О КРЫМСКОМ путешествии Адама Мицкевича в 1825 году Роман Якобсон писал: «Это, по-видимому, единственный случай в истории литературы, когда путешествие, обогатившее мировую поэзию шедевром, было предпринято по инициативе полиции. Острота парадокса усугубляется еще и тем, что этот шедевр, «Крымские сонеты» Мицкевича, был обращен к его «спутникам путешествия», большинство которых находилось на службе у тайной полиции».

Бывшему русскому футуристу Ромке Якобсону, как называл его Маяковский, ставшему потом, по всей вероятности, единственным случаем совмещения плодотворного занятия филологией и активного взаимодействия с разведками двух полушарий, Чехословакии и США, было, конечно, видней (что — «единственный»). Знаменательно здесь даже общеславянско-экзистенциалистское название печатного органа, в котором была впервые опубликована статья Якобсона «Тайная осведомительница, воспетая Пушкиным и Мицкевичем» в 1937 году в Праге, которое здесь уместно привести в подлиннике — «Ludove noviny».

Филологический разведчик обоих полушарий устанавливает наличие у поэта сознательного «валленродства», имея в виду героя поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод», пошедшего на службу к тевтонским рыцарям с целью последующей измены и спасения родной Литвы от врагов (что дало повод галицийскому писателю Ивану Франко, признанному потом классиком украинской литературы, охарактеризовать Мицкевича как «поэта предательства и измены»). То есть в посвящении очевидна осторожность конспиратора, умевшего обманывать деспота.

На политическое валленродство накладывается валленродство интимное. О многом говорит само перечисление участников этого путешествия, достойного пикантной кинокамеры Романа Поланского. В первую очередь это, конечно же, его инициатор, одесская возлюбленная поднадзорного поэта, состоявшая на службе тайной полиции Урсула-Люси-Каролина Ржевуская-Собанская-Чиркович-Лакруа (1794—1885). Она, в частности, настояла на покупке своим многолетним любовником, попечителем Ришельевского лицея, к которому был прикомандирован Мицкевич, генерал-лейтенантом И.О. (Яном) Виттом яхты «Каролина» для морской части путешествия. Впрочем, возможно, тайным творцом этого путешествия был сам Витт, личный агент императора, который поручал Витту еще в 1819 году проникнуть в «густую завесу мрака, злодеев скрывающего» (что он, с помощью Собанской, и осуществил в 1825 году, раскрыв планы Южного общества декабристов и польских заговорщиков, в ходе чего Мицкевич использовался как приманка).

Правой рукой Витта был выдававший себя за ученого-энтомолога, но в действительности помогавший генералу «вылавливать мошек разного рода» опытный осведомитель А.К.Бошняк (убитый в 1831 году за свою провокаторскую деятельность в ходе Польского восстания). Еще был самый первый, продолжавший оставаться официальным мужем, на 30 лет старше проданной ему ее семьей в юности Каролины одесский негоциант Иероним Собанский. Наконец, ее брат Хенрик Ржевуский (писатель, имевший в польском обществе репутацию коллаборациониста и агента царского правительства).

В последние годы исследователи, однако, обращают внимание на сложность и неоднозначность подозрений Собанской в шпионаже. В частности, Любовь Краваль демонстрирует опыт своеобразной филологической контрразведки. «Бездоказательное свидетельство Ф.Ф.Вигеля о том, «что Витт употреблял ее и сериозным образом, что она... писала тайные его доносы, что потом из барышей поступила в число жандармских агентов», в сущности, лишь квинтэссенция слухов и догадок. Собственные же ее утверждения о заслугах перед правительством немногого стоят, так как именно она пыталась отвести от себя обвинения в противоправных действиях. Николай I, которому нельзя отказать ни в ясности ума, ни в проницательности, не доверял ей. «Она самая большая и ловкая интриганка и полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в свои сети, а Витта будет за нос водить в смысле видов своей родни», — писал царь И.Ф.Паскевичу. И еще: «Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних только своих польских выгод под личной преданностью и столь же верна г.Витту как любовница, как России, быв ей подданная?» Во всяком случае, достоверно известно, что Собанская через Витта спасла Мицкевича от новых преследований в обстановке массовых арестов и сделала возможным его отъезд за границу, так же, как способствовала вызволению из ссылки в Михайловское Пушкина.

Аллах ли там, среди пустыни
Застывших волн, воздвиг твердыни,
Притоны ангелам своим?

