Проза Одессы

Валентина Силантьева

На берегах Дуная
(Из Главы 1)

Покрытые невысохшей росой, кладки скользили. Пахло ериком, было сыро и свежо. Хотелось спрыгнуть на нижний ярус подмостков к воде. Там рябили мальки-селявки. Голодная кошка-мать, в заботе о пропитании выводка котят, высматривала лягушку. Нет, она не была француженкой – просто хотелось есть.

Худышка-Варя, приоткрыв калитку, глядела на мир. Сшитый тетушкой «купальник из ситца» болтался на одной помочке через плечо. Вторая петелька не держала пуговицу, и лямка хвостом тянулась за босой пяткой. Ей не разрешали выходить в переулок, потому что вдоль него тянулся ерик. Он был глубок, в нем мальчишки ходили с бреднем и самой большой их мечтой было поймать щуренка. Раннее утро не успело разбудить прохожих, которые обычно спешили на Рембазу (там чистили и ремонтировали «Тюлькин флот») и в порт (там к пристани причаливал пароход «Минск» и речные трамвайчики, которые шли по большому Дунаю). Было летнее утро, и было хорошо.

Вспомнив о «Минске» с большой черной трубой, из которой всегда валил дым и над которым всегда висела громкая музыка, Варя запричитала:

Помнишь, мама моя, как девчонку чужую
Я привел к тебе в дочки, тебя не спросив,
Строго глянула ты на жену молодую
И заплакала вдруг, нас поздравить забыв,
Нас поздравить забыв…

Песня завораживала своей историей: не все было понятным, но там целовались не с мамой, жили хорошо-весело, но без мамы, а когда она, бедная, умерла от горя, все заголосили и начали просить прощения. История была длинной, ее можно было распевать долго.

Окрик последовал тут же:

– Варька, вот я возьму холудину…

Холудина была гибким прутом, которым больно били по спине и ниже. Варя быстро отскочила от калитки. Улица и свобода остались в прошлом, начинался день и нужно было умываться, прибираться, приглядывать за цыплятами, чтоб не лезли на «чистый двор». Потом, когда упадет большая жара, загонят в комнату спать. Дальше этого мысль не бежала, но жизнь казалась бесконечной.

* * *

За большим столом на главных местах сидели тихий-тихий дед Василий с белой бородой и горбунья бабушка Харитина, похожая на страшного карлика, который часто приходил во сне. Варя кричала и однажды упала с лежанки. Мама крестила, шептала молитву, но только много лет спустя Варя призналась, что ее мучил страшный Карл.

Отец был неразговорчив, но ел громко – у бабушки от этого дрожало лицо. Деду вытирали бороду салфеткой. Мама подавала на стол и ела последней. Иногда приводили прабабку Глачиху с костылем – это была ослепшая бабушкина мама. Если случались в доме двоюродные сестры, то прабабкина клюка пряталась, подол длинной юбки дергался безжалостными детскими руками, и все знали, что старуха вот сейчас беззубо прошамкает:

– Фросенька, мне кажется, девочки дурно воспитанны…

– Да, бабушка, – неизменно отвечала мама.

Варьке было жаль маму, но жестокость детской стаи подхлестывала и ее.

Пополудни после обеда укладывали спать. Деда – на лежанку под теплое одеяло (он почему-то мерз), бабушку и Варю – на пуховую перину (потому что бабушке так было удобнее). Варька задыхалась, мучилась, но из сундука доставалась книжка без переплета, и бабушка Хритя, отвернув страшный горб от детского лица, читала странные, завораживающие слова:

И пенный кубок поднеся к устам,
Испил он кубок, предназначенный другому.

Пена была, когда стирали одежду, но чтоб ее наливали в кубик… (?) – этого Варька не понимала. Где ей было знать, что эта история называется «Тристан и Изольда» и что книжка, спрятанная в сундуке «от чужих глаз», была наследием старой семьи, уже распластанной советской новью.

* * *

Город, в котором жила Варька, раньше назывался посад. Это слово перекатывалось во рту и было похоже на «сад» и на «сладость». На самом деле это был город, произраставший из вод Большого Дуная. Он улегся в распадке трех рукавов, и эта водная развилка подарила ему имя. Да, это было похоже на Венецию, о которой она потом прочтет много и хорошо. Ей будет знаком запах каналов проточных и уже замусоренно-бухорных, преследующих сладковатым запахом тлена и распада. В неуходящем чувстве уже взрослого бездомья, в невозможности прийти к родному порогу, она навсегда сроднится с Набережной Неисцелимых русского поэта-эмигранта, который подарит ей слово «Инкурабили» – «Скорбного дома», навсегда связанного с образом его и ее Венеции.

