Литературный спектр

Ури-Цви Гринберг

Избранные стихотворения

Ури-Цви Гринберг. 10.06.1956
Фотография Eldan David

От переводчика

Ури-Цви Гринберг (1896 – 1981) – один из величайших еврейских поэтов ХХ века.

В юности он писал преимущественно на идиш, впоследствии преимущественно на иврите (но никогда не отказывался ни от одного из этих языков).

Он родился в семье раввина в городке Белый Камень, вырос во Львове. Семья была бедной, многодетной, мистически-религиозной, но не препятствовала светским литературным увлечениям юного Ури-Цви. В 1915 году, уже получив некоторое признание как поэт, он был призван в австро-венгерскую армию и участвовал в тяжелых боях. В конце войны дезертировал из армии и вернулся во Львов, где в ноябре 1918 года стал свидетелем кровавого погрома, в котором едва не погибли он и его семья.

В последующие годы Ури-Цви жил в Варшаве и Берлине, где пытался издавать авангардистский журнал на идиш, а в 1924 году поселился в Палестине (Эрец-Исраэль), находившейся тогда под британской властью. Поначалу он был восторженным певцом сионистского Рабочего движения, строившего страну, считал себя поэтом еврейского пролетариата и активно печатался в социалистических изданиях. Но вскоре он стал выступать с критикой руководства, все более резкой; после арабских беспорядков 1929 года порвал с Рабочим движением, присоединился к оппозиционной партии сионистов-ревизионистов и публиковал в ее газете пламенные стихи и статьи с обвинениями руководства в измене делу сионизма. (Слово «пламенный» вообще ключевое для всей деятельности и даже внешности Ури-Цви – он был огненно-рыжим, и имя его «Ури» также означает «свет» или «огонь».)

В социалистической Палестине Гринберг стал персоной нон-грата и 30-е годы провел в основном в Польше, где был редактором ревизионистского журнала. Вражда к нему дошла до предела в 1933 году – после убийства Хаима-Виктора Арлозорова, одного из лидеров социалистов. В убийстве обвинили ревизионистов, а Гринберга – в подстрекательстве. Когда он шел по улицам Тель-Авива, вслед ему кричали: «Убийца!» Он пытался вести ответную кампанию и доказывать невиновность свою и своих товарищей, но безуспешно. (Суд впоследствии оправдал обвиненных за недоказанностью обвинения; убийство Арлозорова до сих пор остается загадкой. Существует версия, что убийцы были подосланы Геббельсом: Арлозоров когда-то был любовником Магды Фридлендер-Квандт, будущей Магды Геббельс.)

В 1937 году Гринберг опубликовал одну из главных своих книг – «Книгу обличения и веры». В ней он называет себя пророком, который видит будущее, но не может его предотвратить. И в самом деле, книга, наряду с обличением слепоты политических деятелей, полна пророчеств, сбывшихся спустя считанные годы («Я вижу, как вражеские орлы взлетают над Рейном и кружат над Вестминстером…»). Финал книги предрекает грядущее возрождение Израиля, а поэма о будущей судьбе евреев Европы называется «Башня трупов».

Вместе с В.Жаботинским Гринберг предостерегал евреев Польши о близящейся опасности и пытался добиться от английского правительства снятия ограничений на въезд евреев в Палестину. После начала Второй мировой войны Гринберг сумел бежать из Варшавы и вернуться в Палестину. Там он прожил несколько лет у друзей, затворником, в тяжелой депрессии. Все его родные – родители, шесть сестер, племянники – остались во Львове и были убиты немцами. Он был не в силах жить, мечтал о смерти и одновременно чувствовал, будто Бог повелевает ему оставаться в живых и исполнять до конца свою пророческую миссию. В многочисленных стихах он оплакивал убитых и отчаянно мечтал о возрождении еврейского государства.

Но и государство, провозглашенное в 1948 году, не отвечало мечтам Гринберга. Оно было естественным наследником того самого социалистического руководства, которое он много лет обличал за измену идеалам. И он продолжал свою борьбу, в том числе и в качестве депутата Кнессета, и по-прежнему видел себя пророком, которого народ не хочет слушать.

