим другом, много лет проработавшим в советской внешней разведке, лишь изредка «позволявшим» себе «выбалтывать» кое-что из своей жизни, богатой событиями и полной всяких неожиданностей.
Спокойная и безоблачная жизнь многих наших сограждан закончилась в начале лета 41-го, когда казалось, что этот кошмар — война — будет длиться очень и очень долго. Патриотизм граждан и чувство ответственности за судьбу страны были так сильно развиты, что военкоматы не успевали оформлять все необходимые документы желавшим добровольцами пойти на фронт и побыстрее разбить этих проклятых фашистов. Шли люди разные: молодёжь и участники первой мировой, больные и здоровые... Конечно же, больше было молодёжи — шли и юноши, и девушки. Среди них было и много ребят, не успевших сдать выпускные экзамены в школе и получить аттестат зрелости. Правда, многие себе чётко и ясно не представляли, что это такое — фронт, многим казалось, что всё кончится быстро — как с финнами, без особых потерь. Вставали в очередь в военкоматы, чтобы стать добровольцами как можно быстрее. Записывались целыми классами, улицами и дворами. И так было везде: в столице, в больших и малых городах, в посёлках, в сёлах.
На тихой авлабарской улице старого Тбилиси стояла одна из русских школ города. Обучение здесь по всем предметам шло на русском языке, также как в Москве, Перми или в Бронницах. Школа давала прочные знания по всем предметам, особенно сильно было поставлено преподавание русского языка и литературы, математики и физики, быть может, потому, что эти предметы вели учителя русские, из местных, и жёны военнослужащих, которые иногда в середине учебного года были вынуждены оставлять школу и вслед за своими мужьями, вместе с детьми, которые учились в этих же школах, уезжать на новое место службы военных. Это было трагедией для всех, плакали учительницы, которые привыкли к своим питомцам, плакали родители, которых уже начинал беспокоить вопрос, а кто «поведёт» дальше их детей. Директору школы нужно было искать новых педагогов... Но больше всех такие расставания волновали учащихся, которые так привыкли к своим учителям, что отъезд их скорее всего походил на заключительные сцены из некоторых пьес Островского, слезам с обеих сторон не было конца...
Народ в классе был разный, в основном дети служащих, мастеровых-ремесленников, объединённых в артели, редко — из числа интеллигенции. Район исторически считался армянским, поэтому больше половины детей были из армянских семей, где даже не все родители (чаще матери) знали толком русский язык, уж не говоря о чтении и письме, но смотрели намного вперёд, надеясь, что после окончания школы их дети смогут учиться в российских городах, а если повезёт, то даже и в Москве или в Ленинграде, о культуре жителей которого тогда слагались легенды. Кроме армянских детей учились и грузины, несколько греков, курд, два грузинских еврея. Русский мальчик и его сестра, местные, говорили на родном языке с жутким авлабарским акцентом.
Класс был многонациональным, дружным и сплочённым. Вместе радовались и делили печаль, которая выпадает на школьные годы. И вот такое общее несчастье — война!
Уроки, как и во всех русских школах, шли на русском, а вот подсказки на армянском, которым владели практически все. Это создавало определённые неудобства для русских учителей, которые не все, кроме местных, владели этим языком, поэтому они проводили своеобразную противоподсказочную политику. Одна из них, Нина Ивановна Зайцева, учительница русской литературы в старших классах, запретила произносить на своих уроках армянские слова, усматривая в каждом из них прямую или косвенную подсказку.
Учащиеся армяне усмотрели в этом ущемление их национальных прав и ещё что-то другое и отказались ходить на её уроки, таким образом защищая свои права говорить в любое время, даже на уроке русской литературы, на армянском языке. Вмешались родители, конфликт уладили, но подсказки в более агрессивной форме продолжались. Учительница нервничала, стала всем отвечавшим ставить двойки, посыпались жалобы, особенно со стороны родителей отличников, которым она ни за что ни про что ставила «двойки», когда слышала при их ответах какие-либо армянские слова. Наконец она не выдержала и решила уйти, хотя в других школах свободных мест не было. Это было ударом для всех, учительница и воспитатель она было очень хорошая, как-то её уломали, она осталась, но договорились, что подсказывать будут на русском и только на русском. Сейчас об этом вспоминают многие с улыбкой и ухмылочкой: мол, скольким отличникам-зубрилам поставили по прихоти ребят двоечки, сколько было несправедливо, заниженных оценок, слёз, вызовов и приходов родителей в школу к директору, в районо.
