Проза
Грымза
Да! Именно Грымза или в исключительных случаях Крыса-Раиса. Это прозвище придумала ей я. Другого имени в моем юном, еще не сформировавшемся сознании, она не заслуживала.
С самого детства я ненавидела учителей. Особенно Раису Федоровну, учительницу истории и по совместительству нашу классную, которая по досадному совпадению приходилась мне теткой. Я никогда не помнила ее веселой, улыбаться она, кажется, совсем разучилась или не умела вовсе. Сурово-надменное выражение, вероятно, окаменело и намертво приросло к ее мелким крысиным чертам и сухой морщинистой коже. Она даже замечания ученикам делала, как мне казалось, с таким безграничным презрением, будто в классе перед ней находились не подростки, а тараканы или змеи. Как же я ненавидела ее пронзительный до звона в висках голос:
– Сядь прямо, Козинцев! Завтра у доски снова молчать будешь как враг народа перед расстрелом!
– Артюхин, допрыгаешься! Давненько я с твоим отцом не беседовала! Он тебя мигом к дисциплине приведет.
– Чуть что сразу Артюхин и сразу с отцом! У других тоже родители есть! Почему моего сразу вызываете? – канючил в ответ Артюхин, у отца которого был один единственный метод воспитания – ремень.
– Рот закрой, я сказала! – эта магическая фраза не терпела возражений и подавляла волю к протесту. Дальше следовала длинная лекция. – Распустились, обнаглели! Ни учебы нормальной в классе, ни дисциплины! Сплошная анархия! А внешний вид! Вы на себя в зеркало посмотрите! Ходите как шпана! Ахтанина, у тебя снова юбка едва прикрывает шею! Я же сказала опустить подол!...
Последнее относилось ко мне. Доставалось от тетки всем, но я, видимо, «по блату» терпела двойную дозу замечаний и унижений. Если разговор велся про оценки, то обязательно называлась моя фамилия, хотя двоечницей я не числилась. Но, по мнению нашей классной, я могла бы учиться гораздо лучше, а за случайную тройку меня вообще клеймили позором, как Артюхина или второгодника Козинцева за двойки и колы. Про внешний вид вообще не говорю, здесь мне доставалось по полной программе, хотя почти все девчонки носили школьную форму с подолом сантиметров на двадцать выше колен, красили ресницы и щеголяли в золотых сережках. Ежедневный школьный геноцид проявлялся в публичном смывании косметики в туалете, изъятии золота и других украшений в сейф директора до прихода за ними родителей и долгих унизительных лекций Грымзы.
– Девушка должна привлекать прежде всего своим внутренним миром, а не ярким раскрасом, как у папуасов и не вычурной одеждой!
– Это она из зависти, – с досадой шептала дочь директора промторга Наташка Клокова. – У самой-то, поди, единственный сарафан на все случаи жизни и на помаду зарплаты не хватает.
Наташку родители одевали по последней моде и это было единственным ее достоинством. Особыми знаниями по предметам она не блистала, за что регулярно «получала» от Грымзы на уроках и классных часах. Грымза же, или в быту тетя Рая, вопреки Наташкиным домыслам, имела на смену несколько платьев в консервативных серо-черно-бежевых тонах, руководствуясь стандартным убеждением, что женщину, как и девушку, украшает скромность и активная жизненная позиция:
– Вместо того чтобы коленками сверкать, да вилять втиснутым в джинсы задом, повторила бы даты по истории, да к контрольной по алгебре подготовилась!
На это Наташка отвечала, что проживет как-нибудь и без истории. Образование сейчас не в моде. Ее папаша после училища всю жизнь работал товароведом, но при этом всегда имел гораздо больше любого ученого или учителя.
Это утверждение повергало Грымзу в шок, и она прямо-таки заходилась криком о том, что подобные потребительские взгляды и суждения являются пережитком капитализма и в советской стране просто не допустимы; человек должен трудиться на благо всего общества. Как это прежде пелось в песне: «Раньше думай о Родине, а потом о себе»… И так далее в том же духе с тем же страстным накалом…
«Думать раньше о Родине…» кажется, для нее была идея фикс. На классных часах она долго и с упоением рассказывала о героях Великой Отечественной, идущих смерти наперекор, о стахановцах и строителях БАМа, которые боролись с врагами, стихией; и, превозмогая боль, усталость и что-то еще, воевали или трудились для общего блага. Мы тоже, по ее мнению, должны были прежде всего трудиться на общее благо.
– Вы имеете право не прийти на сбор металлолома только в одном случае – если вы умерли! – гремела она. – Даже с температурой - сорок, должны приползти на школьный двор, а я, как старший, решу – отпустить вас или нет!
– Сталинская паранойя, – втихаря ставил диагноз отличник, комсорг класса Женя Бабичев, но как только Грымза, зыркала на него глазами, тут же затыкался, изображая на лице придурковатую готовность.
Вот так она «строила» всех, включая мою мать. Мы с матерью жили в двушке, доставшейся нам от дедушки с бабушкой, а у тетки была однокомнатная квартира, где я должна была в целях воспитания убираться по субботам. Это сногсшибательная идея принадлежала, конечно же, садитстки-изобретательному уму Крысы Раисы. А моя мама не возражала. Как тут пойдешь против старшей сестры, умудренного педагога со стажем!
– Хорошо, хорошо мой в углах! И мусор не оставляй! – подавала команды тетка, пока я возила тряпкой по крашеным половицам.
Второй идеей фикс Грымзы была чистота и мытье полов без швабры. Она сама протирала квартиру каждый день в промежутке между подготовкой к урокам, а по субботам стерильность полов поддерживала я, изредка огрызаясь на теткино ворчание.
– Избаловала ты ее, Люся, – жаловалась тетка матери. – Учится вполсилы, по дому ничего делать не хочет. С ее способностями отличницей надо бы быть, а она все в хорошистах тащится. Это от того, что дискотеками, да всякой ерундой голова забита. Да ты еще наряды ей без конца покупаешь! Гардероб ломится!
– Так ведь Катюша-то у меня одна, – возражала мама. – Неужто я, как наш с тобой отец, ее гнобить за любую провинность должна? Вспомни, много ли мы с тобой радости в детстве видели!
