Итак, Юта. У этой прелестницы тончайший носик и ноздри хищницы, улавливающие запахи, которые мне недоступны. Но если приглядеться, рука природы вырезала их по-разному. Наверное, приступая к лицу человека, эта рука нет-нет да дрогнет, и человек, стало быть, должен довести ее дело до конца сам. Кстати, когда Юта поднимает брови, одна бархатная дуга взлетает немного выше другой. Сегодня вечером они взлетают слишком часто, и крылья носика трепещут как-то по-особенному. Еще бы: близость красивого мужчины зажигает женщину, а что касается рыжеволосой Юты, то в ней огня не меньше, чем напротив, в камине.

Кто-нибудь из нас нет-нет да вздрогнет от треска вылетевшей за рамки портрета искры. Не вздрагивает только Дон, хоть и сидит ближе всех к огню и подбрасывает туда поленья. Дон и в самом деле красавец-мужчина, и в институте, который мы с ним благополучно закончили лет десять назад, он имел у женской половины большой успех. Ведь помимо приятной наружности у него был миллион спортивных разрядов, в том числе и по фехтованию. Фамилия у нашего институтского сердцееда была простая — Жуков. Аналогия напрашивалась сама собой, и я не устояла перед искушением и окрестила его Доном. Я сильно сомневаюсь, вспомнит ли теперь кто-нибудь из наших, институтских, его имя. Что касается меня, то я помню, но привычка оказалась сильнее меня: вчера, когда он воскрес из десятилетнего небытия на пороге нашей квартиры, первым моим восклицанием было: «Дон!» И мужу, вышедшему из комнаты, я сказала: «Это Дон». И муж мой протянул руку и сказал: «Алексей». Наверное, Дон удивился, что имя моего мужа осталось в полной неприкосновенности, но своего удивления он, конечно, ничем не выразил. Он улыбался. В коридоре у нас темновато, и улыбка его, и белки глаз были сахарной белизны.

«Ты черный, как негр!»

«Я теперь и в самом деле негр, Вероника.»

«И где же так загорели эти самые негры?»

«В нашей с тобой возлюбленной Греции. Там всегда процветала работорговля.»

Я отлично помню, как Дону достался Еврипид в билете, но Дон, перепутав его с Эсхилом, начал восхищаться творчеством последнего, посверкивая, как и сейчас, своей улыбкой. Разве могла перед ним устоять хоть одна женщина? Наверное, наша преподавательница, дама весьма почтенного возраста, вспомнила молодость. Она слушала Дона, не перебивая, и улыбалась. А потом вывела ему в зачетке «отл.» и сказала: «Юноша с лицом эллина не может не знать античной литературы. Поэтому Еврипида вы все-таки почитайте.»

У меня было три подруги по институту, и всех трех Дон бросил в течение года. Одну за другой. Все три были безутешны и хотели умереть, а я по очереди уговаривала их пожить еще, и им не оставалось ничего другого как послушаться моего совета. Потом в порядке той же очередности они вышли замуж. Я скромно замкнула этот ряд последней.

После окончания института Дон исчез. Ходили слухи, что он уехал в Америку и работал там не по специальности — каскадером. Словом, нашел себя. Чтобы запылать, как огонь на Олимпе, Дону достаточно одной искры, а тут — целый фейерверк рыжых волос и брякающие об гитару янтарные бусы. Закачаешься. Лак гитары, с которой Юта одно целое, отражает огненные языки. У Юты фигура худенького мальчика, и гитара сообщает ее телу обманчивые формы. И я знаю, как важен для Дона этот оптический обман — ведь Дон всегда находит в женщине то, чего в ней нет, чтобы преподнести ей это как нечто бесценное. Дону необходимо все время пылать, гореть, как этому огню, и он подбрасывает в пасть камина еще полешко. А я подбросила Дону Юту, украдкой позвонив ей вчера по телефону:

«Если хочешь увидеть живого Дон Жуана, приезжай к нам завтра на дачу».