Так переводил Михаил Лермонтов сонет V «Вид гор из степей Козлова», не ниспровергая байронически, но истинно по-лермонтовски превращая поднебесный «престол» в «притон». Что такое сулящая покой буря, морская ли, сухопутная — для Мицкевича?

В сонете I «Аккерманские степи» повозка поэта вплывает в пространство «сухого Океана», в обманчивой тишине которого, среди слегка волнующихся нив, разлива цветов и островов бурьяна поэт тщетно пытается расслышать родной голос из Литвы. Этот образный концентрат — «сухой Океан» — растворяется в сонете II «Штиль», где вода разыгрывается в тихом лоне, как невеста, которая просыпается в грезах о счастье, вздыхает и засыпает вновь. Но поэт прозревает, — нет, не грядущую неизбежную бурю, а подводного «полипа», который во время бурь дремлет, а в тишине развевает длинные рамена. В глубине мысли тоже есть «гидра воспоминаний» (в последнее время переводчики склонны заменять самовосстанавливающуюся «гидру» «змеей»), спящая во время бедствий и бури страстей, но вонзающая в сердце поэта когти, когда оно спокойно. Вот — сонет III «Плавание» — буря не буря, но шум усиливается, толпятся внешние морские страшилища, матрос вскарабкался по лестнице на мачту, распростерся и повис в невидимой сети, как паук, стерегущий движение ткани. Поэт говорит, что его дух парит полетом мачты среди бездны, воображение вздувается, как парус. Нельзя не отметить и невольное самоотождествление поэта с моряком, который, презирая опасности, расставляет улавливающие сети стихиям.

Буря из одноименного сонета IV («Буря») оборвала паруса и образные паутины, на влажные горы волн вступил и направился к судну сам Гений смерти. Это знаменует момент высшего прозрения путника-созерцателя: «Счастлив, кто утратил силы, или кто умеет молиться, или знает, кому сказать «прости» (пер. Петра Вяземского, 1827).

Образ взметнувшегося оледенелого моря (из уже отмеченного сонета V), сопоставленный не только с ангельским престолом, но и со стенами из обломков вселенной (речь о возвышающейся на горизонте горе Чатырдаг), — величественный итог природного катаклизма. Волны отступают, проявляются руины — камерные, отмеченные валтасаровой росписью стен, как в бахчисарайских сонетах VI—IX, ментально-феноменологические, как в сонете X «Байдары», в котором в разгоревшемся оке поэта, как в разбитом зеркале, мелькают привидения лесов, долин и скал, сами по себе не способные утопить вновь пробуждающуюся гидру-мысль без того, чтобы самому не броситься в волны прибоя, и, наконец, сущностно-бытийные, онтологические, как в сонете XV «Дорога над пропастью в Чуфут-Кале».

Там, где принято доверять рассудок ногам коня, проводник-мирза предостерегает не заглядывать в бездну, разверзшуюся под ногами, о дно которой, как в кладезе Аль-Каира, взор не ударится о дно, а неосмотрительно опущенная туда мысль может, как якорь, брошенный с мелкой ладьи в неизмеримость, опрокинуть в хаос всю ладью. Пилигрим все же заглянул и увидел там, сквозь цель мира такое, о чем можно поведать лишь после смерти, потому что на языке живущих нет для этого выражений.

Уже одним из первых исследователей «Крымских сонетов» отмечено, что дуализм/диалог Мирза — Пилигрим представляет собой одну из самых ярких сторон сонетов. Первоначально, в альбомной записи, путешественник из дальних стран не противостоял местному жителю мирзе. Лишь позднее, уже в Москве, у поэта сложился взгляд на себя как на странника-пилигрима, идущего к высшей цели. В то же время можно отметить и сопоставить некоторые конкретные образные переклички в этом диалоге. И.М.Муравьев-Апостол в «Путешествии по Тавриде в 1820 году», настольной книге Мицкевича во время работы над «Крымскими сонетами», описывает эпизод своего пребывания в окрестностях Караимской Палестины Чуфут-Кале: «Мы пристали в доме почтенного здешнего помещика Мемен-Мурзы». Но, может быть, Мицкевич имел в виду и Мурзу из вставной философской части описательной поэмы Семена Боброва «Таврида» (1798), где Мурза, правда, не поучает, а является учеником более умудренного паломника Шерифа. Установил же Сергей Фомичев, что Пушкин, полемизируя с «холодными сомнениями» Муравьева-Апостола в стихотворении «Чедаеву»(1824), целые строки заимствовал у не упомянутого там Боброва.