– Ну, не нам его судить, – обрывала мать тетя Рая. Тема покойного деда поднималась всегда с некоторой опаской и раздражением, словно ни матери, ни тетке не хотелось ворошить неприятные воспоминания. – А ребенка нужно держать в строгости. Ты даже не представляешь, какие сейчас ученики пошли! Курят, пьянствуют, скоро до наркотиков доберутся! Парни хамят, девчонки одеты, как «прости Господи»! Не все, конечно! Повсюду дух вещизма, беспринципности, мещанства какого-то… Да и ты туда же! Полжизни проторчать в очередях, чтобы купить дочери импортные сапоги или кофточку – это ж буржуазный пережиток!
К слову, очереди за колбасой и маслом тетя Раиса тоже считала буржуазным пережитком. Это же не продукты первой необходимости! При желании можно обойтись и без них. К тому же если бы большая часть населения поумерила свои мещанские взгляды, что стол без докторской колбасы пуст, наверняка, бы очередей за дефицитными продуктами не было. А уж очереди за вещами – вообще абсурд, возведенный до состояния культа!
… – Гробить драгоценное время ради удовлетворения мелкой потребности ребенка внешне выделиться из толпы! Кого ты воспитываешь, Люся?!
И тетка пускалась в «кошмарные» рассказы о безнравственности молодого поколения восьмидесятых.
Конечно, матери, бухгалтеру на местной фабрике, «массовое падение современной молодежи в результате тлетворного влияния запада» могло привидеться только в кошмарах. Она сокрушенно качала головой и вздыхала.
– Катерину-то я контролирую, – успокаивала ее тетка. – Но тоже упертая девка растет, все норовит наперекор сделать.
«Да пропади она пропадом с ее контролем! – в сердцах думала я. – Итак уже в классе всех своей бдительностью задолбала!».
Как-то в субботу меня, Наташку Клокову и тихоню Ирку Шамраеву Денис Канакаев пригласил на день рождения.
– Будут наши пацаны, еще Горохова и Иванова. Предки обещали свалить в гости с ночевкой, музыку послушаем, побалдеем,.. – говорил он.
Канакаев – голубоглазый брюнет, редкий красавец и мечта всех девчонок в классе, в том числе и моя. Как такому откажешь? Конечно, пойду! Надо только поскорее управиться с теткиными полами.
Полы я отдраила с молниеносной быстротой и даже почти не огрызалась на Раисины замечания. Полетела домой, переоделась. Накраситься пришлось у Наташки, потому что дома никакая мама, руководствуясь теткиным указаниям, ни за что бы не дала этого сделать.
…Реснички, голубоватые тени, розовая помада… Но не тут то было!
– Ахтанина! Что за боевой раскрас! – заметила меня в спортзале Крыса-Раиса, схватив за локоть.
И тут меня будто взорвало.
– Скромность меня на уроках украшает. Всегда! – вызывающе выкрикнула я вырвавшись под ритмичные вздохи Си Си Кетч. - А сейчас имею право! На вечер можно!
– Ты в школе находишься! – парировала Грымза.
– Вот именно, что в школе, а не в казарме и не в монастыре!
На помощь вовремя подоспел Бабичев:
– Да ладно вам, Раиса Федоровна! В Уставе ВЛКСМ запретов по поводу макияжа на школьные дискотеки нет. Значит, иногда можно. Пойдем, Катька, к нам, потанцуем, – с этими словами он потянул меня за руку в уныло дрыгающийся кружок девятиклассников.
– Потом поговорим, Катерина! – совсем по-домашнему крикнула мне в след Грымза, но выдергивать из толпы и прибегать к насильственному умыванию не стала.
– Да пошла ты! – отмахнулась я от нее не слишком громко и больше на публику.
Потом мы «смывались» еще до окончания вечера по одному, чтобы это не сильно бросалось в глаза. Пацаны предупредили Бабичева, чтобы тот придержал Грымзу, если у нее возникнут подозрения.
– Ахтанина, а ты куда? – остановила она меня уже у лестницы на первый этаж.
«Надо же! Выследила все-таки! Теперь не отцепится!» – с досадой подумала я, но вслух сказала:
– Скучно здесь, Раиса Федоровна, – в школе я естественно называла тетку по имени отчеству, – да и мама просила быть сегодня пораньше…
«Сейчас устроит допрос, зачем да почему...», – пульсировало в мозгах.
Но Грымза на этот раз почему-то поверила.
– Скучно им! Надо же! – проворчала она себе под нос. – И чего только не хватает! Самой что ли в пляс пуститься?..
Она вновь исчезла за дверью грохочущего динамиками спортзала, а я легко слетела по лестнице.
В маленькой трехкомнатной квартире у Канакаева мы долго танцевали под «Modern Tolking» и пили шампанское. Гороховой и Ивановой почему-то не было. Шамраева под конец от чего-то дрейфанула и с нами не пошла. Так что нас было в общей сложности пятеро – Козинцев, Артюхин, Канакаев, Наташка и я. Наташка от своего фужера отказалась. А у меня после нескольких глотков перед глазами слегка затуманилось, но Канакаев сказал, что так бывает, когда спиртное на голодный желудок… Он сунул мне в рот кусочек сладко-пластилиновой плитки «Пальма», продававшейся в магазинах вместо шоколада, и потащил танцевать. Я чувствовала его горячие руки на своей талии, и в мягком душном полумраке он казался мне почему-то похожим на Томаса Андерса и Дитера Болена одновременно. Как будто бы самые красивые черты лица обоих кумиров соединились и получился Денис Канакаев. Время от времени он подливал еще шампанского, и мы целовались под ритмичную музыку, и мое сознание куда-то уплывало. Я вдруг почувствовала, как все начинает тонуть: мой голос, трепетный шепот Дениса и даже прикосновения его губ… Он положил мою руку к себе на плечо, и в моем сознании вдруг хлестко отпечаталась фраза: «Эта готова. А с Наташкой что? До сих пор «окучить» не смогли?..»
Все происходящее потом помнится мне в скачущих беспорядочных обрывках. Гудящее в мозгу кружение кровати подо мной в канакаевской спальне… Руки, снимающие с меня одежду… Приступ удушья… Я беспомощно хватаю ртом воздух и с ужасом понимаю, что не могу вдохнуть… Снова голос Дениса: «Давай, Коза, не тяни, не задерживай очередь…». И ответ Козинцева: «Стой, у нее почему-то пена изо рта…». Потом откуда-то сквозь удушливую тишину вынырнул пронзительный голос Грымзы: «Какие же вы подонки! Вы за это ответите, твари!»