Юта явилась недавно, около часа назад. Как Жанна Д'Арк, во всеоружии (еще бы — ведь ей предстояло вести поединок с непростым мужчиной): в коротком красном сарафане, гремя янтарными браслетами и бусами о свои тонкие запястья и выступающие вперед ключицы, которые сразу пронзили медную плоть Дона — черные глаза его заблестели, как влажные вишни. Юта села, переплетя свои умопомрачительно длинные ноги, положила руку на талию своей округлой, красного дерева, части, и та издала звук, похожий на вздох женщины с низким голосом.

Почему человек так тяготеет к своему цвету? И к своей форме? Юте шла эта низкоголосая широкобедрая гитара, но особенно — этот красный сарафан, и, вероятно, потому, что Юта не прятала, а, напротив, выставляла напоказ свою худобу, та не бросалась в глаза. Юте шли эти стоящие дыбом волосы, эти остроконечные ключицы, эти массивные сгустки янтаря, ей шел этот огонь в камине, сразу признавший ее своей...

«Юта? — переспросил Дон. И посмотрел на меня. — Знаете, что страшнее всего на свете, Юточка? Женщина, не знающая пощады. Отнимающая у мужчины все, даже его собственное...»

Он оборвал фразу, целуя руку Юты. Та приняла «комплимент» в мой адрес (ты ведь хотел сказать «имя» — да, Дон?) на свой счет и сразу положила его в красный кармашек на груди — сердце. Этот кармашек у Юты довольно вместителен: вряд ли Ютина память удерживает имена всех ее мужчин, зато сердце... Я слышу, как оно бъется под тонкой тканью и под тонкой плотью, это и в самом деле тяжелые удары молота, прессующего всех бывших мужчин Юты в некий брикет, который она готова задвинуть в дальний угол: для такого мужчины, как Дон, нужно много пространства.

Каскадер в сердце женщины — желанный гость. А вот в компании мужчин-интеллектуалов с узкими плечами это раздражитель со знаком «минус», все равно как фотомодель среди старых дев. Среди нас сегодня целых три интеллектуала: мой муж и соседи по даче — близнецы Юра и Стас, которых я, краткости ради, прозвала Юростас. Лица их одинаковы, зато вкусы различны: Юра адвокат, а Стас — прокурор (бывает же такое!). У Юры жена блондинка, а у Стаса — брюнетка. Бело-черная половина Юростаса здесь, слава богу, не присутствует — укладывает детей спать. Но вкусы вкусами, а данность такова: жрецы Фемиды просто без ума от рыжей женщины, и если мужчина не имеет физического, он должен показать хотя бы интеллектуальное превосходство над черным, как негр, громилой, который описывает ахающей Юте свои смертельные трюки. Дона, оказывается, несколько раз поджаривали на костре, как еретика, так что он в каком-то смысле бессмертный. Он смеется и обещает Юте это продемонстрировать. Они смеются вдвоем, как заговорщики, так, словно знают друг друга сто лет. Нужно разрядить атмосферу, и я предлагаю всем выпить шампанского. Воспользовавшись небольшой паузой, Юростас в два голоса умоляет Юту спеть. Долг хозяйки лишает меня удовольствия слушать Юту, и пока я спускаюсь вниз, на кухню, где у меня томится пирог в духовке, пока я пробую, пропеклось ли тесто, а потом поднимаюсь по стонущей лестнице с огромным блюдом в руках, последние аккорды растворяются в воздухе, но зато он наполняется аппетитным запахом пирога с грибами, и Юта с гитарой забыты. Поглощенный пирогом Дон становится более уязвимым, и Юростас забрасывает его многочисленными вопросами. Это сильно напоминает тестирование, еще немного, и каскадер с набитым ртом будет повержен, но чисто человеческое любопытство берет верх, и Юра, не удержавшись, интересуется, сколько за риск платят в долларах, а Стас — испытывает ли Дон страх или, наоборот, кайф. Когда же выясняется, что денег и эмоций не слишком много, Юростас в недоумении: чего же тогда ради? Дон пожимает плечами. Наверное, привычка.

Мой муж, сидевший все это время молча, меняет позу, и хотя он не говорит ни слова, все взоры устремляются на него. Мой Алеша, мой писатель. Главная черта моего мужа — молчать, оставаясь в тени. Словом, отсутствовать. И вдруг сказать что-нибудь. Понятное одному ему. На мгновение высветить себя конусом света и снова отступить в тень.