Однако отношение к Гринбергу в Эрец-Исраэль изменилось. Если в 30-е годы издатели не хотели и слышать о нем (вычеркивая его имя даже из посвящений), то к концу войны его стихи о Катастрофе стали печатать в газетах, несмотря на политические разногласия. Впоследствии его трижды (рекордное число) награждали самой престижной литературной премией Израиля – премией Бялика. И все же признание было далеко не полным. Собрание его сочинений начало выходить в свет только после его смерти. В израильские школьные программы его стихи – в мизерном количестве – попали лишь в конце ХХ века.

Признанию Ури-Цви Гринберга мешали – и мешают – не только его экстремистские политические взгляды, но и то, что он был во многих отношениях очень противоречивой фигурой, не вписывающейся ни в какие из принятых рамок. Он был классическим диссидентом, верным не какой-то идеологии, а своей внутренней правде. Для нерелигиозного читателя в его стихах слишком много цитат из священных книг, для религиозного – слишком много европейских слов и понятий. Гринберг был религиозным человеком и даже мистиком, но во многих стихах он упрекает Бога, а в некоторых доходит и до отрицания Бога. Он был еврейским националистом и одновременно человеком европейской культуры – в большей степени, чем многие его противники-универсалисты. А единомышленники-традиционалисты возмущались его богемным образом жизни и многочисленными романами.

Ему было в чем винить себя. В юности он хотел жениться на любимой девушке, но мать Ури-Цви была категорически против этого брака («Дочь пекаря нам не пара»). Он предал свою любовь и отступил. Невеста вышла замуж за другого и вскоре умерла. Гринберг всю жизнь мучился этой виной.

Женился он только в 1950 году, пятидесяти четырех лет от роду, на 20-летней партизанке-поэтессе (отбив ее у молодого товарища – с улыбкой добавляет молва). У них родилось пятеро детей, которые были названы в честь погибших родителей и сестер Ури-Цви. Так в старости Гринберг оказался отцом большого шумного семейства.

Но и старость его не была счастливой. Традиционный еврейский мир его юности сгорел в Катастрофе и больше не существовал, а печальные пророчества продолжали сбываться. В 1973 году, за десять дней до Войны Судного дня, заставшей Израиль врасплох, он написал: «Беспечные ничего не слышат. Телефоны еще не звонят»…

Наиболее значимые поэтические произведения У.-Ц.Гринберга собраны в книгах «Дворовая собака» («Келев байт»), «Книга укора и веры» («Сефер ха-китруг ве-ха-эмуна»), «Улицы реки» («Реховот ха-нахар»).

Рахель Торпусман

Простой вывод

На милосердие мы уповали две тысячи лет,
Пытались быть Богу кротким сыном – «Да будет так!» –
Хоронить убитых, рыдать над ними и ждать,
Когда же взглянет Господь на уцелевшую горсть
И явит чудо: барана, запутавшегося в кустах.1

Мы верили в милость народов... В любом листке
Мы находили несколько кружащих голову слов,
На Западе и на Востоке мы были смазкой всех колес,
На все чужие свадьбы мы слали своих плясунов.

И всякий раз лилась наша кровь... А на нашем веку
Случилось такое, что страшно в своей простоте.
Мы смыслим в жизни не больше, чем тот несчастный баран!
Но бараны едят траву, а не судят о красоте...

Когда народ живет между путаницей и резней,
Цена его сладким мечтам и надеждам – грош,
И все пророки его подобны груде песка,
И все идеалы его лучезарные – ложь.

Нравственность не растет из сора покорных рабов,
Тем более из корыта с пойлом в загоне скота.
Она – и глава, и венец, но лишь там, где ты властелин!
Там, где есть власть, и защита, и высота –

Там человека мерят мерой великих дел,
А не портновской меркой и не аршином гробовщика.

Апрель 1948

Удел поэта

Родник не перестанет течь, пока Создавший его
Не обрушит на него гору или не иссушит до дна.
Так и поэту Творцом предначертан удел: творить,
Пока его душа из мира живых не истреблена.

Он – пророк, несущий слово Бога с Синая, он Божий огонь!
В нем дымящийся фимиам и неопалимая купина;
Многие воды его не зальют2, ибо в нем сила гнева любви;
Лишь Бог, погасивший светильник Храма, может засыпать землей
Этот пылающий факел – ибо Ему покорны все пламена.

Лишь перед волей Творца смирится смертный творец:
Силу может отнять лишь Тот, Кем она дана.
Словно ангел времен пробуждается, гневный, от древнего сна –
И человек, вдохновенный, встает, и один Господь ему Бог,
Натянувший незримый повод и напрягший – в путь! – стремена...