…И пустота, болезненная, вязкая, с сухой противной горечью на губах…
Очнулась я в больничной палате. Белый потолок, крашеные стены, заплаканная мама возле кровати…
– Все хорошо, дочка, – говорила она. – Раиса вовремя подоспела и скорую вызвала. Эти подонки тебе снотворного в шампанское подсыпали, а у тебя – аллергия… В общем, еле спасли.
– А Денис? – спрашивала я, все еще не понимая, что произошло. – Где он? Грымза.., то есть тетя Рая, его родителей в школу вызывала?
– Сволочь твой Денис! – вдруг зло сказала мама. – Они тебя изнасиловать хотели, для того и снотворного подсыпали. Подонки малолетние!.. Раисе спасибо! Она же тебя нашла в чем мать родила. Еще немного и скорая бы не довезла…
Я чуть не задохнулась от открывшейся истины. Оказывается, все нежности и поцелуи Дениса были фальшивыми, только ради одного…
Обида, смешанная с чувством стыда вдруг захлестнула сознание. Размазывая ладонями по щекам непрошенную влагу, я вдруг представила, как появлюсь в школе, и все будут шушукаться за моей спиной и показывать пальцем. Стыд, наконец, пересилил обиду, загнал в угол, смял ее и практически уничтожил. Пацаны, конечно, будут злорадно ржать – еще неизвестно, что им натрепали Козинцев с Канакаевым. Девчонки, разумеется, с презрением прилепят обидное прозвище «шлюха», и засмакуют, обсосут эту историю, придумывая новые далекие от правды подробности. А Грымза… Страшно представить какие эпитеты придумает она для моего поступка! Мигом вспомнились ее лекции о малолетних «прости Господи», что делают аборты и «детей в подоле приносят». «Ну кто на таких женится? Женщина, добровольно растоптавшая свою честь, обречена на позор и одиночество», – раздавался в мозгах визгливый теткин голос.
Спустя два дня меня выписали из больницы, но, симулировав головную боль, в школу я не пошла. Просто не могла себе представить, как пройти через все это. Пожалуй, глупо было не понимать, что войти в класс все равно придется. Мать и тетка, увы, не принадлежали к категории родителей, которые «по таким глупостям» переводят детей в другие школы. А значит, прощай положительная характеристика с хорошим аттестатом, и здравствуй репутация шлюхи и девушки легкого поведения.
«…На позор и одиночество!» – снова эхом отчеканилась в голове фраза.
У меня пересохло в горле. Пошла на кухню, попила воды. Взгляд невольно остановился на аптечке… А что если оборвать все одним махом? Не будет насмешек, осуждений, обвинительных речей и нравоучений Грымзы, ничего не будет… И никого… Я выпотрошила клистер с но-шпой. Больше не нашла. Жаль! Но и одного, кажется, вполне достаточно. Воображение тут же нарисовало саму себя в гробу, бледную, с фарфоровой кожей, как у старинных куколна фотографиях из музея… И утопающую в цветах… Вокруг море слез. И Грымза с Канакаевым, в скорбном молчании шествующие за гробом. Пусть помнят, как довели племянницу и одноклассницу до самоубийства и пусть муки совести не покидают их всю жизнь!.. Откуда-то появился озноб. Я запила водой горсть таблеток и залезла под одеяло, чтобы согреться…
Стало тепло, меня накрыла с головой сладкая дрема… Потом в дверь бесконечно трезвонили… Где-то далеко щелкнул замок… Снова голос Грымзы, но глухой и совсем не страшный. «Я тебя не боюсь!» – мне кажется я кричала, но получалось как-то слабо и безвольно… И темнота…
– …Еще раз налопаешься пилюль, и мы тебя не спасем! – предупредил худощавый врач с проседью на висках, когда я открыла глаза на больничной кровати. – Караульте свою суицидницу, – эта фраза явно была сказана не для меня.
Я опять увидела маму с опухшими от слез глазами. На этот раз она провела в больнице целую ночь.
– Что же ты наделала, дочка? – ее тихая фраза вдруг взорвалась во мне лавиной слез, громких рыданий и пронзительным вытьем.
Кажется, так громко и неистово рыдать мне не позволялось даже в детстве.
Снова руки врачей, какой-то укол, и я провалилась в сонливое безразличие… А потом пришла тетка Раиса. Меня вдруг начало трясти мелко и противно.
– Ты что это удумала? – с ходу пошла в наступление она. – То, что ты – дура доверчивая, еще полбеды. Но с чего это ты вздумала руки на себя наложить? Муки адские? Болезнь невыносимая? Или все-таки безответная любовь? Что у тебя с Канакаевым, Джульетта недоделанная? Давно это у вас?
Я почувствовала себя зажатой в тиски перед пулеметным дулом. Крыса-Раиса буквально трясла меня, как будто хотела вывернуть наизнанку все мои мыли и чувства.
– Ничего у нас не было. Просто целовались у него тогда, и все, – пролепетала я и начала всхлипывать.
– Так ты не от великой любви таблеток наглоталась? – расширила глаза она. – Тогда зачем? Думала, как другие подростки-самоубийцы произвести эффектное впечатление своим видом в гробу? – тетка словно мысли мои прочитала. – Ну отнесли бы тебя синюю с распухшим языком на кладбище. Да-да! Именно такими отравленные покойники и бывают! Ну, поплакали все вокруг тебя один день. А потом благополучно забыли о тебе, как будто тебя совсем и не было. Все забыли кроме твоей бедной матери, конечно! Кому и что ты бы доказала? Зачем родилась, зачем жила?..
– Сама же говорила – такие, как я, обречены на позор и одиночество! – я снова взорвалась всхлипами и рыданиями. – Я же там голая лежала!.. Как я в школе появлюсь?..
– Ах, вот оно что! – облегченно вздохнула тетка и резко заключила. – Какая же ты дура, Катерина! Размазалась, как кисейная барышня! А мать твоя там уже детей себе навоображала, думала, что ты рожать собралась. Ладно, ее здесь врачи успокоили, что никакой беременности нет и в помине.
– Конечно, самое страшное для вас это беременность! – вспылила я. – Тоже позора боитесь? А я? Мои чувства? Или, как там у вас, честь? Как я в глаза всем в классе буду смотреть?