— Простите, Дон... Извините, не знаю вашего имени: моя жена обошла его молчанием...

— Неважно. Пусть останется так, как ей нравится. Когда женщина печет такие вкусные пироги, ей можно позволить все.

— Вы только что сказали — привычка... — Мой писатель говорит медленно, он всегда взвешивает каждое слово, так, словно он известный политик или коронованная особа. — Значит, все-таки можно привыкнуть к смерти?

Пауза. Достаточно долгая, чтобы Юта успела нарочито зевнуть, а близнецы переглянуться и в один голос сказать, что им пора. Поздно.

— При чем тут смерть?

Я вижу: Дон силится понять, что имеет в виду мой писатель. Смерть и пирог, который Дон уплетает за обе щеки, вещи несовместные. Он немного удивлен, что Юростас, который только что так отчаянно оспаривал у него женщину, откланивается, он просто бежит с поля сражения, где запах смерти побеждает запах пирога, и стоны лестницы сопровождают его до самой двери. Откуда Дону знать, что когда мой писатель садится на своего любимого конька — а это лошадиный остов с черными глазницами и многогочисленными дугами ребер — женщины сразу начинают скучать, а мужчины поумнее отправляются в теплую супружескую постель. В подобную дискуссию на ночь можно втянуть лишь свежего человека, который не в курсе нового увлечения моего мужа, хотя, впрочем, эта «дама» волновала его всегда.

— А-а... Вы в этом смысле, — Дон запускает руку в черное руно на своей голове и скребет там ожесточенно. — Не знаю... По-моему, в повседневной жизни риска почти столько же, сколько на съемочной площадке...

— В самом деле? — Мой писатель чуть заметно улыбается. — И вы не хотите сознаться, что для таких людей, как вы, смерть своего рода магнит?

Теперь, когда мой писатель вышел из своей спасительной тени, можно хорошо рассмотреть его лицо. Обыкновенное лицо. Может, немного бледнее обычного. Наверное, поэтому на Алешином лице так выделяются глаза. Глаза часто поступают с человеком как последние предатели. Мой писатель не доверяет ни одному человеку на свете, это отлично видно по его глазам, и улыбка этой истины не смягчает, хотя она у Алеши самая доброжелательная.

Они разглядывают друг друга — мужчина с глазами обольстителя (взгляд Дона обещает наслаждение, одно наслаждение и никаких страданий) и человек, взгляд которого предупреждает: любви вы от меня не дождетесь, вы можете требовать от меня всего, что вам угодно, но только не любви. До Дона, кажется, начинает доходить, что он имеет дело с человеком, мягко говоря, странным: ведь тот явно не разделяет восторгов гостя по поводу пирогов и женщин.

«Ты что, парень, перегрелся?» — готово вырваться у Дона по простоте душевной, но он вовремя спохватывается, что находится в стане интеллигентов.

— Вы рассуждаете, как... писатель, — Дон улыбается чуть виновато. — Извините, но это всего лишь ваша... фантазия. Поверьте мне, каскадеры народ жизнелюбивый. Я, например, страшный жизнелюб. Подтверди, Вероника.

— Эпикуреец в чистом воде. Что правда, то правда, — говорю я, потихоньку убирая со стола.

— Конечно, всегда есть риск. Но не больше, чем в собственном автомобиле.. Если я знаю, что какой-нибудь трюк мне не по зубам, не стану и пытаться. Ни за какие бабки.

— У меня другие сведения, — Юта, не сводя с Дона глаз, обвивает руками колено, положив на него остренький подбородок. — Много лет назад вы совершили ради одной девушки головокружительный прыжок с моста.

— Тогда, Юточка, я был дилетантом, — отвечает Дон, лаская ее взглядом. — Счастливое время... А сейчас... Если и найдется женщина с такой же жестокой душой, как та девушка, и потребует, чтобы я продемонстрировал свои способности... ну, например, прыгнул с крыши этой дачи... Что ж, я непременно прыгну...

