Впечатления

Вадим Россман

Одинокое соло саксофона в поисках оркестра

(Предисловие к книге Леонида Сторча «Деревянный саксофон», Санкт-Петербург:
Геликон Плюс, 2010, 243 с.)

В наш отнюдь не литературный век вряд ли отыщется много писателей, литературная жизнь которых была бы столь же беспорядочна как у Леонида Сторча. Его дар нашел воплощение в рассказах, повестях, кафкианских притчах, оригинальных переводах из средневековых китайских поэтов, а также в двух поэтических сборниках (в одном из них он смело экспериментирует с русским стихом, в другом – вливает жар русской впечатлительности в японские поэтические формы). Его творчество питает постоянная смена – профессий, стран, языков, муз, географий. Не менее беспорядочно и прихотливо складывалась и его профессиональная судьба, которая вместила преподавание языков, филологические штудии, сессии психотерапии, частную юридическую практику и много чего еще. Петлиста география его перемещений по миру. Здесь и пригороды Чикаго, ночные клубы Майами, мастерские художников в Москве и Бруклине, притоны и закоулки Бангкока, питерский музыкальный андерграунд. Это разнообразие и гетерогенность жизненного опыта отражается в витиеватых и пестрых стройматериалах, из которых он, подобно иным птицам, плетет свои литературные гнезда.

Леонид Сторч не из тех писателей, которых можно встретить в московских или питерских литературных салонах. И причина здесь не в какой-то патологической склонности к одиночеству, – он как раз человек и писатель весьма компанейский, – а в ситуации его литературного поколения. Раскрошившийся Советский Союз экономически раздавил интеллектуальную жизнь и разбросал по огромным пространствам литературных отщепенцев, лишившихся контекста, крова, сообщества, азарта коллективного творчества, совместных чаепитий. Вместо естественных для литературы архипелагов – литературных школ и содружеств – от всего этого поколения остались только разбросанные тут и там одинокие острова. Гертруда Стайн назвала известное поколение, пережившее первую мировую войну, потерянным. Но потеряно это поколение было для общества, но отнюдь не для литературы – для нее-то оно было скорее найденным. Прямо противоположным образом складывалась ситуация с пост-советским поколением писателей и интеллектуалов, потерянных для литературы. Можно назвать это поколение пропавшим без вести. В России они быстро растворились в интеллектуальном морге пост-советских дебатов, утонув в скуке, мелкотемье и эпигонстве. За пределами же России жизнь немногих писателей была настолько насыщена добровольными и вынужденными перевоплощениями, что часто просто не успевала достичь минимальной рефлексии (а если где-то случайно и выражалась, то лишь в скудных поэтических фразах и литературных зарисовках). Молодость этого поколения пытался засушить и мумифицировать поздний советский социализм, а потом безжалостно обглодал, а сейчас медленно дожевывает капитализм. Трагедия и фарс этого поколения состоял в том, что оно выросло из советских культурных форм, не уместилось в западные и не успело создать своих. Книга Сторча дает одну из редких возможностей прикоснуться к плодам их творчества и оценить их.

Художественный мир и манеру Сторча отличает комбинация нескольких элементов: его талант рассказчика сочетается с поэтической раскрепощенностью, афористичностью, некоторой театральностью, элементами пост-модернистской игры (так, например, в одном из рассказов зашифрована целая литературная дуэль с участием Достоевского и Вуди Аллена). Три океана омывают прозу Сторча, его литературный остров. Это Кафка, Булгаков и Набоков. Но поверх этих призраков, родословных и волн литературных влияний чувствуется самобытная литературная субстанция.

Проза Сторча купается в поэтических брызгах его собственных стихов. Те, кто листал его поэтический сборник «Расставания», без труда найдут переклички между его рассказами и стихами. Даже названия сборников перекликаются: «Деревянный саксофон» посвящен утраченной музыке, то есть опять же – расставаниям. В этих книгах не только общие темы, ритмы, фактуры, но и сходство температур. В прозе Сторча дрожит поэтическая фраза, сохраняется загадочность и недоговоренность стиха, да и решает он в рассказах отнюдь не только фабульные и философские, но часто и чисто поэтические задачи. Отсюда риторическая энергия его прозы, ее чувственность, ритм, эмоциональная напряженность.