– Кому смотреть? – перебила мою истерику Грымза. – Канакаеву? Козинцеву с Артюхиным? Это из-за них ты травилась? Пусть только слово вякнут, я их по стенке «размажу»! Насильники малолетние! Свидетелей хоть отбавляй! Можно прямо сейчас заявление в милицию писать! Они рот побоятся раскрыть! – кажется, от негодования она выдохлась. Потом перевела дух и продолжала более спокойно. – Не дури, Катерина! Ничего смертельного не произошло. Пусть все это станет тебе наукой! В школу придешь, как ни в чем не бывало и будешь делать вид, что всего этого просто не было. А об остальном я позабочусь.
Все случилось примерно так как и говорила Крыса-Раиса. Как ни странно, в классе я не почувствовала враждебности. Троица Козинцев, Канакаев и Артюхин при встрече со мной прятали глаза, а девчонки сочувственно вздыхали.
Как-то Денис ко мне подошел в раздевалке.
– Ты это… – мялся он,.. – давай замнем… Ну тупанули мы… С кем не бывает…
– Это он так извинился, – прокомментировала Наташка, когда Канакаев, замявшись окончательно, испарился. – Вот уж действительно красивая внешность с мозгами не дружит! Это его Грымза запугала. Даже извиниться по-человечески не смог. Дебил!
И Наташка рассказала, как буйствовала Крыса Раиса, когда я во второй раз попала в больницу. Орала, что все, сделанное пацанами – подлость по отношению к одноклассницам. И еще грозилась, что они не только за попытку изнасилования по «уголовке» пойдут, но и за доведение до самоубийства. Потом был педсовет, вызывали родителей этой троицы и грозились выгнать из школы.
– Но не выгнали же! – пожала плечами я.
В моем понимании Канакаев, Артюхин и Козинцев вообще не имели права жить.
– Не выгнали, потому что Грымза заступилась, – объяснила Наташка. – Мол, вроде как, не стоит губить судьбу парней из-за одной глупости на почве гормонального взрыва. Куда они пойдут потом с волчьим билетом?
Что-то не вязались последние теткины поступки с ее дубовой принципиальностью. Меня практически ни в чем обвинять не стала, за этих гадов на педсовете заступилась! Все это было выше моего понимания и совсем не поддавалось логике.
– А как Раиса узнала, что мы тогда были у Канакаева? – поинтересовалась я у Наташки.
– Так она, кажется, твоей матери позвонила, узнать пришла ли ты домой после вечера. Когда поняла, что не пришла, наехала на Бабичева. Мол, комсорг должен знать, что в классе твориться. Он и раскололся. Ну, а дальше они с Аннушкой нагрянули к Канакаеву.
Аннушкой за глаза звали Анну Сергеевну, завуча по воспитательной работе. Ее, правда, в школе не так сильно боялись как Грымзу, но уважали.
В общем, как ни старались наши учителя не выносить сор из избы, полностью замять это дело не удалось. В местной газете появилась статья «Как развлекается наша молодежь». Директора, Аннушку и Грымзу вызвали в ГОРОНО. Крысе-Раисе объявили строгий выговор и лишили премии. Козинцев вскоре был переведен в профтехучилище. Канакаев замкнулся, налег на учебу и даже выбился в третьей четверти в хорошисты.
Таким образом, все последствия ЧП учительский коллектив мужественно взял на себя. Жизнь в школе шла своим чередом. По-прежнему политинформации каждый четверг на классных часах и конспекты произведений Ленина, за отсутствие которых Крыса-Раиса нещадно ставила двойки… Правда, после происшествия она еще долго ежедневно обзванивала пацанов и девчонок, справляясь у родителей, где они и чем занимаются. Как маленьких! Ну, какое ей было дело?
Мне же дома были прочитаны сотни лекций о вреде ранних половых отношений.
– Девушке головой надо думать! – гремела Грымза. – Любви, видишь ли, им хочется! Нагуляются, наобжимаются по подъездам, а потом детей в подоле приносят, а государство воспитывай! Или, как мать твоя, судьбу свою с первым встречным алкашом губят.
Тема папаши-алкаша в целях моего воспитания звучала неоднократно.
– Она же меня не в «подоле» принесла, – слабо возражала я.
– Да уж, нашла с кем счастье строить! Ни воспитания, ни образованности, одно хамство и грубость! Что из этого получилось? Тебя одна тянет, надрывается! И ты без отца растешь, однобокой.
Когда нравоучения становились невыносимыми, я демонстративно хлопала дверью и уходила из дома. Но скоро каждодневные проповеди прекратились. Тетка внезапно попала в больницу с сердечным приступом. «Надо же у Грымзы тоже есть сердце, и оно, наконец, заболело» – злорадно думала я.
В школе на время нашим классным руководителем стала Аннушка. Она тоже проводила душеспасительные беседы о вреде курения и раннего секса, но тотального контроля с ее стороны не наблюдалось.
Мы носили тетке в больницу теплые щи, я по традиции убирала ее квартиру по субботам, но уже спокойно, без назиданий и лекций. В конце учебного года тетку выписали. Но была она какая-то бледная, с серовато-восковым лицом. Мама заходила к ней с работы каждый день, проводила в ее квартире практически все вечера. А по субботам – была моя очередь. Нравоучения возобновились.
В общем, теткино воспитание продолжалось до самого десятого класса.
В начале учебного года она вновь вышла в наш класс, но смогла проработать всего три месяца.
Врачи поставили ей страшный диагноз – рак поджелудочной железы. Раису долго лечили, но она таяла на глазах. Мы по очереди ночевали в ее тесной квартирке. От скуки, пока она спала, я изучала содержимое ее большого книжного шкафа: «Собрание сочинений Пушкина», «История Государства Российского», «Прощание с Матерой» Распутина… Что-то пролистывала, что-то читала…
Вскоре я научилась делать уколы, и по предписаниям врача колола тетке обезболивающие.
В десятом классе снова классное руководство досталось Аннушке. Всегда приторно улыбчивая, она не лезла в нашу жизнь. А между тем личная жизнь у моих одноклассников была бурной. В середине года Артюхин, окончательно погряз в двойках и был переведен родителями в ПТУ. Наташка нашла себе какого-то парня и забеременела. Так что сдавать выпускные экзамены ей пришлось уже в вечерней школе. Скандал разразился, конечно, бурный, но выговора Аннушке, благодаря связям в администрации, удалось избежать. Канакаев вновь скатился на тройки и каждую неделю менял девчонок. Бабичев упорно зубрил, сражаясь за золотую медаль. А я с матерью в перерыве между учебой ухаживала за теткой Раисой.