Юта, и без того слишком оживленная сегодня, хлопает в ладоши, и Дон, улыбаясь, терпеливо ждет, пока стихнут янтарные всплески.

— Но сначала я тщательно обследую все внизу и, разумеется, крышу. Откуда лучше... мм... сигануть. В моем деле существует масса разных нудных мелочей — конечно, для того, чтобы не остаться калекой, но думаю, не стоит перечислять их, иначе я рискую гораздо большим, чем жизнью: я рискую разочаровать наших прекрасных дам...

Дон поворачивается в сторону Алеши и я вижу его идеальный греческий профиль:

— В наших с вами профессиях, Алексей, есть некий романтический ореол, но согласитесь, он для простаков.

«И для простушек», — усмехаюсь я мысленно.

— И если вы скажете мне, что вами, как писателем, правит вдохновенье, я вам не поверю. Расчета всегда больше, чем вдохновенья. Иначе бы и каскадеры и писатели помирали, как мухи.

Я ловлю себя на том, что улыбаюсь. И скорее наклоняю голову, чтобы никто не увидел. Я не знаю, почему я так торжествую, но я в восторге: как здорово, что ты, вполне профессионально, свалился на наши головы, Дон. Именно тебя нам как раз и недоставало для полного счастья.

— Зачем же так приземлять? — думая о чем-то своем, вяло реагирует мой писатель.

— Когда пару раз упадешь неудачно, научишься приземляться, как положено, — парирует Дон.

— А как положено?

Надо же. Это я. Хотя мне лучше бы помолчать.

Дон отвечает не сразу. Он рассматривает меня, прищурившись, словно я янтарная бусина — на просвет. И говорит тем глубоким, бархатистым голосом, который я так ненавидела еще в институте:

— Земли нужно касаться как женской груди...

— Это что же — ногами?

— Нет, лапами, — не моргнув, отвечает он. — Мягкими лапами.

По моей спине разбегается миллион невидимых мурашек. Я представляю, что творится со всем телом Юты: забывшись, она смотрит на Дона влюбленными глазами.

— Но стоп, стоп, друзья, — улыбается он, вполне довольный собой, — так я раскрою все свои профессиональные секреты.

«Очнись, Юта», — телепатирую я, но что толку: она даже вперед подалась, стремясь вобрать в свои зеленые неводы всего Дона. Без остатка. Но это довольно трудно, потому что Дон — неподъемная глыба, причем основная ее часть, как у айсберга, всегда под водой, уж я-то знаю. Я все-таки училась с ним целых шесть лет, и он чуть не отправил на тот свет трех моих подруг. Я никогда не забываю об этом. Никогда. Юта, Юта... Я ведь предупредила тебя, кто он. Ведь я позвала тебя для игры, для поединка. Грешна: я предполагала, чем он может кончиться, но ведь нельзя же сдаваться вот так, сразу... Ты просто дура, Юта. Наверное, таковы все писательницы.

Самое забавное, что Юта и мой писатель тоже учились в одном институте, и со слов Юты, между ними было что-то вроде платонического романа, от которого со временем осталась лишь обложка, прикрывающая собой житейскую драму довольно пошлого содержания: Юте не повезло, как моему писателю, у нее нет в литературном мире таких всемогущих покровителей, как у него. И если я осторожно спрошу ее, что, может быть, все дело в таланте, а не в покровителях, она только передернет плечами и раздует ноздри. Я подозреваю, что в глубине души Юта считает себя намного талантливей, и тот факт, что мой муж печатается во всех журналах, говорит только о том, что он калиф на час. Великие произведения могут оценить лишь потомки. Поэтому эти произведения хранятся для потомков у Юты в столе, душу она отводит в песенках на собственные стихи, а на хлеб насущный зарабатывает модными сейчас эротическими романами. Правда, печатается Юта под разными псевдонимами: она не хочет марать свое имя даже ради того, чтобы ублажить современников. Господи, как все это грустно. Действительно, грустно.