Бывают писатели скульпторы, живописцы, музыканты. Леонид Сторч – писатель-актер. Именно дар перевоплощения делает его блестящим рассказчиком. Он наблюдателен, язвителен, подчас ядовит. Особенно ему удаются прозаические эпиграммы. Его характеристики реактивны и лаконичны – как серная кислота, неожиданно выплеснутая в лицо. На кончик его язвительного пера попадают целые гнезда социальных и психологических типов. Особенно хороши его стилизации и явно списанные с натуры речевые потоки персонажей с их уникальными интонациями, словечками и модуляцями. Кому как не писателю-эмигранту дано проникнуть в поры разных классов через социолекты? Обстоятельства жизни заставляют его окунаться не только в чужой лингвистический и национальный бульон, но и испытывать непривычную и вынужденную близость с малознакомыми социальными слоями и категориями соотечественников, с которыми не было бы ни шансов, ни поводов пересечься на родине. Гравитационные поля каст и социальных отличий в эмиграции ослабляются, и писатель на какое-то время оказывается втянутым – иногда ненадолго, а бывает и навсегда – в чужие и чуждые себе орбиты. Юридическая практика в Майами дала Сторчу уникальную возможность знакомства со многими типажами, которых он никогда не смог бы увидеть на родине – стриптизерши, экзотические танцовщики, криминальный мир, безработные, фиктивные жены, этнические и сексуальные меньшинства, люди, отбившиеся от своих стай. Работая в конторе «Бендер, Изикова и Ко», Сторч ежедневно получал доступ к порциям новых речевых актов, которые его память сохранила для нас в рассказах. В русской литературе было много врачей и мало юристов. Была бы литературная ситуация более благоприятной, из него мог бы произойти новый юридический Чехов.

Постоянная тема, объединяющая все рассказы и повести «Деревянного саксофона», – тема женской экспансии и удушения творческой жизни оказавшихся с ними мужчин. Бодлер говорил, что женщина – это «приглашение к счастью». Женские типы Сторча всегда приглашают к счастью, но неизменно уводят в другие лабиринты. В результате мужской персонаж застревает в мещанском водовороте, подчиненный чужой воле и мнениям. Он уже не главный герой собственной жизни, а как бы массовка на своих затянувшихся похоронах. Иногда даже случается, что герой уже давно мертв, но продолжает по инерции играть свою нелепую роль (рассказ «Жизнь прекрасна»). Сторч откровенно любуется своими героинями – их торсом, грудью, бедрами, физиологиями их речи, с любопытством энтомолога разглядывая и каталогизируя их речевые жесты. Но было бы ошибочным принимать его трактовку этой большой темы за банальную мизогинию. Он своего рода гинекософ, продолжающий традицию Стриндберга и Ибсена, Чехова и Еврипида.

Поэтика писателя смыкается с романом и драмой абсурда. У Ионеско люди превращались в носорогов. У Сторча происходит всеобщее одеревенение – чувств, мыслей, мелодий, воображения и даже снов. Череда незаметных метаморфоз постепенно превращает вещи в свою противоположность. Металлический саксофон уменьшается в размерах и становится деревянным, белые эдельвейсы обращаются в фотокарточку, жизнь – в смерть, бытие соскальзывает в быт, дружба – в дружелюбие, искусство – в развлечение для гостей после десерта. Деревянный саксофон становится всеобщим знаком подмены. Быт при этом приобретает множество имен, псевдонимов и манифестаций. Он многопланов, многоцветен, многословен и требует для себя кучу времени, внимания и пространства. Быт хорошо умеет плавать на поверхности и самовоспроизводиться. Он самосвидетельствует о себе в номенклатуре товаров, в меню, в прейскурантах, в психологических компенсациях, во мнениях миллерманов. Бытие же настолько прозрачно, что его исчезновения сразу и не заметишь. Оно таится где-то на дне, уходит в осадок, в отстой, в примечания, на антресоли. Сторч пишет:

Кто-то из великих пьяниц (кажется, Хайам или Ли Бо) говорил, что вино поднимает со дна души осадок сознания, выносит его на поверхность. В зависимости от того, что там осело, человек в опьянении может стать добрым, а может превратиться в злодея.

Итак, «Деревянный саксофон» – это книга об одеревенении, о меланхолии повседневности, о женщинах, сделанных из пластмассы и монолитной пустоты, о бесчувственных чувствах и чувственном бесчувствии, о уязвимости таланта, о фаустовских соблазнах, об эфемерности человеческих целей и творческих амбиций, наконец, это книга об одиночестве. Но ценность ее не в этой меланхолии и пафосе обреченности, а в пробуждении воспоминаний об ароматах горных эдельвейсов, латунном блеске и металле джазовых звуков. Кроме того, в книге, мне кажется, есть большая щемящая тоска об оркестре, в который могло бы влиться одинокое соло саксофона. И это тоска не только Сторча и его персонажей, но и тоска целого литературного поколения. Ведь и деревянный он оттого, что чахнет уже давно один. По прочтении книги хочется залезть на антресоли или еще куда-нибудь повыше, вытащить саксофон, похлопать его по серебристому корпусу, пощупать клапаны и, выйдя на балкон, выдать протяжную и торжествующую джазовую серенаду, полную весны и молодого тестестерона.


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Литература»]
Дата обновления информации (Modify date): 05.01.2012 23:26