Не помню, что испытывала, слушая ее долгие стоны. Жалость? Глупое злорадство? Кажется ни то, ни другое. Я часто заставала маму в слезах и недоумевала, почему она так горевала и жалела свою старшую сестру. Ведь та ей тоже проходу не давала своими упреками по поводу ее непутевости, мужа-алкаша и слишком мягкого воспитания дочери. Но мама почему-то любила ее и была благодарна. Тетка Раиса умерла, когда я, набрав четыре с половиной балла за два экзамена, была зачислена на экономический факультет. После похорон мама долго не могла прийти в себя. Тогда-то она и рассказала мне теткину историю, которую от меня держали в тайне долгие годы, как видно тоже из воспитательских соображений…
2
…История оказалась невеселая. И связана она была с бабушкой и дедушкой, которых я практически не помнила.
Оказывается суровым и упрямым характером тетя Рая пошла в своего отца, офицера и коммуниста Федора Гребнева. Дед был идейным. Конечно, он, как любой военный, мечтал о сыне, но у его жены и моей бабушки Екатерины Анисимовны родились две дочки. Дед Федор дочерей воспитывал по-спартански, в соответствии с коммунистической идеологией. «Жизнь сложная! Как еще там у них сложится! Нужно быть готовыми ко всему», – любил повторять он. Поэтому Рая и Люся вместо «не хочу» всегда руководствовались словом НАДО. Приказы отца в семье выполнялись беспрекословно.
Раиса заканчивала школу и готовилась поступать на юрфак, когда в их подъезде на первом этаже поселилась семья бывшего столичного хирурга Брагинского, проходившего в далеком тридцать седьмом по делу врачей и отпущенного по амнистии. Люди вполне интеллигентные и приличные – муж Зиновий Адамович, жена – Агриппина Аскольдовна и единственный сын Борис – поздний ребенок, который был двумя годами старше Раисы и тоже готовился к поступлению, но в медицинский.
Завязавшаяся дружба между молодыми людьми быстро переросла в первое чувство, с неистовой силой захватившее обоих, и они стали больше времени проводить вместе. Раисе нравилось, что Борис – серьезный и начитанный парень, который увлекался романами Беляева и находил в теории Дарвина много несоответствий. Но самое главное он был так не похож на ее одноклассников, с утра до вечера гонявших мяч на школьном поле, тискавших девчонок на танцах и тупым стадом готовившихся к поступлению в ремесленные училища. С Борисом можно было часами говорить о книгах, о науке, читать друг другу стихи поэтов-шестидесятников… Потом были первые несмелые признания и робкие поцелуи. Счастливая Рая вечерами бегала на свидания, а все девчонки в классе шушукались и завидовали их любви.
– Тебе к выпускным экзаменам готовиться надо, а не шариться с жидами по подворотням, – ворчал на нее отец. – И вообще, если тебя интересует мое мнение, то я против твоей дружбы с сыном врага народа, – категорично заявлял он.
– Папа, да какой он враг? Времена уже не те, Брагинских давно уже оправдали, – возражала дочь. Их же несправедливо осудили… Я даже про культ личности Сталина что-то слышала.
– Партия несправедливо никого так не осуждает, запомни! – обрывал ее отец. – А что до Сталина, то это с ним мы войну выиграли и страну из разрухи поднимали…
Дальше, как водится, следовала длинная лекция о партийной чести и дисциплине в годы войны, о коммунистической преданности и солидарности с делом партии.
Однажды Борис дал Раисе почитать Фрейда, потрепанное дореволюционное издание, сохранившееся у его отца. Найдя запрещенную книгу в доме, Федор Ильич устроил скандал, объявив дочь перебежчицей и предательницей.
– Ты не только сама сесть, ты и меня посадить хочешь! – кричал он. – Это все твоя жидовская морда тебя с пути сбивает! Вот я за него возьмусь, вот он у меня попляшет вместе с папашей!.. Не смей с ним встречаться! Еще хоть раз увижу, убью! – орал разъяренный отец.
– Это моя жизнь, и ты ничего не сделаешь! – пыталась возразить Рая. – Ты права не имеешь так со мной обращаться! Я не крепостная!
Что-то было неуловимо знакомое в теткиных выпадах против отца. Но для Раисы все заканчивалось намного хуже, чем для меня.
– Ты как со мной, разговариваешь, сопля?! – Раиса еще долго помнила отцовская пощечину, которая обожгла кожу щеки и отбросила ее в сторону. – Мала еще, чтобы отца учить!
Ударившись головой о стену, Рая невольно вскрикнула. Отец уже рвал на клочки старенькую брошюру Фрейда, которая следом припечаталась ей в лицо хлестким комком и рассыпалась по комнате.
На крик прибежала мать. Екатерина Анисимовна старалась утихомирить мужа, но только попала под его горячую руку.
– Это ты виновата! – обвинял он жену. – Дочь с жидом связалась, книжонки паскудные читает! А ты, педагог хренов, под самым носом у себя ничего не видишь! Зато других воспитываешь, как же! Вон, свою воспитай сначала!..
После этого скандала Рая долго плакала ночами, размышляя о несправедливости жизни. Отказаться от Бориса она не могла, да и не хотела из принципа. Теперь им приходилось встречаться тайком, пока отец был в командировках или дежурил в части. Парень успокаивал ее, что через год ей исполнится восемнадцать, и они смогут пожениться.
– Нашла о чем переживать! – подтрунивала над ее проблемами одноклассница Нинка, – Сейчас Советская власть, каждый сам себе хозяин! Захотела замуж – иди. Надо же! Папа не разрешает! Средневековье какое-то! Будто не знаешь, как сейчас это делается!
– Как? – удивлялась Рая.
– А так! Моя подружка в деревне в семнадцать замуж выскочила. Мать тоже поначалу была против, а дочка с парнем переспала, и вся деревня об этом узнала. Потом мамаша сама пришла к его родителям и потребовала, мол, если их охламон девку испортил, значит должен жениться. Ну и расписали их. Танька-то забеременела.
– Так у них с первого раза что ли ребеночек-то получился? – ужаснулась Рая.
– Ну не с первого, так со второго! С ребеночком-то еще проще. Ну не изверги же родители, не будут же они своих внуков без отца оставлять!
