Исследования о российских писателях

Геннадий Цуканов

В объятьях текста и судьбы

Бытует стойкий литературоведческий штамп: погружение в текст. Звучит красиво, умно, емко, но очень часто это не наполняется достойным смысловым содержанием. Когда же раскрываешь книгу Ежи Фарыно “Белая медведица, ольха, мотовилиха и хромой из господ” с подзаголовком “Археопоэтика “Детства Люверс” Бориса Пастернака”, воочию испытываешь ничем не передаваемое тревожно-радостное чувство истинного погружения в текст. У Ежи Фарыно оно получилось очень глубоким — до замирания духа. Лексические и фразеологические реконструкции словесной ткани пастернаковской повести, культурологические реминисценции и аналогии ошеломляюще безграничны и щедры. Археопоэтика, самим своим звучанием предназначенная актуализировать седую лингвистическую древность, в умелых руках Ежи Фарыно звучит подобно кифаре Орфея: филологические суховатые гаммы переливаются и журчат нотами поистине экстатическими, без преувеличения, чувственными. И это все произошло в сугубо научной работе. Впрочем, каждый истинный мастер имеет свой “скелет в шкафу”. Одна из “косточек” скелета Ежи Фарыно — это поднебесная, устрашающая филологическая и общегуманитарная культура. Чтобы “взломать” корневую часть интересующего исследователя слова-символа, он в качестве “отмычек” использует Даля и Фасмера, Ветхий и Новый завет, Фрэзера и Флоренского, Вяч. Вс. Иванова и В.Топорова, древнегреческие и древнеиндийские этимоны1 и т.д. и т.п. В горниле его литературоведческого мастерства вся эта руда переплавляется в логически-стройное интерпретационное построение. При всем том Фарыно с первых абзацев прямо обозначил повесть Пастернака как относящуюся к авангардной литературе и требующую поэтому особого прочтения: “Для читателя “Детства Люверс” (да и любого другого авангардного текста) это означает, что он должен задаваться вопросом, куда некий мотив девался или во что трансформировался, с одной стороны, а с другой — откуда некий мотив взялся, из чего предшествующего он выведен или эксплицирован...”

Из теории литературы известно, что мотив — это устойчивый формально-содержательный компонент литературного текста. Мотив четче других моментов художественной формы соотносится с миром авторских мыслей и чувств. В процессе анализа “движения” основополагающих мотивов Фарыно выделяет их устойчивость и индивидуальность смыслового наполнения, присущих стилистике Бориса Пастернака. Для этого он привлекает, помимо “Детства Люверс», всю прозу поэта и некоторые важные для интерпретатора стихи.

Вообще же, как нам кажется, один из напряженных импульсов, всколыхнувших творческую мысль польского литературоведа, была давняя (1935) статья Р.Якобсона “Заметки о прозе поэта Пастернака”, опубликованная у нас в 1987 году в очередном томе серии “Языковеды мира”. Книга Романа Якобсона носила предельно конкретный заголовок: “Работы по поэтике”. И если в статье Якобсона проблема прозы Пастернака только обозначена, хотя и с глубокими спорадическими прорывами, то у Фарыно это уже, как мы сказали выше, глубочайшее “погружение в текст”. Статья Якобсона насыщена метафорами, ярко эмоциональна: “Простота классификации, принятой школьными руководствами, внушает уверенность. По одну стороны проза, по другую — поэзия. Однако проза поэта — не совсем то, что проза прозаика, и стихи прозаика — не то, что стихи поэта: разница является с мгновенной очевидностью. Горец идет по равнине; ни заслонов, ни провалов на этой плоской поверхности не водится. Сделается ли его походка трогательно-неуклюжей или обнаружит его великолепную ловкость — заметно, что она для него неестественна, она слишком похожа на шаг танцора; усилие очевидно. Вторично приобретенный язык, даже если он отточен до блеска, никогда не спутаешь с родным. Возможны, конечно, случаи подлинного, абсолютного билингвизма. Читая прозу Пушкина или Махи2, Лермонтова или Гейне, Пастернака или Малларме, мы не можем удержаться от некоторого изумления перед тем, с каким совершенством овладели они вторым языком; в то же время от нас не ускользает странная звучность выговора и внутренняя конфигурация этого языка. Сверкающие обвалы с горных вершин поэзии рассыпаются по равнине прозы”.

Подмечено изумительно ярко, выразительно, само по себе похоже на художественный текст, а не на работу по поэтике. Как говорится, после этого просто страшно браться за пастернаковскую, в частности, прозу. Но Фарыно отбрасывает проблему “билингвизма”, обозначенную Якобсоном, точнее даже, он погружает ее в свой глубинный уровень археопоэтической интерпретации, где она теряет свою принципиальность и становится не более чем метафорой. Ничто не ускользает от напряженно-пристального вчитывания исследователя, даже имя героини Женя — Евгения он просвечивает греческим этимоном — благородный. Но это так, вскользь и мимоходом, а вот примеры нескольких более развернутых пассажей, взятых на выбор без всякой системы:

Такими подробными штудиями насыщена вся работа Фарыно, которую он сам скромно обозначает «беглый обзор мотивики “Детства Люверс”». Нам же кажется, что небольшой, действительно, труд Фарыно по объему, по насыщенности может быть сравним с практическим руководством по труднейшему ремеслу — производному от древнегреческого “демиург”, — которое можно обозначить следующим образом — классическая гуманитарная культура. “Беспощадный” Фарыно четко показал, что в этой области нет и не может быть обходных или облегченных путей.

Свою особую ценность в труде Фарыно имеют примечания. Они и по количеству занимают без малого треть общего объема. По насыщенности же рассуждений и литературоведческой информативности их можно с полным правом отнести ко второй, равновеликой и равноправной, части всего труда. Приведем для примера полностью самое короткое из 39 примечаний: «Конечно, значительно более существенна тут связь имени “Негарат” с евр. Негорай, Негораи и, видимо, отсылка к древнему мудрецу, переписчику священных книг Раби Меиру, известному также и как Негораи. И если подспудное `Меир` вводит смысл `заведовать, управлять`, то `Негораи` — смысл `мастерства`».

Если постараться сделать краткий вывод из исследования Ежи Фарыно, то он следующий. Авангардная проза Пастернака в его повести “Детство Люверс” не должна традиционно восприниматься как разрыв с реалистическими традициями или как желание выделить искусство в особую, лишенную прямой социальной значимости эстетическую сферу. Евангельское “Слово стало плотью” Борис Пастернак попытался превратить в “плоть, становящуюся Словом”. Но ведь корни-то одни и те же. Культурного “перерыва постепенности” нет, а есть вечная таинственность искусства, когда:

[На первую страницу]                    [В раздел "Польша"]
Дата обновления информации (modify date): 25.12.04 14:50