Владимир Вильчес-Ногерол

Праздник, который всегда с тобой?

Париж! Я увидел этот город сорок лет назад. Мне было четырнадцать лет, моими кумирами были импрессионисты, и, как многие мои сверстники, я зачитывался романами Хемингуэя. В недавнем прошлом остались образы Дюма и Гюго, Стендаля и Мопассана. И Париж стал для меня, советского подростка, первой в жизни европейской столицей, увиденной не в кино, не на фотографиях и картинах, не в документальных хрониках. Наверно, можно сказать, этот сказочный город стал моей первой любовью. Три дня я бродил по улицам и бульварам, любовался Сеной, поднимался по крутым лесенкам Монмартра, исходил вдоль и поперек залы Лувра. Я не мог надышаться этим удивительным воздухом свободы и счастья, исходившим от древних камней соборов, туманов вечерних сумерек набережных Сены, улиц и площадей, наполненных обаянием старой Европы. Колорит Парижа, его изысканная цветовая гамма, изумительно переданная импрессионистами, неуловимые переливы серых и лиловых тонов, оттенков коричневого и бежевого, оливкового и жемчужного. Платаны вдоль набережных, заросших диким виноградом, мосты в отблесках переливающейся таинственным мерцанием Сены. Огни Елисейских полей, рассыпанные фонариками бульваров, манящие сумеречные окна мансард на фоне ночного звездного неба, летящие в тумане химеры готических соборов. И нескончаемый праздник на улицах и площадях, в кафе и на бульварах, мостах и набережных. Город, как волшебный фонарь, высвечивал бродячих музыкантов и свободных художников, уличных артистов и циркачей, изысканных красавиц и беспечных гуляк.

Ночной Париж тех лет поражал ощущением всеобщего веселья, излучал атмосферу роскошного карнавала, где каждой маске уготована своя роль, свой смысл.

Днем город будто дремал в тени своих скверов, аллей, бульваров, наслаждался свежестью фонтанов, прохладой Сены, расцвечивался цветами тентов и зонтов кафешантанов. На уютных песчаных дорожках бульваров стайками сновала детвора, чинно почитывали газеты колоритные старые парижане, в модных шейных шарфах и стильных кепи и шляпах. В очаровательных плетеных креслах открытых ресторанчиков лениво потягивала коктейли нарядная публика. Все это окутывала музыка, разносившаяся из многочисленных кафе и ресторанов, исполняемая небольшими бродячими оркестриками прямо на площадях и скверах. Бесконечной роскошной декорацией тротуаров вытянулись ряды зеркальных витрин модных бутиков и ателье. Поражало обилие цветов, будто это и не улицы города, а сказочная оранжерея, усыпавшая балконы, арки, порталы, ограды розами и геранью, завившая мосты и старинные башни плющом и виноградом.

Этот Париж остался в моей памяти олицетворением старой доброй Европы, где уклад традиционной жизни еще определял шарм города, его французский характер, его темперамент. Прекрасное ощущение прикосновения к истории и культуре великой цивилизации.

Так сложилась судьба, что этот любимый мной город я посещал еще много раз в эти четыре десятилетия. Я стал свидетелем тех изменений, что происходили в облике города, укладе жизни парижан, необратимых процессов, уносящих в прошлое поразивший меня образ Парижа.

Второй раз побывав в Париже в 1975 году, я, уже студент художественного института, воспринял может не так безоглядно восторженно, не так романтично. Это относилось и к изменениям в архитектурном облике и в атмосфере, явно меняющейся. Надо сказать, что в тот период я увлекался авангардом и мечтал увидеть знаменитый Центр Современного Искусства Помпиду. Пожалуй, тот шок, что я испытал, увидев его, наверно, останется одним из самых серьезных разочарований моей жизни. И дело было не в самом здании. Оно великолепно задумано и выполнено. Проблема заключалась в убийственном сочетании двух миров: уходящего старого и рождающегося нового. В том старом мире осталась гармония выверенных пропорций, вековые традиции зодчества, как искусства, как части природы и мироздания, со своей философией и законами. Новый мир представил абсолютно другое ощущение жизни, полную победу технократического мышления, эстетику машины, воплощенный идеал индустриальной эпохи. Стекло и обнаженные коммуникации, здание, похожее на станок или двигатель, – ярчайший манифест новой эры. Полный отказ, демонстративное неприятие даже попытки к диалогу с традицией, агрессивное вторжение в живой организм старого города поразили меня именно принципиальным неприятием исторического и культурного контекста. Удивительно, но с этим ощущением разрушения гармонии, разрыва связей в культуре совпало у меня и вполне бытовое наблюдение. Нигде раньше в Париже не видел я такой концентрации эмигрантов из третьего мира, будто почувствовавших тенденцию разрушения. Толпа показалась мне значительно агрессивней, революционней, чем прежде. Очевидно было, что появилось не просто новое здание в центре, нет. Рождается новый мир, уходит тот, может, иллюзорный, Париж, который я полюбил.