Рая долго обдумывала слова подруги. В конце концов, что ей мешает? Ребеночком обзаводиться, конечно, рановато. Но в остальном, если отец узнает, что у них так далеко зашло – ну покричит немного, ну пусть даже из дома выгонит. Ну, поживут они у Бориса или на съемной комнате, а там отец все равно одумается. Жалко, небось, станет дочку-то! А если не получится и им суждено будет расстаться, то первым мужчиной в ее жизни все равно станет Борис.
Для самого Бориса ее решения было неожиданностью. Он искренне любил Раю и боялся обидеть даже намеком на близкие отношения. Но девушка сама ПРОСИЛА его об этом. И он все устроил. Специально подгадал время, когда отец Раи был в очередной командировке, а родителей вызвали в стационар на какую-то серьезную операцию…
В тот день она вернулась домой поздно с расплетенной косой и горящими загадочным огнем глазами. На вопрос матери, где была, ответила, что у подруги. Екатерина Анисимовна что-то заподозрила, но зная скрытный характер дочери, допытываться не стала. Только сказала медленно и почему-то обреченно:
– Не губи свою жизнь.
Рая вспоминала жаркие объятия Бориса, его поцелуи на своем теле и даже как-то удивлялась абсурдности слов «не губи свою жизнь». Не губи… Да она сегодня самая счастливая на свете от того, что отдалась любимому человеку! Нет, ее действительно никто не сможет понять!
Спустя три дня отец вернулся из командировки и моя тетя, набравшись храбрости, заявила родителям, что выходит замуж за Бориса, и они, родители, ничего не смогут с этим поделать, потому что все решено. Конечно, Раиса готовилась к буре, но такого масштабного бедствия не представляла. Отец, отхлестав ее по щекам, бешено орал, что дочь позорит его честное имя офицера, ветерана-фронтовика, что он вырастил шлюху, и что не допустит в своем доме жида-врага народа, а когда придет время сам подберет ей достойную пару. После этого Раю заперли дома и стали контролировать каждый шаг. Отец лично довозил ее до школы на автомобиле и встречал. Он прослушивал телефонные разговоры из собственного кабинета и не пускал даже в магазин. Екатерина Анисимовна пыталась защитить дочь, но Гребнев, заявил, что коль уж мать не смогла воспитать ее подобающим образом сама, пусть теперь не лезет в его воспитание. Люся, моя мама, конечно, жалела старшую сестру и часто тайком от отца таскала ей мороженное, купленное на сэкономленные от обедов деньги. Рая уже не плакала, она замкнулась, ни с кем не разговаривала и днями не выходила из своей комнаты.
Через подруг в школе до нее дошли слухи, что отец приходил к Брагинским и устроил грандиозный скандал, обозвав их сына хамом и хитрым жидом, пытающимся обелиться за счет родства с семьей офицера. Отец Бориса выставил его вон, на что Федор Гребнев пообещал, что так просто этого не оставит.
Через неделю в школе начались выпускные экзамены, а Рая почувствовала себя плохо. Ее постоянно тошнило и немного кружилась голова.
– Посмотри, до чего ты дочь довел, – причитала мать. – Она же заболеет на нервной почве!
– Ничего, это ей на пользу! – сказал отец. – Может дурь о замужестве пройдет. Невеста хренова!
Смутная тревога не оставляла Екатерину Анисимовну. Неужели сбылись самые дурные предчувствия? Втайне и, не дожидаясь окончания экзаменов, она сводила Раю к врачу. Беременность дочери подтвердилась. Это был шок. Екатерина Анисимовна не представляла, как эту новость сообщить мужу? Как скрыть позор от посторонних? Врач сказал, что об аборте в таком раннем возрасте не может быть и речи, к тому же у ее девочки отрицательный резус-фактор, и в случае оперативного вмешательства в дальнейшем о детях вовсе придется забыть.
Вечером на свой страх и риск Екатерина Анисимовна рассказала обо всем Федору Ильичу. Первым делом тот избил Раю. Она лежала на полу в слезах, пытаясь остановить кровь из распухшего носа. Мать, как могла, защищала дочь, но Гребнев грубо отшвырнул жену в сторону. Отец орал, что вырастил жидовскую шлюху, и ему теперь стыдно людям смотреть в глаза. А о дорогих нарядах, институте и подругах она теперь может забыть, поскольку подлая тварь, растоптавшая честь семьи, кроме презрения не достойна никаких чувств.
Несмотря на предупреждение врачей, Гребнев настоял, чтобы дочь сделала аборт.
– Не дергайся, и не ори – говорила толстая хамливая акушерка, – с мужиком-то поди хорошо было спать. А вот теперь терпи… В следующий раз башкой будешь думать, прежде чем ложиться под всякого.
– Не беспокойтесь, в следующий раз я на аборт не приду, – глотая слезы и сдерживая боль, зло говорила Рая.
– Ой, не зарекайся, шалава… И как вас только земля держит, детоубийц малолетних…
Дома она узнала, что отец написал на Брагинского жалобу в обком партии, а Зиновий Адамович в спешном порядке уволился по собственному желанию из больницы и уехал с семьей в неизвестном направлении.
Сдав экзамены, на выпускной она не пошла – отец не пустил. Просто Екатерина Анисимовна молча забрала аттестат зрелости и на все вопросы знакомых отвечала, что Рая серьезно заболела. После случившегося Гребнев объявил дочери, что потаскуха и жидовская подстилка не имеет права марать лицо советской юриспруденции, и юрфака, ровно как и вуза вообще, не видать, как своих ушей. Единственно, где ее могут принять с таким прошлым – это только среди торгашей. Но, вопреки ультиматуму отца, она пошла работать пионервожатой в школу, где мать была завучем, и поступила в пединститут на истфак заочно.
Так в своей семье Рая стала изгоем. Иначе, как дрянь и жидовская шлюха, отец ее не называл. Впрочем, большую часть времени он вообще перестал ее замечать. И на старшую дочь теперь смотрел как на бывшую в длительном употреблении вещь, которую вынужден был терпеть в своем доме из чувства боязни расстаться с некогда приятной собственностью. Внимание Федора теперь всецело было переключено на Людмилу, которая стала единственной отрадой и надеждой. Ей разрешалось все, в то время как на старшую сестру по-прежнему распространялся домашний арест и бдительный контроль. В личном гардеробе Раисы было по одной вещи на каждый сезон. Она была вынуждена в институт и на работу ходить в единственном платье, а сапоги и пальто изнашивала до дыр, прежде чем отец давал деньги на что-нибудь новое. Зарплату, она естественно тоже должна была отдавать в семью. Отец даже сверял расчетки до копейки. «Единожды предавшим – доверия нет!» – любил повторять он.