Всё утряслось, и жизнь продолжалась, тем более что многие жили рядом, в ближнем доме соседней улице. Утром прежде всего они видели своих соседей по парте и других одноклассников, с которыми проводили весь день — в школе и после школы, ходили в кино, на рынок, иногда вместе делали и уроки, но это было не так часто, хотя отличников среди них не было, но не было и полных дебилов.
Соседом моего друга был армянский мальчик Гарик, полное имя которого было Гарегин (по традиции в армянских семьях детей называли именем деда или бабушки). Гарик был мальчик умненький, занимался, особенно себя не утруждая, больших талантов не проявлял, но очень любил географию и историю, и с ним было невозможно спорить по этим предметам. Иногда он даже вступал в дискуссии с преподавателями, которые, пользуясь своим положением и видя бесперспективность спора, ставили конец словопрениям, втягивавшим чуть ли не весь класс. Несколько в стороне от этих баталий всегда держался Гена Молоков, который считал, что неправы оба — и учитель, и ученик, а прав, как ему казалось, он сам (так чаще всего и было на самом деле), поэтому в этих спорах он выступал с большой неохотой в качестве арбитра, что ему не очень нравилось и он всегда говорил: мол, ребята, лучше пойдём играть в футбол. С ним иногда соглашались, и вот так кончался спор, который вспыхивал на следующий день с большей ожесточённостью...
Школьные годы — наиболее запоминаемые в жизни человека: первые друзья, первое чувство к девушке, первые радости и первые разочарования, словом, всё первое. Поэтому и школьные друзья запоминаются на всю жизнь.
Начало войны их привело в небольшой городок на юге Грузии — Ахалцих, в учебную роту, где они быстро научились стрелять из винтовки, маршировать и метать гранаты. Казалось, что всё для победы над врагом было изучено, осталось только его встретить и разбить в пух и в прах. Вскоре их подняли поздно ночью по тревоге, посадили в машины и отвезли на узловую станцию Хашури, где собирали таких же готовых и обученных. Выдали всё, что положено, поместили в теплушки и повезли поближе к немцам, чтоб познакомились с боевыми условиями. Чувствовалось, что едут где-то рядом с морем, слышно было дыхание волн, их набегание на прибрежную гальку. Утром оказались где-то в районе Керчи. Друзей разлучили, но они пользовались любой возможностью, чтобы встретиться, вспомнить свой Авлабар, родных и близких.
В первом же бою Гиви получил контузию от взрыва вражеского снаряда, а вот Гарик куда-то пропал. Его не было ни среди раненых, ни среди погибших... Так он оказался «без вести пропавшим». Об этом командование было обязано сообщить родителям Гарика, а Гиви не мог не только ничего написать, но и долго не разговаривал, контузия оказалась сильной. Он только мог представить, как чувствует себя мама его друга, у которой, кроме сына, никого и не было, не считая дальних родичей. Переживали не только все они, но и вся улица, все оставшиеся друзья и подруги там, на Авлабаре. Хотя всю жизнь его кормила мать, пенсию по утрате кормильца-сына она получала за него почти всю войну и послевоенные годы.
