Поэты Латвии
Стихи
Лагерная скрипка
Памяти Осипа Мандельштама
Мы садимся с тобою над мороком вечной зимы
томик влажных стихов продышать, и внимать до рассвета,
как в кипящей пурге засыпают река и холмы,
как стихают открытые струны усталого ветра.
Верно в ушко игольное вдета воздушная нить,
от стигийской воды зеленеют небесные грядки.
Вечный слух заострив, слышишь пенье своих аонид,
точно соты медовые, чудо вкушаешь украдкой.
И хоть пишется – клич, но читается правильно: ключ.
Так сердца отворяет любовь, согревая любого.
И как брат в темноте из толпы, подбородком колюч,
поднимается пеньем с колен изнурённое слово.
И в растущем жару, на клеймёной простынке дрожа,
в жаркой шубе тайги, на лиловой подушке рассвета
головой запрокинут в зарю, вспоминаешь, кружа,
Петербург и Воронеж, Москвы ассирийское лето.
По расстрельным реестрам чернильные пальцы скользят
в кабинетах бездонных ночных, под светильником строгим.
Отступает Господь, и грядёт эволюция вспять,
и спускается в страхе страна к кольчецам, усоногим…
Нас со струганых нар на заре, в продымлённом тряпье
поднимают куранты таёжные – рельс индевелый,
и уходит барак поутру по таёжной тропе,
снежной хвоей хлеща, на мороз, на сухие расстрелы.
И в сиреневой дымке небесной обновой звенит
клин замученных душ, отлетая из волчьих оврагов,
из безвестных могил именами восходит в зенит,
затихающей лагерной скрипкой над снежным бараком.
Здесь грядущее мечено знаками новой беды.
Медлит в путь Моисей, и слезами глаза его застит:
Сколько лет мне народ по промёрзшей пустыне водить,
чтобы умер последний мужчина, родившийся в рабстве?
Вереницей ослепших теплушек идут поезда.
Небеса, точно спирт на губах. От печалей сыновних
отдыхает Амур, и в пурге прорастает звезда,
полыхают сухие поленья на дальних зимовьях.
За коршунницу-ночь, за воронежские васильки,
за военные астры твои, за последнюю зиму
зачерпну голосистой водички у Черной реки,
а у речки Второй – опустевшую флягу закину.
Перышко Улисса
Памяти Марка Ротко
1.
Обетованный ком земли
из сундука с надеждой вынуть,
решить дела своей семьи
и тихо Старый Свет покинуть.
Плыть маленькому простецу
в соленом океанском бризе
крылатым пёрышком Улисса
вдогонку своему отцу.
Под килем расступались воды,
на палубе – сестра и мать.
Все мы затеяны природой
постранствовать, потолковать.
Вот Новый Свет открытой раной,
и он Давидом покорён –
многоплеменный Вавилон
взамен Земли Обетованной.
Забавой зрение влекло
в людской толпе,
чей взор стреножен.
Гляди: в сигремское стекло
крылами ангел заморожен.
Здесь чаши золотых маммон
посвящены надменной вере.
На пире четырёх времен
природа закрывает двери.
И над покинутой Негев
стоит молчание равнин.
Портрет художника во гневе –
мир в луже спёкшейся крови.
Ведь было не твоим решеньем –
покинуть ветхую тюрьму,
так спелой силой притяженья
земля срывает плод во тьму.
Так древняя печаль пролита
молитвой плачущей стене,
алмазы в толще кимберлита
слезами плавятся во тьме.
И ты, по небу голося,
в нём различишь родные лица
прощённых Богом, – ведь нельзя
убить и небо, и пшеницу.
***
Другое время в нём текло.
Колумб прозренья, пленник выси,
мир выжимал он, как бельё
и гладил мореходной кистью.
Природа гения проста,
как озарение сивиллы,
и хлынет чистый цвет с холста
зелёной мощью хлорофилла.
Мы с этим светом, сдвинув лбы,
соприкасаемся устами,
как две природы, для мольбы
соединённые перстами.
Господний жест благословенья
откроет солнечную плавь –
и дышит светом сновиденье –
рукой раздвинутая явь.
***
На устьях запотевших флейт
истаивают звукоряды,
и мы всего на горстку лет
у смерти музыкой отъяты.
Ослепнув от земного бренья,
мы выпьем мёд прогоркших сот,
и нам вчерашние творенья
ночной корабль привёзет.
Утренний луг
Стежками и строчками свиста
малиновка призрачных мест
с рассветом над лугом росистым
встаёт на серебряный шест.
И чувствует, лютика выше,
земли не касавшийся плуг,
как пишет, как слышит и дышит
туманными волнами луг.
Хрустящие тягой упругой,
головками зацвели
продетые пёрышки лука
в игольное ушко земли.
Хмельной, в армяке непотребном,
на драной овчине лежа,
храпит, зацелованный небом,
блоху подковавший Левша.
Под звёздными неводами
он дремлет, не чувствуя ног,
на них световыми годами
намотаны вёрсты дорог.