Из цикла «Анакреон на полюсе тоски»

* * *
Страны бурлят, волнуются народы,
Писателей много, поэтов – чуть не каждый...
И только нет пророка, который словом правды
Утолил бы душевную жажду.

Полно мудреных книг и причудливых холстов –
Да только нет того, что нужно.
Сколько ни подделывай вкус и аромат –
Искусственным хлебом сыт не будешь.

* * *
Люди грустны, ибо движутся к смерти.
Трудно быть ангелом на этом конвейере,
Который все время несет нас вперед.

Сладость незнания обернулась горечью,
Когда мальчик превратился в рослого юношу
И вышел из теплого отчего дома...
А страшный конвейер все мчится вперед.

Мы проводим лишь девять медовых месяцев
В чреве матери – и с потоками крови
Нас выносит на этот конвейер: вперед!

* * *
На полюсе нет мамы, чтобы позаботиться обо мне,
И только глас Божий спрашивает: ГДЕ ТЫ ПАСЕШЬСЯ?
Это Бог юности зовет заблудившегося юнца,
Который не увидит лика Бога своего веселым.

Вдалеке играют музыканты, и кровь бурлит;
Там поют еще несколько Анакреонов,
И дочери Божьи сеют огонь на горных высотах...

А я? – я на полюсе, благом и благотворящем,
И Бог тоски со мной... О-о, какой у него голос!
Вот он подносит флейту к губам... Бог играет СОЛО.

Песнь о судьбе певца

Хотели ли предки мои, чтобы стал их потомок певцом
В чертоге Господнем, в далеком и жарком краю земного шара?
В кровь мою накрепко впета старинная песня
О золотом козленке; о том, что Тора дороже любого товара;
И о Том, кто однажды придет к нам с радостной вестью...

Я не пошел за чужими лирами и чарами чуждых племен.
Товарищи мои пошли – и сгинули там. А я был пленен
Другой музыкой – той, что звучала когда-то в Храме! Разве я мог
Задушить в себе песнь, которую и факел врага не сжег,
Музыку, в огненных нотах которой звучит сам Бог
И дух упованья Его народа, что неколебимо берег
Печать Его с горы Синай, пока не был в бою разбит и истреблен!

Родители убиты... И сын их, как памятник, в землю врыт;
Сумерки вокруг – и только музыка все звучит;
И открыт его взору чертог Господень, попранный, втоптанный в землю, –
И только простой человеческий дом перед ним навсегда закрыт.

Святая святых

В последний миг, когда глаза лопнули и из них потекла кровь,
Тело упало... упало мне на руки,
Ибо в этот миг я оказался там, на месте убийства, –

И я сказал со всею жалостью: «Мама!»
Она подняла голову и положила мне на плечо, и сказала: «Сын мой!» –
И забыла, что она в Белжеце – лагере жертвоприношения.
И я сказал: «Да, мама, да, это сын твой».

– Сын мой, ты узнал, что меня убивают?
– Узнал, мама.
– Хвала Тебе, Господь: сын мой жив.

Ветер понес нас – меня и мать на моих руках –
И опустил близ леса, на берегу реки.

– Ты принес меня в Ливанские горы, сын мой?
– В Ливанские горы, мама.
– Хвала Тебе, Господь! Это запах Ливанских гор! А-а...

Я слышу плеск воды, сын мой.
– Да, это вода, мама.
– Под ногами у меня Иордан?
– Иордан, мама.
– Снеси меня в Иордан, сын мой, – пусть воды его омоют меня.
– Снесу, мама.
– Прохлада воды исцелит меня, сын мой.

А-а... Свят, свят, свят Господь, наполнивший землю славою Своею!
Хвала Тебе, Господь!
Когда я была девчонкой, сын мой, летними вечерами я купалась в реке
И думала о воде Иордана, текущего в Стране Израиля:
О, если бы сподобиться и дожить... – и вот он, Иордан!

– Да, мама.
– Ветер и волны надо мною... и сияние... Сейчас вечер, сын мой?
– Вечер, мама. Над тобою луна и звезды.
– И над тобою луна и звезды, сын мой.
– Да, мама.
– Возьми меня на руки, сын мой, вынеси меня из воды.

Положи меня на траву, сын мой.

– Выпала роса, и она горяча...
– Как слеза, сын мой.
– Горяча, как слеза, мама.
– Дай мне ощупать тебя, сын мой.