Гиви же прошёл всю войну, попал в плен, бежал, был ранен и контужен, домой вернулся уже после победы над Японией, весь в орденах и медалях. Парень он был храбрый и отчаянный с детства, и такое обилие наград никого не удивляло, единственное, что могло удивить, — его офицерские погоны с четырьмя звёздочками. Острословы говорили, что Гиви просил ещё одну, но ему объяснили, что есть звание старший лейтенант, а старшего капитана — нет. Предлагали остаться в армии, обещали даже послать на учёбу в Академию, но он предпочёл «гражданку», вернулся в свой Авлабар. Вскоре соседи потеряли его, говорили, что его послали на какие-то сверхсекретные курсы или школу не то в Минск, не то в Киев, хотя из Тбилиси он никуда не выезжал за исключением отдельных командировок и учебно-оздоровительных поездок в ряд стран. Но уже через некоторое время, в Тбилиси, тем более на Авлабаре, где нет секретов, когда Гиви возвращался домой с работы, то и старики, и малышня чуть ли не кричали: «Гиви идёт — разведчик!». Да, волею судеб ему пришлось проработать много лет в одной из спецслужб, которая сейчас переименована в «Службу Внешней разведки». Естественно, что ему приходилось выезжать по работе в различные страны и в разном качестве. Но чаще всего со спортивными делегациями: так было удобно и для него, и для пользы дела.
Мать же Гарика продолжала верить в появление сына. Никак не могла примириться с тем, что было написано «пропал без вести». Нет, её сын не из тех, кто бы мог, так вот просто, взять и «исчезнуть». Он ей часто снился, однажды ей даже почудилось, что это он говорит за стеной, она проснулась и заглянула в соседнюю комнату.
Чуяло материнское сердце каким-то особым чувством, что её Гарик не пропал, жив и где-то не очень далеко от неё, но дать о себе знать не может.
Гиви часто заходил к тёте Сатеник, помогал ей во всём, предлагал и деньги, но она отказывалась: «Ты что, у тебя своя мать, помогай ей, она же больная женщина, а я, слава Богу, на своих ногах, получаю пенсию за сына и кое-что подрабатываю!» Гиви иногда удавалось незаметно подсунуть под подушку немного денег, приносил он и продукты, и обязательно подарки к праздникам. Она же, каждый раз, смешивая армянские и грузинские слова, любила говорить: «Сынок мой жив, чует моё сердце, я ещё услышу его голос!»
Видимо, материнское сердце действительно каким-то седьмым чувством кое-что «знало» и не верило, что её сын мог погибнуть или даже «пропасть без вести». После войны многие появились, был даже случай, когда одному бывшему фронтовику вручили лично извещение о том, что он «погиб смертью храбрых при защите Родины», некоторые оказались в далёкой Америке, другие в лагерях, словом, кто — где.
Но о Гарике никаких вестей не было, даже оптимизм матери несколько поубавился. Поэтому впервые за все эти годы она попросила его друга использовать его связи и возможности профессионального положения и выяснить кое-что о её сыне. Гиви, конечно, обещал, клялся и божился, но, во-первых, действительно ничего не мог узнать, интересовался через соответствующие службы, а, во-вторых, если бы что-то и узнал, то вряд ли сказал бы об этом тёте Сатеник. Каждый раз он задумчиво заявлял: «Надежды не теряйте, ещё не всё кончено». Вон, мол, у таких-то от сына столько лет ничего не было, а вчера узнали, что тот в лагере, под Норильском, а Россия-то вон какая огромная, ещё и Казахстан есть... Каждый раз он добавлял слово «пока», не в смысле «до свиданья», а «не теряйте надежды», хотя, честно признаться, и сам давно уж потерял надежду и был уверен, что в той военной кутерьме Гарик действительно пропал.
В алфавитном списке разыскиваемых лиц его фамилия не числилась, что подразумевало — среди лиц, действующих или действовавших против нас, он не значится. Это радовало, но возникали и вопросы... Годы шли, прошло уже более двадцати лет после окончания войны, а Гарик нигде и ни в каком качестве не проявлялся. У Гиви иногда появлялась мысль: а не засел ли он глубоко на дно, уж слишком подозрительно никто и ничего о нём не знал, даже закордонная агентура никаких сведений не давала. Его не было и среди тех, кого надо было «выдернуть» оттуда, чтобы он здесь держал ответ перед своим народом за содеянное. И такое случалось, наказывали строго, но за дело. Это сейчас кажется, что все наказанные были без вины, да, такие встречались, но чаще — виновные, которых сейчас некоторые писаки выдают чуть ли не за героев...