Если бы Юта знала, что мой Алеша, мой писатель с небесными, но не обещающими никакого неба глазами не снизошел даже до того, чтобы хотя бы бегло пробежать ими один из ее романов. Зато я удостоила их все. Да, я имею представление, и, если честно, я благодарна Юте. На ее романах я отдыхаю, как на мягких воздушных перинах, от жесткого ложа реальности, и главное — от рассказов моего писателя, в которые я спускаюсь, как в глубокие темные колодцы. Без воды и воздуха.

В литературных кругах моего писателя величают русским Ивлином Во. Ирреальность, приправленная черным юмором. Юмор такого цвета сейчас в моде, правда этот деликатес для весьма узкого круга читателей.

В обязанности жены писателя не входит чтение его рассказов, поэтому я читаю их на добровольных началах. Выбравшись из очередного подземного хода, по которому я путешествую всегда вслепую, ничего не понимающая и насмерть перепуганная если не за собственную жизнь, то за дальнейшее свое гармоничное существование, я спешно отправляюсь в романтическое путешествие вместе с героиней Юты. Эта героиня — с глазами и волосами Юты — грациозно переходит со страниц одного романа в другой, правда, под разными именами. Что же касается главного героя, то он — вылитый Дон. Мис-тика!

Я бы выпускала романы Юты миллионными тиражами, потому что на себе познала их целебные свойства. Хотя судьба-злодейка все время шлепает ютиных героинь по попке, в конце их всегда ждет щедрый подарок: любовь.

Любовь... Вот уж чего не сыщешь в «колодцах» моего писателя. Не помню, чтобы там хоть однажды встретились мужчина и женщина. Мужчины там бродят без женщин, сами по себе. А следов женщины я там не встречала. Впрочем, нет: в одном месте рассказа валялась на полу разорванная фотография, с одного кусочка которой пристально смотрел накрашенный глаз. Я тщательно обследовала все тупики, все переходы в поисках этих слабых намеков на существование женщины и могу перечислить свои немногочисленные трофеи: окурок со следом помады на белом фильтре, упаковка от колготок на полу и запах духов, витающий в комнате. И еще, помнится, был женский портрет, повернутый почему-то к стене... Что же касается объяснений, объятий и прочих любовных сцен — о, этого не жди! И хотя у Алеши есть рассказ, который многообещающе назван «Признание», там нет никаких признаний в любви. Главный герой — жертва не любви, а любопытства, долго скрывается от всех и вся, а в конце появляется в голом виде и, облепленный телами, как мухами, умирает. Все сразу расходятся, отлетают, но какой-то дотошный человечек все ползает, рассматривая с помощью лупы узоры на пальцах безжизненной руки героя.

Только Юта, только Юта способна подарить любителям жизни знойное африканское небо, даже если действие происходит в Санкт-Петербурге зимой. Героини Юты стройны и пугливы, как газели, и супергерой долго ходит вокруг них кругами, мягко и лениво, как царь зверей, все время демонстрируя свой сахарный оскал. И вот, наконец, наступает момент стремительного броска! Слабое сопротивление венчает продолжительный поцелуй (один раз описание подобного поцелуя заняло целую страницу), а потом начинается праздник тел, своего рода малые дионисии (на десяти страницах). Юта пытается разнообразить свои празднества, как массовик-затейник с большим стажем.

Юта неистощима: она изобретает все новые и новые способы слияния разнополых тел, но чем дальше, тем больше все это напоминает цех из какого-то старого фильма, где работает одновременно множество одинаковых станков. Но это уже не вина Юты: человек устроен просто и извлечь из его простого устройства какую-то невероятную сложность — пустая затея. Может, поэтому мой писатель оберегает своих непростых героев от женщин?

Зато супермен Юты — и в этом несомненное преимущество женской прозы — отбивается от них с большим трудом: как только бдительность главной героини ослабевает, откуда ни возьмись появляется знойная брюнетка или роскошная блондинка (Юта выпускает их по очереди) и переманивает нашего героя в свою постель. Рыжие газели, как правило, не прощают измены, но вскоре обнаруживают, что беременны и рожают ребенка от белозубого предателя, а в особо исключительных случаях идут на аборт. Судьба в качестве компенсации предлагает им новых мужчин — самых разных мастей, но наши страдалицы хранят верность одному, единственному (этот период длится у романистки от пя-ти до двадцати лет, а занимает полстраницы). В конце концов Юта возвращает своим рыжим мученицам их любимого — совсем не потрепанного, разве только с проседью в волосах, но сохранившего мускулистость и белозубость. Каким образом, наша писательница не уточняет. Теперь в моде мистика, и Юта с ее помощью разнообразит свои сюжеты: ее героини ходят к экстрасенсам, видят пророческие сны, а в брюнетках сидят неспокойные существа.