Через несколько лет это ощущение начала разрушения не города, цивилизации, усилилось от увиденного мной акта вандализма, возведенного некоторыми искусствоведами в ранг подвига. Ужасающая по своей разрушительной силе установка пирамиды внутри парадного входа в Лувр остается для меня самым бесмыссленным и бездарным произведением в двадцатом веке. Нелепое и с технической, и с функциональной, и с эстетической точки зрения решение просто уничтожило один из выдающихся памятников прошлого. Теперь, вместо чудесного дворца, из земли вспучилась грубая металлическая решетка то ли тюрьмы, то ли клетки. Стекло, вставленное в решетку только подчеркивает нелепость композиции. Причем решение о реализации этого проекта было необыкновенно раскручено как чуть ли не гениальная идея американского архитектора китайского происхождения, победившего на международном конкурсе. Все здесь замечательно с точки зрения концепции глобализма. И национальность архитектора, и американская школа, и международный конкурс. Тут вам и демократия, и политкорректность, и полный отказ от национальных традиций. Жалко только, что целые поколения видят пример полного отказа от исторической памяти, беззастенчивое самоутверждение политиков-популистов. Одновременно с этой акцией была декорирована, и не менее экзотично, площадь Пале Рояль, превращенная в подобие просеки, усеянной бетонными пеньками, раскрашенными как шлагбаумы. Удивительно, неужели кому-то подобные опусы кажутся уместными на фоне замечательных дворцовых ансамблей. Одновременно стала значительно заметней в парижском быту разрастающаяся, как снежный ком, люмпенизация улицы.

То есть роскошь ушла из городского пространства, ушел шарм культурной столицы, спрятавшись в элитных салонах. Вместо них появились многочисленные районы интернациональных коммун, нищих, агрессивных и постоянно растущих. Почти исчезли замечательные старики Парижа, коренные жители, в былые времена создававшие ощущение особой атмосферы.

Только слепой может не видеть взаимосвязи этих явлений, уничтожающих культурное поле цивилизации, где акции в области культуры становятся знаками политических и социальных перемен.

Ярким, к сожалению, примером уничтожения культурной среды стало увиденное мной в следующий приезд монументальное произведение великого художника. Я имею в виду роспись плафона Марком Шагалом исключительного по выразительности зала Гранд Опера. Здесь жертвой концепции «вторжения» стало все. И сам гениальный маэстро, создавший абсолютно не вписавшийся в архитектуру объект, и замечательное произведение зодчества периода третьей империи, разрушенное чужеродным произведением, и история легендарного театра, и сама идея внедрения в исторические памятники современного искусства. Можно сколько угодно говорить о принципе контраста, но, очевидно, что сочетание принципиально разных концепций создает не контраст, а взаимоуничтожение. Такими знаками усеяны пространства старых городов Европы, разрушительная эпидемия распространяется и захватывает все новые регионы. Наверно, все, кто путешествует, не может не увидеть стремительного отступления старых традиций, культуры перед лицом атакующего глобализма.

Париж здесь – вершина айсберга. Совсем недавно мне довелось провести дни Пасхи в любимом мной городе. Удивительно, как обыденно, как незаметно проходит великий христианский праздник в одном из самых древних центров Европы. Взаимосвязь этой тенденции забвения собственных истоков и усиление стандартизации во всем, начиная от кулинарии и кончая искусством, очевидна. Чего стоит Новый Париж, построенный правда, слава богу, в некотором отдалении, но стремительно устаревающий, больше похожий на слабую попытку быть на уровне международного стандарта.

Надо сказать, что вопреки этой концепции, существует, и успешно, другая тенденция, реализованная в Париже. Блестящий проект превращения старого вокзала в музей Орси, замечательный успех современного зодчества. Осуществление функциональной реконструкции Елисейских Полей, другой такой же пример, где современные технологии позволяют идеально приспособить историческую среду для современной жизни. Интересны новые жилые кварталы, аэропорт и многое другое. Мы привыкли думать, что проблема сохранения исторического наследия исключительно наша, российская, но опыт показывает, что концепция глобализации, видоизменяясь, присуща современному западному миру. Европа сегодня находится на перепутье, где архитектура отражает глубочайший кризис цивилизации. Кризис, грозящий потерей самобытности целых народов, крушением мощного творческого импульса, создавшего величайшие культурные ценности. Причем процесс этот всеобъемлющ и стремителен, мы становимся свидетелями постоянно расширяющегося вторжения чуждых знаковых систем в самую сердцевину живого древа традиции.

А мне вспоминается мой последний приезд в Париж. Конец апреля, весна, весь город накрыло, как туманом, цветущей сиренью, окутало запахом давно ушедшего времени. Это было так неожиданно, так прекрасно. Я как будто вновь перенесся на сорок лет назад, в то чудесное раннее утро, когда впервые проходил по этим улицам, любуясь отблесками восходящего солнца, отражающегося в окнах мансард Парижа.

Москва. 2012 г.