О Гарике не было никаких вестей... Проходили годы, а о нём будто все забыли, даже мать редко спрашивала о сыне его друга, которого вскоре перевели в Москву. Гиви был рад повышению, жизни в Москве, более масштабной и интересной работе, но покидать милый сердцу Авлабар, друзей, родственников — было очень тяжело. Особенно он не представлял, как будет прощаться с матерью своего друга — тётей Сатеник, что он ей скажет, он — её последняя надежда.
Московская жизнь с её бешеным темпом его закрутила и забрасывала не только в различные уголки нашей огромной страны, приходилось, и довольно часто, выезжать «по различным причинам» и в другие страны. Там, выполняя ответственные задания руководства Комитета и своего прямого начальства, он встречался с удивительными вещами и фактами, о которых давно все забыли и перезабыли, но самое главное — лично разговаривал с людьми, о которых, как и о его друге, говорили, что пропал без вести или — и того страшнее — погиб. В эти мгновения он вспоминал и про Гарика — а чем чёрт не шутит, ведь жизнь порой подбрасывает такие загадки, что и Шерлоку Холмсу не ответить. Конечно, Гиви не был Холмсом, но порой решал задачи, которыми английскому знаменитому сыщику и не приходилось заниматься.
Однажды его вызвали к генералу (обычно задания давали начальники чином пониже), а это значило, что ждёт его серьёзное задание. Так бывало несколько раз, хотя генерал уже давно не беспокоил Гиви.
Лифт быстро его поднял на нужный этаж, где каждого выходящего встречал офицер охраны. Он сверял по имеющемуся у него на столе листку, кто и к кому и на какое время приглашён. На Гиви офицер даже не посмотрел и как бы глазами сказал, показывая на дверь: «Ждёт...»
В приёмной, кроме молодой и красивой секретарши, которую все почему-то звали тётей Пашей, никого не было. Она попросила подождать несколько минут: у шефа гости, но они скоро должны выйти. Начальник строго выдерживал регламент встречи. В приёмной же соблюдалась традиция: все смотрели в окно на центр площади, где стоял памятник Дзержинскому, чтобы не видеть, кто и с кем вышел из генеральского кабинета. Любопытство здесь не поощрялось. Открылась одна дверь, затем захлопнулась другая, и Гиви, не поворачивая голову спросил: «А теперь мне можно?» Паша ответила утвердительно: «Вас ждут, товарищ полковник». Помощник генерала показал на дверь, и Гиви почти бегом подбежал и юркнул в полуоткрытую дверь.
За столом не сидел, а восседал генерал, как всегда, в гражданской одежде. И хотя по натуре он был военным человеком, отличался высокой организованностью и дисциплиной, военную форму носить не любил. Говорил он кратко, чётко, ставил задачи, конкретно и со сроками их безусловного выполнения...
Вот и на этот раз всё было так же: генерал кратко поставил задачи, дал установочные данные, назвал пароль, пожелал успеха и встал, подчёркивая тем самым, что всё решено и говорить больше не о чём, встреча окончена.
Гиви появлялся каждый раз в различных странах под другим именем и с другой «легендой», но чаще всего со спортивными делегациями, один раз был даже тренером-массажистом (по документу), был как-то и старшим экскурсоводом, и медиком, и учёным-археологом... Словом, «освоил» много профессий и специальностей, но более всего он любил приезжать под видом туриста, так было и легче, да и «возможностей» больше.
На этот раз он должен был появиться в совершенно новом для себя качестве — администратором тбилисского циркового коллектива, впервые выезжавшего на гастроли в Италию. Через несколько лет такие поездки прекратились после того, как одна из зарубежных газет, в разгар антисоветской очередной истории, опубликовала его фотографии с указанием должностей, которые он занимал при загранкомандировках, и поставила недвусмысленно вопрос: «Кто вы на самом деле, батоно Гварамадзе?» С тех пор «расшифрованный» Гиви сидел в основном в Москве и лишь в крайнем случае появлялся в очередной зарубежной державе. Дома помогал молодым, анализировал информацию, поступавшую от зарубежных агентов и резидентуры, готовился к уходу на пенсию.