Беременных мятежами,
всё знающих наперечёт,
нас небо щекочет стрижами,
кузнечное солнце печёт.
Трепещущие ихтиандры,
зубрилки воздушных толщин,
стрекозы, наденем скафандры
высотных крылатых машин!
Сонет
...похоть плоти, похоть очей
и гордость житейская...
(1-е Послание Иоанна, 2:16)
Берестяные грамоты былого
не принимают шёпотных клевет.
Полны раздетым и горячим зноем
твои глаза, испытывая свет.
Умоешься водою утром рано –
и лишь тогда увидишь, отрезвев:
твой меткий холст, оборванный ветрами,
единожды солгал на синеве.
Но, как святой огонь, нисходит милость,
не отпуская, что бы ни случилось,
тебя в погибель, и на самом дне
собой воспламенит живую нитку.
Сгорая, жизни корчиться, как свитку.
Как блуда в небе – брода нет в огне.
***
Я в эти дни изнеженных июлей
входил, как в прорубь,
как в пчелиный улей,
как в нелюдимую крапиву у пруда.
Я чувствовал, как непреодолимо
меня сосёт губами сонной глины
давнишний холодок – минувшая беда.
И будущее с памятью боролось
огнём, как с тишиной –
растущий голос,
как в полночи горят сухие вороха.
Я помню, как однажды на рассвете
погоней загудел пчелиный ветер,
и в небе варвара проснулся
зверь стиха.
Нострадамус
Над манускриптами писаний
и мрамором надгробных плит
строфой свершённых предсказаний
чума, как колокол, гудит.
И в будущем преображаясь,
разгадан часто невпопад,
средневековый Нострадамус
в ладонях держит звездопад.
Все предсказания избыты,
и мнятся нам вершиной вер
планет горючие орбиты,
парящая музыка сфер.
В плену завещанной приметы,
навек одни, среди зимы,
кладём шершавые монеты
на веки посторонней тьмы.
Сливаясь лунными зрачками,
в обворожительном ладу
поёт безумными смычками
консерватория в аду.
И тьма разбуженных возмездий,
окликнув нас по именам,
зверями призрачных созвездий
спускается на плечи нам.
Венецианский карнавал
Венеция, который год
твой влажный полог распахнёт
веселье сумасбродов.
Плывут рогатые челны,
петардами озарены
морщинистые воды.
Шуты и нимфы голосят,
рычит зверинец, колесят
жонглёры и кликуши,
и власть хмельного торжества,
как лапы каменного льва, –
на море и на суше.
Слугой для нас отворено
веселья чёрное вино
на пиршестве едином,
и в маске за одним столом,
играя шутовским жезлом, –
раб рядом с господином.
Не поднимается с колен
седой патриций, взятый в плен
изгибом милой шейки,
и нежный первородный стыд
сусальным золотом горит
на маске белошвейки.
В живородящей пустоте,
в разноголосой темноте
над безднами витаем,
и плещется вокруг меня
народ зимы, народ огня,
внутри необитаем.
Как жить в танцующей крови,
и кто на языке любви
поёт под маской смерти?
Личиной бурной чехарды
кружить до Пепельной среды
на маскарадном свете.
Запретной жизни не продлить
душе-язычнице. Синклит
под выщербленной аркой
провозгласит суровый суд –
уж розги мокрые несут
по площади Сан-Марко.
Увидишь позже, чуть дыша,
как в страхе полетит душа
на крыльях голубиных,
и что под масками скрывал
венецианский карнавал,
Пьеро и Коломбина.
И пепельный священный жест
тебе на лбу прочертит крест
осмеянной юдоли.
Повержен в прах, и светит
стыд раскаянья...
Лишь тихо спит
луна на дне гондолы.
Предтеча
я сплю на холмах, на земле переспелой, как порох
в изголовье травы киммерийской постеленный ворох
и прострелена влёт власяница с чужого плеча
молоком наливается полдень, полынью горча
на заросших стигматах земли, на сплетении троп
осыпает головки семян переспелый укроп
воздух крылья цикад обращают в сияющий свет
и спокойное море восходит к прохладной листве
наполняет светило теплом каменистый залив
светосильные ясени, мудрое древо олив
стать неслышным, незримым, сместить мироздания ось
чтоб летучие рыбы меня пролетали насквозь
и ветвилась корнями реликтовая сосна
и корпускулы слуха, и хитрые карлицы сна
ладят свой хоровод, расступается дремлющий лес
и сияет прощеньем морозная прорубь небес
в холостой немоте просыпаются зраки огня
и архангел ключами гремит, отмыкая меня
и вонзается в слух, точно в бабочки тонкий хитин
перелетное слово, слышу, с миром един
как войной наливаются ветры восточных наречий
и стервятники ада пируют во тьме человечьей
восходящие души, омытые в смертной росе
провожают ковыльные клиры, их древний распев
в немоте и рванье обретается верное слово
и прозрачной водой шелестит у Творца в изголовье
исчезаю из мира, стоят небеса и покой
длится тихое время, расправленное рукой
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Латвия»]
Дата обновления информации (Modify date): 12.02.13 16:04