Но, может быть, под образом Мирзы Мицкевича оказывается... сам Пушкин, раньше его побывавший в Крыму, раньше добившийся расположения Собанской, а позже художественно оспоривший валленродство в поэме «Полтава» с ее Мазепой.

Как обращает внимание Л.Краваль, первый рисунок Собанской рукою Пушкина сделан в рукописях начала 1821 года. «В одной половине тетради Пушкин переписывает поэму «Кавказский пленник» — набело, в другой — в это же самое время — начинает разрабатывать замысел «адской» поэмы, «озаглавив» ее виньонеткой, изображающей в овальной раме бал у Сатаны... На смежном листе набросаны стихи:

Вдали тех пропастей глубоких,
Где в муках вечных и жестоких.
.............................................
Где слез во мраке льются реки,
Откуда изгнаны навеки
Надежда, мир, любовь и сон,
Где море адское клокочет,
Где, грешника внимая стон,
Ужасный сатана хохочет.

Здесь же, посреди всяческой чертовщины, рядом с зарисовкой ведьмы на помеле, — э т о лицо».

Вот оно, предчувствие крымской пропасти-щели Мицкевича в обществе Собанской. Предчувствие — и направленное вовнутрь предостережение.

Впрочем, польский поэт проявил большую выдержку как при самом заглядывании в бездонную крымскую расщелину, так и после. Даже в условиях перевернутого мира, когда море выглядит, как обрушившиеся небеса, а туча оказывается плавающим в бездне островом (сонет XVI «Кикинеиз») с огненной лентой молнии на челе, мирза бесстрашно перепрыгивает бездноподобное ущелье. У Мицкевича крымские образы — лишь художественная рамка для душевных переживаний, тогда как Пушкин в крымских стихах создавал картины окружающего мира, порой лишенные рам. Свое увлечение Собанской Мицкевич переживал более критично и отстраненно. Как писал он в крымском, но оставшемся за пределами «Крымских сонетов» «Ястребе»: «Сама в опасности, другим расставляешь сети». При этом поэт, подразумевая себя, призывал к милосердию к заброшенному бурей на палубу корабля ястребу. Самые страстные и откровенные признания Пушкина обращены к Собанской.

«Поскольку мир не готов, — писал Эрнст Блох в «Тюбингемском введении в философию», — и находится в таком длящемся экспериментальном свойстве своей еще истинно не выделившейся сущности, постольку аллегории-значения и символы-значения принимают участие в совершенно объектном характере цели или характере Далее-значения мировых состояний и гештальтов».

Эти слова являются лучшим комментарием к оказавшимся наполненным наибольшей «самодвижущейся» социальной остротой, при всей своей историософичности, сонете XVII «Развалины замка в Балаклаве». Мицкевич повествует о развалившихся в беспорядочных обломках замках, украшавших и стороживших оказавшийся неблагодарным к ним Крым, в которых, как в черепах великанов, гнездятся гады или человек презреннее гада.

В данном случае, как и ранее, я пользуюсь буквальным, с налетом архаичности, прозаическим переводом Петра Вяземского, позволяющего в наибольшей степени прояснить вложенный самим Мицкевичем в «Крымские сонеты» смысл. Однако в этих строках и сам Вяземский заменил более емкое в весьма диалектичной изменчивости своей определение «подлее» (polejszy) на более одномерное «ничтожней», что вслед за ним стали делать и другие переводчики (с вариациями «хуже», «презренней» и т.д.). Конечно, в этом художественно-переводном самодвижении внесено и множество художественных находок (по числу переводов на русский язык «Крымские сонеты» безусловно достойны занять место в Книге рекордов Гиннесса).

Вот как начинает этот сонет первый поэтический переводчик их на русский язык Юрий Познанский (1831):

Где ж замок? Предо мной развалин здесь громада;
Защитники твои, неблагодарный Крым.
Торчат, как черепы гигантов; гад по ним
Ползет, или живут в них люди хуже гада.

А вот как завершает его последний, насколько известно, сонетный «самоубийца», по Мицкевичу, Владимир Коробов:

А ныне — пустоту крылами чертит ворон.
Он траурную тень над башней распластал,
Как черный флаг беды, погибели и мора.