Литературный спектр

Рои Хен

Чернильные кони
(Фрагмент романа)

Эта история произошла в Иерусалиме.
Но не в вашем Иерусалиме, а в Небесном Иерусалиме.
Но не в Небесном Иерусалиме, принадлежащем Богу и ангелам. О нет...
Эта история произошла в Небесном Иерусалиме, принадлежащем мне и духам.

Адам
(Из первой и единственной страницы дневника)

Пролог

«Какой ветер!» – кричит Альма и глядит, как танцует в темнеющем небе воздушный змей.

Порой в конце раскаленного летнего дня в Иерусалиме просыпается ветер и пускается во весь дух по городу, и тогда, вы-то знаете, можно уже наконец перестать извиваться на мокрых от пота простынях и уснуть. Те из вас, кто лежит на холодном полу, бормочут слова благодарности, подходят, улыбаясь, ненадолго к распахнутому окну, а затем ложатся на рваный матрас в углу своей комнаты. Дети больше не плачут, матери перестают утирать влажными платками их покрасневшие лобики, а собаки, чей сон прозрачен, выходят на балконы и, кажется, тоже благодарны ветру, плещущемуся в их шерсти. Поэты сравнивают его с Богом, особенно когда он носится над водою или играет волосами юной девы, но самого его ничуть не забавляет эта метафора, он всего-навсего ветер. Известно, что он сладострастен и желает находиться повсюду, но только не в пустоте. Пустота ему омерзительна. Когда ему что-нибудь ненавистно, то он швыряется этим, как мальчишка, во все стороны, но только немногие знают, что точно так же он ведет себя, когда любит.

Этой ночью он несется сломя голову, беснуется среди кресел в пустом и темном здании Кнессета, похотливо ухватывает каждый листик в Розовом Саду, с ходу влетает в окошко под крышей Верховного Суда и завывает, как волчья стая. Нахально врывается в ворота Старого Города и завоевывает все четыре квартала. Сосновые ветви содрогаются и испускают вздохи, когда он мчится вверх по аллеям Университета, а на крыше низенького дома в Старых Катамонах он ворочает флюгер – железного петуха, и тот скрежещет в ответ не своим голосом, словно одержимый диббуком.

«Откуда такой ветер?» – спрашивает мужа жена, и тот отвечает ей громким голосом, так как лежат они в разных кроватях: – «Откуда я знаю, спи уже».

Должно быть, он прилетает с юга, а может, с севера, а может, из Небесного Иерусалима, черт его знает, он струится на горы и низвергается с них.

Воздушный змей вот-вот сорвется, словно летучая мышь, пытающаяся избавиться от привязанной к лапке бечевки. Но четверо молодых людей не ослабляют своей хватки и влекут его вдоль изогнутой улицы Оэлиав. Их восхищает мысль, что они влекут предмет, летящий в небесах. Йона удерживает бечевку и старается, чтобы змей не зацепился за провода. Они уже близки к желанной цели, но ветер беспрестанно меняет направление, и они чувствуют, как мышцы на ногах немеют от усталости. Рафаэль бежит со шляпой в руках, он знает, как любит ветер забавляться со шляпами. Тамара, бегущая следом, прикрывает рукой глаза, так как ветер несет с собой тучу песчинок. Рубашки Йоны и Рафаэля с высокими воротниками и кринолины Тамары и Альмы раздуваются, волосы их треплются на ветру, и слезы набегают на глаза.

Если бы вы прочли их стихи, вы узнали бы ветер, часто меняющий свой род: «Ветер добр», «Умер ветер», «Вышла ветра воздухом дышать», «Оголила ветра океан»... Это лишь придает ветру некий «андрогенный декадентский привкус», если вы мне позволите попытаться выразить эту мысль на их языке.