Итак, краткий разговор с шефом почти завершился, Гиви собрался попрощаться и получить последнее напутствие, но генерал вдруг остановил его: «Да, подождите минутку, я ведь не сказал вам самое, пожалуй, для вас главное». Гиви насторожился, такого ни с ним, ни с его коллегами, насколько он был информирован, не случалось, раньше генерал такое себе не позволял. Обычно чётко и кратко ставил задачу, давал необходимые инструкции, указания и тепло прощался, добавляя: «До встречи в этом кабинете».
Генерал вышел из-за стола, подошёл к нему, положил руку на плечо (!!!) и добавил: «Возможно, там, в Италии, у вас будет одна неожиданная и долгожданная встреча. Не удивляйтесь, сделайте вид, что вы всё знали и давно были готовы к такой неожиданности». Генерал, что с ним никогда не случалось, крепко прижал его к себе и моргнул глазом: мол, держись, старина!
...Командировка подходила к концу, гастроли заканчивались, всё шло хорошо: животные вели себя нормально, люди — почти так же. Свободного времени было много, и он в основном успевал и цирком заниматься, и встретиться с кем надо. В Москве могли быть довольны, информацию он отправлял своевременно и качественно. Никаких нестандартных ситуаций не возникало, и он даже позабыл о последних словах генерала. Оставалось ещё одно представление, и прощай, Италия!
Как и водилось, после последнего представления был устроен прощальный ужин. К этому моменту все и всё было готово к отъезду. Вечером всю труппу пригласили в ресторан «Энрико». Народу собралось много: тут и коллеги-циркачи, и «коллеги» Гиви, откуда-то появились грузины, жившие на Сицилии, и пели грузинские и итальянские песни, сильно смахивающие на «Сулико».
Когда «чаепитие» было в разгаре и тосты звучали всё громче и ярче, участники застолья как бы сгруппировались по интересам и наш «герой» оказался среди журналистов и чуствовал себя как рыба в воде. Благо, и дома он часто общался с этой публикой и знал круг их интересов. Один из них отвёл нашего героя в сторону и шепнул на ухо: «Вас приглашает к себе хозяин этого ресторана, просил зайти к нему не позже десяти часов».
Гиви показалось, что итальянец его с кем-то путает, и спросил, не ошибается ли он. Но когда тот назвал не только его настоящее имя, но и отчество, ему стало как-то не по себе: неужели опять «засветился»? Всякое могло быть, трезвость наступила мгновенно, хотя пьяным он никогда не бывал, да и выпил он не так уж и много. На всякий случай поинтересовался, а где находится «синьор хозяин». Оказалось, тут же рядом на этаже.
«Хорошо» — ответил Гиви, глянул в зеркало, привёл себя в порядок и двинулся в нужном направлении. Вот и дверь кабинета хозяина. Постучал и вошёл. На него посмотрела секретарша — прекрасная итальянка, которая на ломаном английском объяснила, что хозяин на месте и ждёт его. И что-то добавила, но Гиви не понял, что именно: то ли просила не волноваться, то ли просила не волновать шефа.
Гиви вошёл внутрь огромной комнаты, где было множество разноцветных телефонов, картины художников различных эпох и разных стилей. У окна стоял хозяин, мужчина небольшого роста, и как-то безучастно и задумчиво глядел на происходящее на улице, но чувствовалось, что его мысли были далеко... и с Италией, цирком и банкетом не были связаны вовсе.
Гиви громко поздоровался и сделал два шага навстречу хозяину кабинета. Тот только после шума шагов оглянулся и, увидев Гиви, весь как бы изменился в лице. Гиви этого не заметил, он был всецело занят вопросом, который не давал ему покоя: зачем он здесь и что этому господину нужно от него? Встреча с ним в его личные и деловые планы не входила. За многие годы работы, как принято сейчас говорить в спецслужбах, это был первый случай, когда надо быстро ответить на многие вопросы про себя и найти выход из положения при такой встрече с абсолютно незнакомым человеком.