Обида и ненависть к поселившиеся в душе, давили к земле свинцовой тяжестью, день ото дня становясь все сильнее и безнадежнее. Рая замкнулась в себе, ни с кем не разговаривала. Единственной отрадой стала работа. Она ушла в нее с головой, была принципиальной к себе и ученикам до беспощадности, сама того не замечая, что в чем-то повторяет отца. Раиса как будто хотела что-то доказать ему или себе самой, но тот, кажется, навсегда вычеркнул ее из своего сердца.
Дома поселилась угрюмая тишина вековой обиды и вражды. Бабушка, Екатерина Анисимовна, разумеется, жалела дочь, но пойти против мужа не смела. Бесконечные метания между двумя близкими людьми подрывали ее здоровье и были причиной участившихся сердечных приступов.
Единственным человеком, державшим нейтралитет по отношению к обеим сторонам, была моя мама. В это время сестры сблизились друг с другом. По примеру Раисы, мама тоже хотела пойти учиться в пед на физмат. Но тетка отговорила. По ее словам, чтобы работать в школе необходимо недюжинное здоровье и железные нервы. А у младшей сестры не было ни того, ни другого. И мама, выучившись на экономиста, стала бухгалтером на фабрике, где и познакомилась с наладчиком станков Николаем, ставшим моим отцом.
Выбор младшей дочери Федор одобрил. Еще бы! Николай, выходец из исконно-пролетарской семьи по всем параметрам соответствовал его идейным принципам. А вот Раисе избранник сестры не понравился. Она отговаривала Люсю от замужества, называя будущего зятя неотесанным грубияном.
– Я думала, это она из зависти, – признавалась мама. – К тому же обстановка в доме была невыносимой. Иногда я пыталась защитить Раису, обратить внимание отца на ее положительные стороны. Но он кричал и называл меня предательницей. Как же мне хотелось сбежать, вырваться от родителей! – горько вздыхала она.
– Может ты и права, – сказала как-то сестре Раиса, – чем так жить, уж лучше выйти за Николая.
Это было чем-то вроде благословления. Сыграли свадьбу. Спустя несколько месяцев молодые стараниями отца получили однокомнатную квартиру.
Сначала между тестем и зятем сложились довольно хорошие отношения. Николай имел низкий разряд и соответственно небольшой заработок. Иногда он приходил после смены навеселе, и это не очень нравилось тестю, который на правах хозяина квартиры бывал у молодых довольно часто. Федор стал намекать зятю о том, что ему не плохо бы квалификацию повысить да учиться пойти, чтоб на фоне жены неучем не выглядеть, но тот в ответ вдруг стал огрызаться. Мол, ему и так хорошо, зарплату платят – и ладно. На что Федор взбеленился. Позиция зятя-бездельника совсем не соответствовала его высоким моральным принципам и идеалам. Начались упреки, что Николай живет за счет жены и ее родителей, в незаработанной квартире, что он – неуч и лодырь. Николай запил и стал вымещать злобу на Люсе. Мама тогда уже ждала ребенка. Дошло до рукоприкладства. Федор опять вмешался, пригрозил зятю фабричной парторганизацией. На время тот остепенился, но потом снова ушел в запои. Однажды после очередного пьяного дебоша, мама попала с синяками в больницу. Мой дед написал заявление в милицию, потом позвонил куда надо, и когда мама вернулась домой, Николая уже не было. Усилиями отца он исчез в неизвестном направлении и больше в ее жизни не появлялся. Но постоянные упреки не давали маме забыть о своей загубленной жизни, муже-алкаше и бездельнике, для которого он, Федор, столько старался. Потом родилась я, и мама стала реже видеть своего отца и чаще встречаться с матерью, то есть моей бабушкой, каждый день приходившей няньчится с внучкой.
После маминого развода в родительском доме стало еще мрачнее. Дочь, отец и мать друг с другом практически не разговаривали: общение происходило по мере необходимости, и состояло из дежурных фраз за обедом или ужином. Предчувствие грозы повисло в атмосфере и давило на домочадцев неприятной ноющей тоской.
Скандал разразился однажды вечером после прихода с работы Раисы. Родители неистово орали друг на друга пытаясь доказать каждый свою правоту. Тонкий порывистый голос матери тонул в напористом басе отца, который в тысячный раз обвинял жену в том, что она воспитала бездушных эгоистов и приспособленцев, плюющих на честь семьи, без зазрения совести позорящих мундир отца и далее в том же духе, на что Рая не уже давно не обращала внимания. Она уже свыклась с тем, что стала для отца жидовской шлюхой, нагулявшей ребенка, но надрывной страсти добавляло неудачное замужество младшей сестры, в результате которого, она осталась матерью-одиночкой, а значит, тоже попрала честь семьи.
Вдруг Раису заставило встревожиться почти белое перекошенное болью лицо матери. Екатерина Анисимовна уже не отвечала мужу. Она, зажав рукой левую сторону под грудью, тяжело повалилась на диван и тихо стонала.
– Рот закрой! – по-учительски скомандовала отцу Рая и метнулась к телефону.
Тот осекся, видя состояние жены, стал беспомощно метаться по квартире. Рая нашла в аптечке нитроглицерин и налила матери воды. Но мать лежала на диване, ни на что не реагируя. Приехала скорая помощь, и ее забрали в больницу.
– Катя, Катюша! – Федор бежал вслед за носилками, судорожно повторяя имя жены.
Бабушка открыла глаза, посмотрела на него долгим отрешенным взглядом и отвернулась. Раиса впервые увидела слезы на резких, словно высеченных морщинках отца. Сестры всю ночь провели в больнице, но спасти их мать врачам не удалось.
– Как хорошо, что я назвала тебя в честь бабушки, – грустно прервала свои воспоминания мама.
После поминок отец, как водится, обвинил сестер в том, что они своей непутевой жизнью свели в мать могилу, унижая честь семьи, заставляя переживать и страдать. На что всегда тихая и покладистая младшая дочь вдруг ответила, мол, унижать и заставлять страдать – это по его, отцовской части. И перекладывая вину в смерти матери на кого-то другого, тот просто успокаивает свою совесть. Раиса, конечно, поддержала сестру, вызвав тем самым бурное негодование отца.