В конце концов они добегают до заброшенного здания рядом с кварталом Ромема. Вы там, конечно, проходили, но если вы ни разу не воображали: «А что, если в этой развалюхе устраивают импровизированные балы?» – значит, у вас нет воображения. Колокольчик у двери звенит на ветру, Давид, давно уже завершивший последние приготовления, ждет их на пороге. Издалека видно, как блестят застежки у него на поясе.

– Видали, какой ветер? Все свечи задуло! – говорит он.

Жилистый плющ уже много лет оплетает стены запущенного здания. В нескольких местах пол провалился, в проемах видны сухие корневища, в дом заползают насекомые, в основном жуки-скарабеи и мохнатые склизкие гусеницы. Но не сегодня. Сегодня вечером на полу лежит особенно толстый ковер, а выщербленный деревянный стол уставлен бутылками тонкого грузинского вина и тарелками разных размеров, на которых разложены пальмовые сердечки, свежие грибы, пюре из каштанов, салат из латука с личи, курица в соусе из лесных ягод, а на десерт – груши в вине, приготовленные Давидом.

Все пятеро садятся за стол: Давид, Рафаэль, Йона, Альма и Тамара.

– Эй, берегись, отравы хватит на всех! – говорит Рафаэль, чокаясь. Они приступают к еде, болтают без умолку, их смех взмывает вверх и вылетает сквозь щели в осыпающемся потолке. Курица бесподобна, груши не удались. Они все время дружелюбно касаются друг друга, но в то же время каждый из них заметно погружен в себя. Они часто кашляют и часто пьют, прямо из горлышек. Альма курит трубку, Йона поет: «Toreador en garde...», Давид твердит о том, что следует больше читать, если они собираются когда-нибудь заниматься литературой, а Рафаэль отрезает в ответ, что здесь ему не «Цех поэтов» и чтобы он оставил их в покое. Со стороны центральной улицы доносится полицейская сирена, и через мгновение к ней присоединяется другая, такая же оглушительная, уносящаяся в том же направлении. Пирующие на миг замолкают – не из опасения, скорее, из любопытства. Им не видны слепящие фары, так как окна в доме занавешены полотнищами черной ткани. Ни у кого из них нет ни друзей, ни близких, которым грозила бы опасность, и потому они продолжают набивать рот рахат-лукумом и орехами. Но не Тамара.

– Опять что-то случилось. Может, лучше пойдем домой,.. – говорит она.

– Я ничего не слышу, – говорит Рафаэль.

– Это же сирена, вы не слышали сирены? – удивляется Тамара.

– Сирена, – Рафаэль повышает голос, – это женщина с рыбьим хвостом вместо ног, не так ли, Давид?

– Именно так. Одиссей тоже велел своим матросам заткнуть себе уши, когда пели сирены, – отвечает Давид и впивается зубами в грушу.

Они умолкают. Тамара поглаживает себе шею и смотрит на Рафаэля, которого совсем недавно боготворила, а теперь он выглядит таким скучным, знакомым и предсказуемым.

Йона заваривает чай в стеклянном чайнике на газовой горелке в углу, и все готовятся слушать: Давид вот-вот пустится в свои «воспоминания из прошлых жизней». Давид смакует во рту вино, а в уме он смакует рассказ. Это их любимая игра, а потому ему разрешено немного попридержать вступление. Воспоминания, которыми он с ними сейчас поделится, сотканы из подлинных и выдуманных отрывков истории. Для каждого из присутствующих он описывает один день или миг из его предыдущих воплощений. Это не мистика – нет, нет и нет! Это литература. Воспоминания эти суть импровизации, тщательно отобранные в картотеке его лихорадочного воображения.