И вдруг хозяин кабинета — итальянец — на тифлисском авлабарском диалекте произнёс по-армянски: «Ну, подходи, что, не узнаёшь своих?» И добавил: «Ты, Гиви, в Авлабаре был смелее». Ему показалось, что пол под ним качнулся, а потолок чуть не обрушился на него: до чего же знакомая интонация!
Через минуту ему стало как-то не по себе: он узнал того, кто был хозяином этого отеля и ресторана. Вернее, не узнал, а почувствовал, так как прошло много лет после того злосчастного боя, более тридцати лет они не виделись. О его друге говорили разное, а тут — он, живой и невредимый, стоит в нескольких шагах от него и даже вроде и улыбается. Но кто он? Друг или враг? Ведь прошло столько лет — война, мирные годы... Как он появился из небытия? Почему о нём дома ничего не знали, а он — вот так, открыто, жил и хозяйствовал в Милане? Вопросы в голове возникали один за другим.
Подойдя поближе, Гиви заметил, что один глаз его друга сильно отличается от правого, спросил: «Что у тебя с глазом?»
— Потерял тогда, в бою.
Гиви пошёл дальше: «А куда ты пропал? Ничего о себе, даже матери, не давал знать. Измучилась ведь она, ждёт тебя до сих пор». Разговор продолжался на диванчике в углу огромного кабинета, куда они присели после крепкого рукопожатия и объятий.
Друг продолжил: «Попал я, тяжелораненый, в плен. Был в немецком концлагере. Однажды меня вызвали к начальству и сказали, что со мной хочет побеседовать «шварцкапитан». После «таких бесед» многих след пропадал. «Шварцкапитаном» звали между собой его все: и немцы, и пленные офицеры, которых из числа советских военнопленных он подбирал и вербовал агентов и осведомителей. Когда я пришёл к нему, то он сразу же поразил меня тем, что заговорил по-армянски. Выяснилось, что он родом из Тбилиси, ещё до войны каким-то образом с родителями и братьями оказался в Германии. Больше он мне ничего не сказал, считая, видимо, что и так сказал многое и лишнее, перешёл на немецкий язык и предложил работать на немецкую разведку. Я отказался, тогда он многозначительно добавил: «Скоро война кончится, видишь, что творится, наши почти у Берлина, подумай о дальнейшей своей участи, да и о тёте Сатеник не забудь». Он знал имя моей матери! Это и «наши» меня прямо-таки поразили! Честно говоря, находясь в плену, я особенно далеко не заглядывал: лишь бы день кончился и я остался живым.
Говорил только хозяин, а я молчал. В моей памяти возникало многое, о чём хотелось бы спросить, но я, честно говоря, боялся ответных вопросов, на которые не мог и не должен был отвечать, потому и слушал в основном своего друга. Ведь расстались мы в 41-м, когда шла война, а сейчас была весна конца ХХ века, веселая и довольная Италия. Если бы не этот временной разрыв с тяжёлыми для всех нас событиями, то всё бы выглядело как в кино: встретились два друга после долгой разлуки. Друга? Передо мной сидел мой бывший друг, одноклассник и сосед, а кто он сейчас, пойди узнай, хотя я для себя уже что-то прояснил, так как Гарик (а это был он) кое-что сказал, кое о чём намекнул специально, но полностью не раскрылся.
Наконец, он задал вопрос, которого я ждал долго: «Скажи, дружок, как там моя мама? Наверное, здорово постарела, да и здоровье, я слышал, пошаливает. Ты давно её видел в последний раз?»
Я ответил, что не видел её уже несколько лет, так как последние годы живу и работаю в другом городе. На что он отреагировал мгновенно: «Да, я знаю, что ты теперь обитаешь в Москве». Наверное, в этот момент моё лицо исказилось, но я не подал вида, что его слова меня удивили, и продолжил: «В последний раз был в Тбилиси три года тому назад, заходил к твоей маме, она держится неплохо, но постарела сильно, надежд найти сына не теряет, говорит, что материнское сердце чует, что он жив и невредим, скоро он о себе даст знать. Такие люди просто так бесследно не исчезают. Вот и я вижу, что материнское сердце правильно чует, ведь передо мной ты, Гарик, не так ли? Или я ошибаюсь?»