Из грубой ткани одежда твоя – одежда солдата.
И оружие на плече...
Живи так, сын мой, пока мы не придем в Иерусалим.

– Буду, мама.
– Но и когда мы придем в Иерусалим, сын мой,

В «святилище Царя и город царствия»3 –
Даже в субботу не меняй этой одежды!
Когда-то я хотела, чтобы ты всегда ходил в шелках...
Теперь не хочу.

– Все будет, как ты говоришь, мама.
– И днем и ночью носи оружие, сын мой.
– Аминь, мама.
– И даже когда придет Избавитель

И все народы перекуют мечи на орала
И бросят винтовки в огонь –
Ты, сын мой, не делай этого!

– Не буду, мама.
– А не то они снова соберут железо

И пойдут убивать нас – а мы не будем готовы,
Как не были готовы до сих пор... о горе!

– Святы слова твои, мама.
– Теперь дай мне уснуть на твоих руках, сын мой.
Ночь на Иордане, с моим сыном – и Богом...
– Да, мама, Бог здесь, с нами, на Иордане.

И прозвучал голос с неба:
– В конце всех дорог течет Иордан...
Благословен пришедший живым на берега его.
В нем тайна слез наших, в нем сила вечности.

– Навеки здесь, сын мой.
– Навеки, мама.

Закрываю глаза... Ночь, но сердце мое не спит.

Полосу земли с берегов Иорданских
Ветер понес – вместе с нами – в Иерусалим.
Впереди и позади нас мчится небо
И шелестят звезды...

Когда луч солнца упал на лицо матери,
Она проснулась, вдохнула воздух и сказала:

– Это запах Иерусалима, сын мой.
– Да, мама, мы в Иерусалиме.
– Дай мне ступить на эту землю, сын мой,

Дай мне руку, сын мой...
А-а... Иерусалим!

– Иерусалим, Иерусалим, мама!

Ты входишь в ворота Иерусалима, города-матери!

– Веди меня к Стене плача, сын мой.
– К Стене плача, мама.
– А оттуда – к гробнице царя Давида.
– К гробнице царя Давида, мама.
– Там мы споем Псалмы, сын мой,

На тот мотив, что пел твой отец.
Помнишь?

– Помню, мама.

«Счастливы те, чей путь непорочен...»4

– Там, в гробнице царя Давида,

Дай мне лечь, сын мой, ибо я устала:
Много крови вытекло из меня.

– Да, мама.
– Ты увидишь там меч царя Давида, сын мой.

Коснись его –
И на тебя снизойдет часть его силы.

– Так и сделаю, мама.
– И стой надо мной, сын мой –
На страже!

В одежде солдата и с оружием на плече,
Чтобы не пришел враг –
Как там...

– Так и сделаю, мама.
– И когда мы войдем в гробницу царя Давида...
– То я скажу: «Благословен Господь, скала моя,

Обучающий руки мои битве и пальцы мои войне!»5 –
А ты стой возле меня, мама, и молись,
Чтобы Бог услышал молитву твоего сына
И укрепил мое сердце...

– Да, сын мой. Да, милый мой.

Кровь моя натекла и на тебя...

Сэла

Я открыл глаза – во сне:

Я иду по Иерусалиму – он весь сияние! –
И несу маму к Стене плача;
Она в шелковом субботнем платье,
На голове ее жемчужный венец,
А рот ее запечатан
Печатью Имени Божьего...

И прозвучал голос с неба:
– Всех евреев, погибших от рук врагов,
Ветер приносит в Иерусалим, к Стене плача,
А оттуда в гробницу царя Давида –
Там все они собираются... до прихода Мессии.

И я отвечаю небесному голосу:
– Они святы, как Святая святых,
И навсегда – как мать – во мне:
Эта стена и эта гробница
Царя Давида на горе Сион,
И Иерусалим, вечный, навсегда,
Аминь.

1948 г.

Примечания
1. Когда Авраам занес нож на Исаака и ангел остановил его, Авраам внезапно увидел барана, запутавшегося в кустах, и принес его в жертву вместо спасенного Исаака (Бытие, гл. 22).
2. «Многие воды не погасят любви» – Песнь песней, 8:7.
3. Из субботнего песнопения.
4. Псалмы 119:1.
5. Псалом Давида (144:1).

Перевод Рахель Торпусман


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Израиль»]
Дата обновления информации (Modify date): 21.03.13 18:17