Если лет двадцать назад вы посещали Еврейский Университет, вы должны его помнить: кудрявый юноша, засыпавший в траве с раскрытой книгой поверх очкастой физиономии, метр восемьдесят два ростом, с уже отрастающим брюшком, никак не сочетавшимся с его и по сей день юношеским телом. Иногда он ходил с тростью, которой открывал дверь классной комнаты (об этой трости шептались, что внутри нее спрятан старинный кинжал, тот, что был похищен в те годы из Музея Израиля). Как-то раз он прикатил на кафедру гуманитарных наук верхом на одноколесном велосипеде, под тем предлогом, что все равно все там паяцы. О нем говорили, что из него выйдет толк. После получения первой степени лицо его приобрело сероватый оттенок, и все решили, что он непременно станет профессором. В действительности же серость эта возникла в результате долгого поста, который он на себя наложил.

Свою квартиру он унаследовал от отца, хотя они были едва знакомы. Некоторые утверждали, что он опасен, что будто бы одного студента стошнило в библиотеке только потому, что тот смотрел на него в упор в течение нескольких минут подряд. Немало студенток вились вокруг него, но он редко говорил с ними всерьез, а больше смешил, и через пару месяцев они его уже не выносили и называли снобом. Было время, когда он отращивал бороду, и тогда о нем болтали, что он сын одного цфатского раввина и мечтает создать Голема. Одна первокурсница клятвенно заверяла, что видела его летящим над стенами Старого Города, другая соглашалась и прибавляла, что он мочился с высоты; другие утверждали, что он мучает животных, а один профессор запретил ему появляться на своих лекциях, заявив, что он «приводит суждения, оскорбительные для остальных студентов». Было бы неудивительно, если бы оказалось, что он сам и распускает большую часть этих слухов. Еще говорили, что один заслуженный профессор истории был из-за него уволен вследствие дискуссии, продолжавшейся до рассвета в доме заведующего кафедрой. Языки он учил по ходу дела, самостоятельно, у себя дома.

Он никогда не появлялся в студенческой кафешке, у него был лишь один настоящий друг, с которым он говорил обо всем, что занимало его мысли: это была библиотекарша. Ее звали Роза. Она откладывала для него книги, которые могли его заинтересовать, а другим студентам говорила, что эти книги на руках; она была старше его на много лет, и вскоре после их первой встречи она снова стала краситься. Однажды она пригласила его сыграть партию в шахматы за рюмкой коньяка в кафе «Таамон», когда там должен был состояться вечер молодых поэтов. Он согласился и через пару минут после того, как первый поэт прочитал свое первое стихотворение, опрокинул в себя рюмку, позволил ей объявить себе мат в минимальное количество ходов и ушел под предлогом, что забыл выключить дома электрический бойлер.

В тот день, когда он в последний раз вышел из ворот университета, слезы ярости заливали его голубые глаза. Они были уже окружены морщинами, а было ему тогда, в сущности, всего тридцать два года.

«Не огорчайся, Давид», – сказала ему Роза. – Они тебя боятся; это мелкие люди. У тебя есть я, и есть библиотека». Это был единственный раз, когда Роза позволила себе «расчувствоваться» с Давидом, но, как многие мужчины, чьи любимые старше их, он был занят самобичеванием, только усугублявшим его ярость на весь белый свет; он не расслышал ее слов и лишь пробормотал в ответ: «Язычники... Все здесь язычники... Провинциалы... Ненавижу старье».

Роза не обиделась. Она знала, что он не видел в ней старухи.

Юность свою Давид провел в обществе людей намного старше его, но когда он повзрослел, – а лучше сказать, постарел, как он сам это видел, – то окружил себя молодежью.

– Профессор... Ну! – поторапливает его Альма, требуя приступить к «игре в воспоминания».

– Да, да... прошу прощения, – отвечает ей Давид. – Голова у меня вышла прогуляться.

Давид начинает свое повествование. Молодые люди слушают, тихонько потягивая вино, опасаясь упустить хоть слово, так, как слушают те, кто сами пишут: жадно, ревниво оценивая. Но он зачаровывает их своей речью, своим певучим, с хрипотцой, почти женским голосом, и растворяет неприязнь проблесками мечты.