— Не очень, — уклончиво ответил он, думая, видимо, о том, сказать при встрече его матери обо всём или нет. Гарик решил немного раскрыть карты и пошёл дальше, рассказал, что несколько лет назад бывал в Грузии «по делам», заезжал в Тбилиси и Ахалцих, где живут его родственники, издалека видел и мать, и других родных, но подойти было нельзя. Он верит, что пройдёт немного времени, и он сможет увидеть мать и остаток жизни провести среди родных, в любимом всеми нами Авлабаре. Затем он добавил, что обо мне он знает почти всё, и даже намекнул на наш последний разговор с генералом в Москве, и безмерно счастлив, что эта встреча состоялась.
Последние слова его о моей беседе с генералом на Лубянке выбили меня из равновесия. Фантастика! Такое бывает только в кино и детективных романах. У меня сразу созрела куча вопросов, но я не успел и рта раскрыть, как мой друг встал и дал знать, что беседе нашей и встрече наступил конец. Он знал, конечно, что я завтра улетаю в Москву.
Затем он подошёл ко мне и тихим голосом произнёс: «Всё, что ты видишь на этой тихой улице в Милане под вывеской «Энрико» — магазины, отель, ресторан, — моё, точнее — наше. Ты меня понял?» Я кивнул, хотя многое было неясно, тем более после его уточнения. В моей голове возникла путаница и масса новых вопросов, на которые я надеялся получить ответы уже в Москве, в «конторе»...
По возвращении домой я был приглашён к генералу, отчитался о поездке, в конце беседы он спросил: «А как твой друг? Сильно изменился?» «Не очень, — уклончиво ответил я, думая о том, можно ли сказать его матери о нашей встрече, если летом в отпуск поеду домой. Генерал опередил меня: «Жаль, что Сатенник Хачатуровна скончалась, а то бы через год-полтора увидела своего единственного...» Тут уж не выдержал я: «Алексей Николаевич, кто же он, Гарик, ведь он сам сказал, что был завербован в плену немецким абвером, а теперь получается из ваших и его слов, что он наш...» Генерал улыбнулся и сказал: «Тот «шварцкапитан» тоже был наш, потомок авлабарских армян, теперь-то тебе понятно?»
— Нет, — признался я.
Тогда он подвёл меня к сейфу, открыл и достал личное дело резидента «Энрико» и добавил: «Теперь тебе уже можно это сказать, тем более что скоро он будет дома, насовсем».
Но этому не довелось случиться. Больше о нём я ничего не слышал и не видел его. В Тбилиси на армянском кладбище на могилу тёти Сатеник я возложил венок с лентой «Маме от сына».
Прошло несколько лет, и мне пришлось вновь посетить Италию, я поспешил в Милан, хотя это и не входило в мои планы, но впервые я нарушил неписаные правила конспирации: будь что будет. Уж очень хотелось увидеть Энрико, хотя бы издали. Приехал к знакомому, и он рассказал мне жуткую историю. Ехал мой друг в машине, случилась авария, никто не пострадал, даже царапины не получил, а обломок какой-то детали пробил голову Гарика, он истёк кровью и скончался. Его быстро похоронили, поставили памятник. Узнав об этом, я решил поехать на кладбище и почтить память моего друга, но собеседник остановил меня: «Не надо, его там нет». «Как? — удивился я. — Куда он мог деться из-под земли?» Оказывается, через некоторе время по настоянию друзей и родственников было принято решение о проведении эксгумации трупа. Дело дошло до прокурора, который санкционировал этот процесс.
Могилу разрыли и достали гроб, открыли его. Труп был на месте... но без головы. Что случилось, кто совершил такое надругательство над трупом и почему — никто не знал, ни там, в Италии, ни здесь, в Москве.
Январь 2003 г.
[На первую страницу]
Дата обновления информации: 21.01.09 18:25