Что же касается русского супермена, то он, как и положено, проходит огонь, воду и все остальное (в одном из Ютиных шедевров, помнится, он соединил собой концы разводного моста, чтобы прекрасная рыжая ленинградка успела перебежать по его телу на другую сторону). И вот теперь, материализовавшись у меня на даче к великой радости Юты (о, она это чувствовала!), он сидит рядом — только протяни руку — и собирается наброситься на самого автора! А я думаю, в какой комнате мне им лучше постелить — внизу или наверху. Лучше, конечно, внизу. Так всем нам будет спокойнее: в этом стареющем доме стонет не только лестница, но и полы, и двери.

Дон не скрывает своих намерений, но, однако, он совсем не торопится, он продолжает разговор с Алешей, никак не реагируя на нетерпение Ютиного сердца. Я довольствуюсь лишь обрывками их разговора: я ношу вниз посуду и ловлю себя на том, что мою ее слишком торопливо. И просто с бешеной скоростью застилаю простыней старый, со скрипом позволивший себя разложить, диван. Обивка с края настолько засаленная, что мне стыдно и, сдернув простыню, я не ленюсь подняться за пледом: теперь у вас будет просто царское ложе, любвеобильные вы мои!

Вполне удовлетворенная собственным усердием (все-таки я гостеприимная хозяйка!) я застаю наверху ту же картину: мой писатель смотрит на огонь и слушает Дона, которого не остановить. Он готов, по доброте сердечной — раз уж здесь столько писателей — подарить им массу сюжетов для шедевров: ближе к смерти — больше жизни, а плотские желания так вообще удесятеряются! Самоубийство?.. Нет, среди каскадерской братии самоубийц не водится. Был, правда, один подозрительный случай...

— Уже два часа ночи, ребята, — вставляю я как можно тактичнее. Юта (умница!), поддерживая меня, опять протяжно зевает.

— Сейчас, девочки: последняя история! Почему-то чем больше я об этом думаю — с годами многое становится яснее — мне этот случай все больше и больше кажется похожим на самоубийство...

— Это интересно, — говорит Алеша.

И тогда я — а я стою сейчас позади Дона — кладу руку на спинку кресла... Она ползет, миллиметр за миллиметром, ткань рубашки уже щекочет мои пальцы... Юта на секунду отворачивается и я, пользуясь минутой, щипаю Дона за плечо.

Дон стойкий парень: даже не дернулся, не обернулся. Но замолчал. А мне только того и надо. Он оказался, к тому же, понятливым, хотя и не знает главного. Откуда Дону знать, что именно на этой теме — самоубийство как одна из форм самопожертвования — мой писатель заработал себе скандальную славу.

Юта, сама не ведая, снова приходит мне на помощь: роман о каскадере, ставшим жертвой любви — о, это в ее духе!

— Подарите мне один из ваших романов, Юточка, — просит Дон.

— Хоть десять! У меня, кстати, один с собой.

«Вот дуреха, — во мне еще сильна старая привычка думать за своих подруг, — он же не печатное издание имел в виду».

Но в конце концов, что мне до этого? Что Юта выглядит очаровательной дурой? К тому же, она мне не подруга. Скорее, наоборот.

— Юта, — ускоряю я ход событий, — В твоем распоряжении комната внизу, я постелила.

— Как, уже? Неужели вот так и сбежите, Юта? — Дон вскакивает и завладевает пальцами ее обеих рук. — Можно мне зайти к вам на звук вашей гитары?

Юта смеется, она счастлива, но все же ей малость неловко, и я спешу помочь ей это преодолеть:

— Если этот тип будет себя плохо вести, можешь изгнать его на веранду.

— А как же ваша история? — Это мой писатель, кто же еще?