Сегодняшние воспоминания – из девятнадцатого века. Он объясняет: чтобы душа засияла, надо очистить ее от шелухи, но, чтобы снять шелуху, надо суметь ее распознать; вот он и живописует перед молодыми людьми эту «шелуху» – их облик в предыдущих воплощениях. «Все вы жили в девятнадцатом столетии...», – говорит он и обрисовывает каждому его положение в обществе, работу, внешний облик, любовные похождения, извращения, любимые блюда и так далее.

Они встают и начинают прохаживаться по комнате, чтобы прочувствовать эти образы. Двое мужчин и две женщины расхаживают перед ним, но он смотрит в невидимую точку где-то возле трещины в потолке. Они знают, что чуть позже Йона возьмет гитару, и все остальные начнут танцевать в знак окончания игры, и, только закончив танец, они скинут вымышленные образы. Это и есть их скромный бал. Если бы они находились не здесь, то мечтали бы о подобном бале, но не смыкая мечтательных глаз, а глазея на прохожих с мокрой скамейки.

Давид привязывает все свои воспоминанания ко времени Пасхи и Песаха: Йона родился в семье выкрестов из Кракова, Рафаэль был французским солдатом-наемником, Тамара была повенчана на царство над островом, который будет открыт лишь в двадцать третьем столетии, а Альма в тот самый вечер собиралась утопиться в Черном море, бросившись в воду под киль корабля, ставшего на якорь в одесском порту.

– Танцы! – кричит Йона по окончании рассказа, продлившегося около трех часов, и все пускаются в пляс. Устали ли они? Да они только разошлись.

Между тем люди, обладающие тонким слухом, могли бы уловить в голосе Давида недовольство: он допустил неточность во многих деталях, воображение его иссякло, а память подвела, прошли уже долгие годы с тех пор, как он знал все это наизусть. Эти четверо не замечают его промахов, будучи знакомы с девятнадцатым веком только по сказкам Бальзака, Пушкина, Байрона...

Давид не единственный, кто ощущает бессмысленность происходящего. Тамара начала было танцевать, но тут же села в стороне под тем предлогом, что от дыма Альминой трубки у нее разболелась голова. Альма взрывается и заявляет, что весь этот бал – дурацкая затея, и только Рафаэль молчит, и все лицо его дергается. Нет для него ничего ненавистнее посредственности, скудости воображения, рутины. Однако в закулисье его дум прячутся и другие мысли. Он задумался о своей книге «Бледнейте!», отвергнутой уже двумя издательствами под тем предлогом, что в стране нет рынка для поэтических сборников. Он пишет о мужчинах в цилиндрах и о современной дуэли, а это «уже никого не интересует», как ему объяснили.

Когда он был еще ребенком, в свои черные минуты он «взывал к избавлению», например, в четырнадцать лет, после попытки самоубийства. Он выбрался тогда из своей однокомнатной квартирки и стал стучаться за помощью к соседям, а когда никто не отозвался, он вышел на Кошачью площадь, моля о помощи мостовую, на которую рухнул. Через несколько мгновений рядом с ним возникло существо с головой голубя, представившееся его «личным возницей», оно подсадило его в экипаж и отвезло в больницу «Бикур холим». В такую же страшную минуту он воззвал к Тамаре. Но, в отличие от возницы, она оказалась реально существующей и осталась с ним. Теперь он снова чувствует, что ему необходима поддержка, избавление.

Они выходят на прогулку вокруг заброшенного здания. Как хорошо, что кругом пустынно и никто не скажет им уже в который раз, что «Пурим давно прошел». Они ступают молча, мужчины вонзают свои трости то в потрескавшийся грунт, то в серую траву, а женщины, облаченные в самодельные кринолины, словно парят на некотором расстоянии над землей.

Завершив эту краткую прогулку, распознав себя среди зверей, нарисованных в небе облаками, и утихомирившись, они решают вернуться в заброшенный дом. Ветер отбушевал и отошел ко сну, и вот уже можно снова засветить на стенах бесчисленные свечи.