А пока… А пока в этом распрекрасном месте ее детства жили бабушки Марфа и Костейха, Матрена и Софрониха. Из-за забора через ерик ругался дед Иллуплий, над забором произрастали вишня-краснобочка и сливка-мерабелька, черно-белая кошка Мурка приводила котят, Каштан прыгал и лаял у салтына, а в парадной комнате для гостей на бабушкиной половине стояла кровать с золотыми шарами на черных металлических спинках. Их можно было откручивать и катать по двору. Все ругались и боялись, что шар закатится в канаву и его не найдешь. Варя боялась тоже, но от затеи не отказывалась.

Соседки-старухи во главе с бабушкой-горбуньей плели рыбацкие сети – бабушка Харитина считалась большой мастерицей и вокруг нее собирались сетевязальщицы, получившие заказ. Звучали слова «дель», «бомбак», «балбера», «кадола». Варьке вручали «иглицу», на которую нужно было «набирать» крепкую капроновую нить – из нее и производились эти самые «авы», «аханы», «кобчие» и «вентеря». Слова звучали странной музыкой, но их всех покрывала «ловушка» – то есть сеть, которой можно поймать рыбу.

Рыба была главным делом жизни почти всех, кого знала Варя. Об уловах говорили по радио, на улице и дома. Основной едой была рыба, которую варили, жарили, мариновали, солили и вялили. С кусочком соленой рыбы можно было есть суп; солонец отваривали и подавали к картошкам в мундирах; самой смешной была отварная соленая тюлька: на большой сковороде болтались длинненькие рыбки с распоротым животом, с белыми выпученными глазами, пахнущие морем. Такую еду нужно было готовить на воздухе, поэтому во дворе стояла беленая печь под двускатной крышей, а к ней прилепились две горнушки-плиты – мамина и бабушкина.

Отец работал на рыболовном сейнере, и Варя гордилась этим: у других лодка, а тут – целый пароход. Иногда он брал ее с собой на вахту. Спать Варька укладывалась в кубрике, за металлической стенкой плескалась вода, все время покачивало, было душно, а к утру холодно. Но зато как вставало из воды огромное солнце, как голубел широченный Дунай, как покрывался росной изморосью лозняк с плавучими корнями! Куда-то, умно поглядывая сверху, летели и падали к воде чайки. Караулили добычу толстые бакланы. Иногда на мелкую воду выходила цапля и начинала прихорашиваться. Потом, зорко оглянувшись и тюкнув клювом, вытаскивала из ила глупую лягушку. Вода неслась и завораживала. Если сейнер менял место, то за кормой тянулась бурливая водная дорога, которая «не зарастала» очень долго.

Детство не было безмятежно-счастливым и поэтому, когда однажды отец привез куклу Нину из зимней экспедиции, Варьке показалось, что весь ее мир стал лучисто-прекрасным. Конечно, она тайком потащила куклу показывать подружкам. Больше всего всех удивили глаза, которые то закрывались, то открывались, и звук «уа», что доносился из спины. Конечно, любопытство победило, и через час, сжимая глаза-болтунчики в кулаке и прикрывая расковырянную спину синей тряпочкой бывшего куклиного платья, Варя плелась к дому. Реветь она начала уже в переулке – и было из-за чего. Наказанная и казнимая целую неделю, она долго заплакивала и зализывала горе. А кукла Нина так навсегда и осталась ее единственной «магазинной» куклой.

Все закончилось быстро и сразу. Ранней весной, накатавшись на замерзших ериках, решили попробовать и на Дунае. Все знали о страшных запретах и наказах – ребятне на Дунай ни-ни. И все-таки пошли. Кромка еще стояла, хотя где-то там, ближе к середине, вода неслась и клубила паром. Сначала стайкой воробьев жались к берегу, затем, разглядев утиц-нырков, решили перебраться к ним поближе. Потом, подзуживая и подзадоривая, начали соревноваться, «кто дальше». Окрыленная Варька была впереди – всё, ее не будут дразнить «богачкой», она будет, «как все». Как оказалась в черной воде, она так и не поняла, помнила, что из последних сил держалась руками за край корявой бугристой льдины и пыталась что-то крикнуть. Держалась долго, ее вытащил мужчина, который, подстилая под себя кусок доски, ползком добрался до нее. Ее сушили-отогревали на печке, чем-то растирали и даже не ругали. Не помогло – воспаление легких, грипп, а потом и страшная болезнь, которая осталась с ней навсегда. Нет, она не стала горбатой, как бабушка, но непереносимая боль во всех суставах – приступами – приходила часто и сделала горькими остатки детства, юность, да и всё отпущенное ей время…


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел "Одесса"]
Дата обновления информации (Modify date): 27.09.12 16:44