Перепалка снова переросла скандал. После чего дед выгнал маму из дома с обвинением в неблагодарности и словами: «У меня нет больше дочери!».
С тех пор что-то изменилось в отношениях таких казалось бы близких людей. Разумеется, по-прежнему не было никакого намека на теплоту и любовь, но со смертью матери Рая почувствовала относительную свободу что ли… Беспомощность и полная зависимость отца от нее стала очевидной. У моего деда часто болели суставы, да и сердце давало о себе знать, к тому же в быту военно-дисциплинированный родитель представлял собою полный ноль, поскольку привык, что вся основная работа по дому всегда лежала на плечах жены и дочерей. Теперь уже никто не контролировал расходы, напротив это Раиса распоряжалась семейным бюджетом, включая отцовскую пенсию. Но выработанная годами привычка заставляла ее отказывать себе во всем и экономить на мелочах. Несмотря на проклятие отца, мама изредка приходила со мной в дом деда, но тот демонстративно закрывался в своей комнате, в то время когда мы втроем пили чай на кухне. Я ни разу не помнила, чтобы он взял меня на колени поиграть или почитать сказку. В моих воспоминаниях он остался угрюмым и недовольным стариком.
– Что же ты хочешь, Катюша? – оправдывала его мама, – он ведь и понятия не имел, как обращаться с маленькими детьми. Нас с сестрой в детстве почти не видел; на меня сильно обиделся; а с тобой, кажется, вообще не знал, как себя вести…
В год смерти матери Раисе выпал единственный шанс изменить свою жизнь. Она вновь встретила Бориса, приехавшего в наш город, кажется по делам. Он просто ослеплял респектабельностью и каким-то налетом незыблемого благополучия во всем: в добротной одежде, в размеренных жестах, в этой неторопливой и мудрой манере говорить. Раиса вдруг сразу почувствовала на себе чрезмерную скромность неброского пальто; тщательно замазанные кремом потертости сапог, пропускавших весеннюю влагу; незамысловатость прически – туго собранный пучок на затылке; и даже первые морщинки вокруг глаз, с досадой отмечаемые при каждом взгляде в зеркало. Разговорились. Борис, выучившись на стоматолога, заведовал одной из клиник где-то под Тверью, имел отдельную квартиру и жил вполне счастливой обеспеченной жизнью. На вопрос, зачем он здесь, ответил философски и многозначительно:
– Мы в ответе за свое прошлое…
Ее вдруг захлестнуло смешанное чувство: накатившие на мгновение воспоминания теплоты и нежности съедала обида за собственную неудавшуюся судьбу. Раиса пригласила его к себе, и они долго пили чай на кухне. Отец мрачно поздоровался с бывшим соседом по подъезду, но сесть с ними за стол отказался.
– Поедешь со мной? – спрашивал ее Борис.
Рая взглянула на него, холеного, в сером костюме и синем галстуке, добротно обхватившим ворот голубоватой рубашки, такого состоявшегося во всех отношениях… А там, за стеной в спальне раздавалось сиплое дыхание ее отца, гипертоника с прогрессирующим артритом, слабого и немощного, но все еще пытавшегося сохранить прежний налет суровой бравады. Она знала, чего отец боится больше всего. Как же ей хотелось демонстративно собрать вещи и уехать с Борисом в его счастливую обеспеченную жизнь, и одновременно почему-то наговорить ему же, бывшему возлюбленному, кучу гадостей, обвиняя во всех грехах и гордо отказать…
Раиса попросила дать время подумать. Вечером состоялся длинный разговор с отцом, если можно было назвать разговором ее хлесткие, бьющие прямо «в десятку», короткие фразы и срывавшиеся визгливые обвинения. Он снова захлебываясь и, роняя изо рта вставную челюсть, кричал о дочернем долге, о том что жизни не жалел, воспитывая неблагодарных детей, о собственных достоинствах и ее, Раиной, обязанности уважать старших. На что дочь отвечала, что не может быть долга и благодарности у жидовской потаскухи, каковой она была для него все эти годы. И еще что это его воспитание никому особого счастья не принесло, поскольку сломана ее судьба, потеряны отношения с Люсей, а мать лежит в могиле… Нет, теперь Раиса уже не боялась отца. Он периодически хватался за сердце, а Рая привычно подавала ему стакан с размешанным в воде валокордином и говорила горячо и уверенно, иногда останавливаясь и давая утихнуть крикливым аргументам. И понимала, что таким образом можно довести родного папочку до инфаркта, так ничего ему не доказав. Поэтому выговорившись, закрылась в комнате, оставив отца наедине со своими мыслями. Поехать с Борисом она отказалась. И даже сама толком не знала причины своего поступка: то ли это было чувство долга, к которому с такими усилиями призывал отец, то ли взыгравшая обида на Бориса за его благополучие против ее жалкой неустроенности, то ли убежденность в дурацкой истине о невозможности войти дважды в реку…
Отец умер зимой внезапно, от оторвавшегося тромба. Спустя полгода Раиса предложила матери обмен.
– А мне от тебя до школы совсем рукой подать, – заверила она сестру.
Так мы переехали в квартиру бабушки и дедушки.
3
… – Суровая она была, – вспонила мама, – но справедливая. Тебя воспитывать помогала. И ты на нее характером очень похожа.
– Значит я и на деда похожа? – ужаснулась я – Не хотела бы я стать такой же идейной фанаткой и портить жизнь своим близким.
– Тебе это и не грозит. Раиса и твой дедушка – люди своей формации. Такими их сделала система. Но у тебя ведь есть своя голова на плечах.., – грустно улыбнулась мама.
Через полгода мы узнали, что свою квартиру тетка завещала мне. А разбирая ее вещи, я нашла коротенькую записку со словами:
«…Я очень старалась, чтобы ты, Катюша, стала счастливее нас. Я всегда верила в тебя и любила. Постарайся сделать так, чтобы в жизни твоя сила не победила любовь…»
На мгновение ее ровный учительский почерк поплыл и буквы стали подпрыгивать, у меня перехватило дыхание и захотелось плакать… Но больше захотелось закричать так, чтобы где-то на небесах она услышала меня:
– Прости меня тетя Рая, моя дорогая классная Раиса Федоровна!..
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Литература»]
Дата обновления информации (Modify date): 15.04.13 21:46