Йона предлагает сыграть в жмурки – «слепую корову», и все с радостью соглашаются. Рафаэль стягивает с шеи тонкое кашне, складывает его и завязывает себе глаза. Они раскручивают его на месте, чтобы он потерял чувство направления.

– Му... Му-у... – мычит Рафаэль и шарит руками в воздухе. Огоньки свечей проникают в его зрачки и рисуют оранжевые пятна, но не позволяют ничего разглядеть. Кто-то издает разбойничий свист, а чей-то щипок в поясницу сгибает его пополам, и он заходится в приступе икоты, отчего остальные, кинувшись врассыпную, испускают придушенные хихиканья. Рафаэль выпрямляется и засовывает руки в карманы своих зеленых штанов, доходящих ему до колен. Он оглядывается вокруг, как оглядывается зрячий человек.

– Ну, что? Думаете, увернетесь? – говорит он и икает. – Давид, в твоем возрасте уже поздно уворачиваться...

В комнате разливается тишина. Ни свиста, ни щипка, ни хихиканья. Рафаэль долго стоит посреди комнаты, нервы его натянуты, он с опаской двигается вправо, потом отступает назад и внезапно кидается влево. Тишина. В ярости он срывает повязку с глаз. В комнате никого нет.

Он переводит дух, безуспешно сражаясь с икотой, озираясь вокруг; заглядывает под стол – и там пусто. Тогда он выходит на улицу и начинает обходить дом снаружи.

– Му-у!!! – раздается рев за его спиной, он испуганно оборачивается, наталкивается на прогнившую деревянную дверь и грохается на пол. Довольная компания хохочет. Его штаны запачкались. Он встает, криво улыбается, не говоря ни слова, плюет на землю и уходит в дом. Остальные задерживаются на минуту на улице. Тамара искоса глядит на Давида, она так и знала, что этим кончится. Ей наскучили эти игры. Все наскучило. Альма кусает губы, опираясь на Йону.

– Будем надеяться, что хотя бы икота прошла, это же известно: если испугать,.. – говорит Йона и не заканчивает предложения.

Войдя в дом, они наталкиваются на дуло пистолета в руках у Рафаэля. Он выставил стальной ствол им навстречу, лицо его горит от гнева.

– Йона, я знаю, что это была твоя идея. Я вызываю тебя на дуэль, – говорит Рафаэль.

Йона хорошо знает Рафаэля, он устал от этих развлечений. Больше всего на свете ему хотелось бы сейчас сидеть на балконе с книжкой, потягивая яблочный чай с корицей.

– Не поздновато ли для дуэли? – осведомляется он и начинает собирать цветастые тарелки в большую сумку, но взгляд его снова и снова обращается к вздернутому дулу пистолета.

Давид узнает свое именное оружие: это «орел пустыни» производства Оборонной промышленности; он принял его из рук своего командира в честь окончания армейской службы. Похоже, Рафаэль стащил его из ящика стола, да еще привинтил глушитель, спрятанный в шкатулке с личными письмами Давида.

– Рафаэль, что за чушь,.. – бормочет он.

– Рафаэль, хватит уже, мы устали, – говорит Тамара и пытается отнять у него пистолет, ни на минуту не веря, что он настоящий, но Рафаэль уворачивается и выскакивает из дома. Он палит в старое этроговое дерево, растущее у заброшенного дома: три приглушенных выстрела, почти не слышных за оградой. С дерева облетают листья, и прогнивший плод падает к его ногам.

Остальные выходят из дома и окружают Рафаэля; тот швыряет на землю пистолет.

– Скучно... Я больше не могу так жить. Я не писал уже неделю.

– Мы тоже. Как видно, старушка муза, что жила у нас на балконе, отдала Богу душу.

Перевод с иврита Рут Левин


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Израиль»]
Дата обновления информации (Modify date): 20.03.13 19:47