Проза
Завещание
Почитай старших – и напиши опровержение.
– Красиво здесь у вас вышло, Николай Васильевич, очень хорошо. Поэтично! Только, осмелюсь ли заметить: с претензией на «Экклезиаста» и иных, так сказать... Даже Антоша Чахоточный в одном месте виднеется. Что-с, не слыхали? Чему ж и удивляться! Сей – автор будущего; ещё только грядет-с... Далеко изволили заглянуть, провидец вы наш, дорогой Николай Васильевич.
И прочее.
Снова какой-то бред... Остроносый классик русской литературы плохо спал ночами. Напряженная работа, болезни, отсутствие личной жизни... К тому же, в последнее время любое, самое приятное сновидение неудержимо перетекало у него под конец во что-нибудь тягостное. Например, после того, как однажды он почитал на ночь не то Тургенева, не то Достоевского, ему с тоской приснилось, будто он заказал себе у портного прекрасную новую шинель, а из нее взяла да и вышла вся русская литература.
Хм, вышла... Николай Васильевич спустил на пол свои босые длинные ноги и сел на кровати. Подумать только, какой счастливой роскошью могла стать история России, выбери его соотечественники другую закваску своим литературным хлебам! Скажем, оперную красоту «Майской ночи»... И кто придумал видеть бездны гуманизма в истории о равнодушном ко всему миру человечке, любящем каллиграфию вместо живых людей?! Ведь если тебя можно не замечать, словно муху, ты и есть муха, да ещё фальшивая, так и не осмелившаяся стать человеком. Сопереживать жизни такого насекомого, оправдывать её, – значит клеветать заодно с ним на мироздание, создавшее нас для страстей и ошибок, привязанностей и непримиримости. Бесчеловечны не канцелярские остряки, а тот, кто не удостаивал их даже гневом.
– Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?
– Да хотя бы затем, что мы братья твои, а ты к нам никак не относишься!..
Николай Васильевич был уверен в своей правоте и даже охотно уступал по мелочам своему воображаемому оппоненту. «Ну, хорошо, – рассуждал он, – Я готов признать, что мужество, сопряженное с риском для жизни – удел избранных. Но в остальном-то каждый, самый хилый и недалекий человек должен, ах, непременно должен самостоятельно противостоять напору чужой воли! А ведь большинство несчастны единственно из-за неспособности к такому противостоянию. Ну что, казалось бы, проще: хочешь – возьми, не можешь – не хоти! Или научись... Более богатого выбора даже в сказках не предусмотрено! Люди, бывает, и с войны возвращаются как ни в чем не бывало, а уж там, где отсутствует угроза физической расправы, любой из нас может и должен оставаться неуязвим!»
В черном проеме окна не было видно ничего, кроме отражения зажженной свечи. Широко раскрытыми глазами Николай Васильевич с усилием вглядывался в мартовскую темноту московской ночи. Перебирая привычные мысли, он заметил, что между ними неясно мелькают отблески чего-то нового.
– Как же там было? «Ни началом своим, ни конца своего... Словно терпеливый любовник...» Небо в этих, как их, чёрт... Нет, не то... А ведь настоящие слова, помнится! Что-то совсем свежее, словно бы какой-то поворот к свету... Эх, прошла жизнь, а что создано, что воспето? На самой заре только говорило во мне здоровое чувство бытия, да растерял я его, и с тех пор одна клевета на род человеческий из-под пера и выходит... О, горе, горе! Чувствую, останутся после меня одни карикатуры...
Он раздраженно махнул рукой и хотел было снова откинуться на подушки, но внезапно по всему его телу, хотя и нездоровому, но ещё за секунду перед тем не отзывавшемуся особыми недомоганиями, страшной молнией хлестнула ледяная судорога. Корчась в ознобе, он, как деревянный, сполз с кровати и, задыхаясь от боли в сведенном боку, со стоном покатился по полу. Но мучился он недолго. Мышцы его каменели всё выше, и, когда стала застывать шея, на все чувства накатила спасительная глухая чернота. Николай Васильевич потерял сознание и навсегда затих.
Пусть теперь к умирающему торопится врач, а я продолжу от своего лица.
Удивительно, как быстро, при случае, самый выдающийся дух перестает реять над миром и определяющим в человеке становится его тело, такое похожее на прочие, не столь великие тела. Век медицины нескончаем. Рано или поздно ко всем приезжает доктор и приводит в чувство больного, с которым случился припадок. Или же врач опаздывает, и человек умирает. Но вот что интересно: разве столь исключительная роль медицины в судьбе каждого из нас делает врачей счастливее или, хотя бы, здоровее их пациентов? Думаю, всё-таки делает, ведь заниматься стоит лишь тем, что увеличивает твою безмятежность. Кстати, ещё вопрос в связи с нашей недолговечностью: почему хрупкость человеческой жизни непременно наводит на размышления о её смысле? Полагаю, опять же, наводит, к счастью, далеко не всех!
Я знаю, что людям редко выпадает, как мне, счастье проводить большую часть жизни рядом с близкими. И, если нам приходится на некоторое время расстаться, я сильно тоскую. Но всякий раз, когда кончается разлука и дорога бежит уже к дому, я, кроме понятной радости, чувствую некий прищур и хитрецу. Я спрашиваю себя: а что, если умереть прямо сейчас? Никогда больше не видеть любимых, навсегда остаться никому не известным, кроме двух-трех друзей, так и не сделать всего, на что были силы... Жаль будет мне такого исхода или нет?
И вот, поигрывая, словно атлет бицепсами, всеми силами своего довольно острого ума и здорового молодого тела, я ещё ярче на фоне дорожной усталости ощущаю беспечное удовольствие от жизни. И понимаю, что, хотя нет во мне, и никогда не было ни тоски, ни разочарования, но самым долгожданным встречам и чудесным открытиям бытия я с легкостью предпочту тишину и вечность...
Так как же там было?
«В ласковой неге счастливых случайностей, с наглухо закрытым для забот и щедрым на любовь сердцем, ни началом своим не интересуясь, ни конца не предчувствуя, – так, и ещё на тысячу ладов живет на земле человек. В любой миг вечных дней своих, наяву, как во сне, ступает он по изысканному ковру наслаждений и видит небо в алмазах. Там прохладный океанский бриз, словно терпеливый любовник, чуть касается нежных волосков на коже; здесь горячий степной ветер порывисто впивается в губы, как верная жена после долгой разлуки. Летний жар разливает по телу томление, снег и мороз бодрят ему кровь, солнце золотит волосы, вода омывает и щекочет теплыми каплями. И нет предела сладости звуков и образов, какие роятся беспрерывно в голове человека, нет конца их льющемуся на бумагу потоку, ибо талантом и заурядностью своей, разнузданностью и самоотречением, счастливыми и загубленными своими жизнями хочет сказать и говорит человек одно только вечное «благодарю» создавшему его, а значит, созданному им миру».
Я верю, что Николай Васильевич и сам в последнюю минуту пытался вспомнить и нам завещал не забывать именно это...
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Литература»]
Дата обновления информации (Modify date): 13.04.13 20:19