Nota bene
О Марии Горчилиной
(Из книги воспоминаний «Портреты» («И трава прорастает сквозь асфальт...»))
Мария Вячеславовна Горчилина
Первая – Мария Вячеславовна Горчилина. Она щедро одаривала меня своими собственными работами, но и подарила мне большую папку работ Ростислава Барто.
Или – Зенон Петрович Комиссаренко, не подаривший мне ни одного собственного произведения, но художник еще довоенного времени – он познакомил меня со многими своими сверстниками, а одарил – работами Михаила Кузнецова.
Не могу вспомнить точной даты, не то 1960, не то 1961 год. Я работал в Художественном фонде СССР. Однажды к нам пришли три художника с какими-то предложениями. Один из них и был Зенон Петрович Комиссаренко. Случайное знакомство это перешло в личные взаимоотношения. В дружеские, сказал бы я, если бы не разница лет (он мне годился в деды) и не чувство почтительной симпатии, удивления, восхищения и озадаченности, которое всегда испытывал я – свидетель его деятельной, насыщенной, эмоциональной, исполненнoй истинной духовности и буквально юношеской энергии старости. Стариком его считать нельзя было никак. Мы сошлись с Зеноном Петровичем, вероятно, потому, что жили рядом, и ему удобно было иногда «забегать» ко мне. Из разговоров, которые между нами возникали, а также, увидев у меня на стенах картины В.Муравьева, А.Козлова и Ю.Титова, Зенон Петрович понял мой интерес к творчеству художников ищущих, не идущих путем стандартизованного профессионализма, и обещал сводить к некоторым из своих товарищей, художников старшего поколения, работающих «на свой манер». Так мы побывали у Платова, у Кудряшова.
Федор Федорович Платов – человек яркий, энергичный, жизненно-активный – всегда производил впечатление лидера, главной фигуры среди окружающих. Он показывал свои работы, читал свои стихи, рассказывал о своих встречах с интересными людьми и о своем участии в интересных событиях. Но, честно сказать, показанные вторым планом, «под сурдинку», работы его супруги Ефросиньи Феодосеевны Ермиловой произвели на меня куда большее впечатление. Я навсегда сохранил ощущение, что ее – более определенный и масштабный талант – был пожертвован его энергии и дилетантизму.
Кудряшовы, наоборот, производили впечатление людей, навсегда запуганных. «Ученик Малевича», – говорил о нем Зенон Петрович. Вероятно, так. Некоторые из показанных нам работ обнаруживали художника сильного, склонного к экспрессии, умеющего выразить в картине динамику и противоборство форм.
В более поздних работах (эскиз оформления здания) виден был скорее Кандинский, нежели Малевич. В последние годы Кудряшов уже не писал (так было сказано).
Я позволил себе припомнить впечатление от этих визитов, не оставивших следа в моем «Собрании» для того, чтобы яснее можно было представить, на каком фоне состоялось мое знакомство с личностью и творчеством Марии Вячеславовны Горчилиной.
К тому времени я уже не был зрителем-новичком, в частности, в области неофициального искусства. Я знал достаточно полно работы В.Муравьева, А.Козлова, Ю.Титова, видел отдельные работы А.Харитонова, А.Быстренина, выставки группы О.Рабина – художников очень самобытных – и некоторых других авторов, составлявших в те годы альтернативу официальному Союзу художников.
Выделю Алексея Быстренина, ни на кого в «модерне» ХХ века не похожего «урбаниста». Город был «героем» его сюжетов всю жизнь. В последние годы он расширил своего сюжетику. В его картинах – небольших по размеру акварелях, гуашах – возникли сказочно красивые дружинники на сказочно красивых конях, сказочные леса и т.п. Очень красиво. На жизнь семьи он зарабатывал по издательствам «чёрной графикой». Основной рабочий материал – чёрная тушь. Именно это и было причиной его скованности. Это – еще одна не реализованная судьба.
Я не ожидал «особенного» от художницы-женщины, принадлежавшей по возрасту к тому же поколению «старших». Тем не менее, когда Зенон Петрович пригласил меня к Марии Вячеславовне, я пошел без предвзятости, просто «не ждал»...
Так состоялось знакомство, ставшее украшением моей жизни и во многом определившее ее. Я встретил человека, которым не устаю восхищаться, на которого хотел бы быть похожим во многих чертах характера, чей образ жизни стал для меня в определенном смысле образцом.
Мы долго поднимались по крутой, странно раздваивавшейся лестнице, не могу вспомнить, чтобы еще где-то видел такую. Прошли длинный коридор обычной коммунальной квартиры: множество дверей, кухонных столов, настороженные взгляды... И переступили порог, отгороженный от мира простой стеклянной дверью, легкой, «дачной», какой-то, неосновательной. Но удивительным свойством обладала эта дверь. За нею сразу смолкали и звуки, и вихри, и суета жизни, протекавшей вне этих стен. Возникал иной мир, живший по своему закону, подчиненный иным волнениям, – возвышенный, духовный, естественный. Вещи обретали форму и назначение. Оживлялись. Они как бы «присутствовали» и участвовали в происходящем. Исчезала их обезличенность и случайность в мире людей, как это утвердилось почти повсеместно. Маленькая квартирка за стеклянной дверью была населена предметами, имевшими право голоса. Может быть, поэтому она была всегда «жилой»: непререкаемо, подчиняюще уютной, создавала атмосферу душевного комфорта каждому, кто хоть однажды здесь побывал.
Мария Вячеславовна в те годы была еще сравнительно здорова и бодра. Она, как правило, сама встречала гостей, по крайней мере, тех, о ком знала заранее.
В доме было чисто, уютно, покойно. Нас с Зеноном Петровичем встретила маленькая, изящная, очень хрупкая женщина. Движения ее были легки и естественны, лишены суетливости, экономны и грациозны, как у танцовщицы или спортсменки. Пластичность, завершенность каждого жеста вызывали впечатление девической ловкости и сноровки, впечатление настолько сильное, что я поначалу принял Марию Вячеславовну почти как сверстницу... Чуть ли не влюбился.
Долгие годы нашего знакомства, даже годы болезни Марии Вячеславовны, не отменили этого первого впечатления изящной, легкой красоты. Мне так и не удалось совместить образ Марии Вячеславовны, как он оформился в моем сознании, с ее реальным возрастом.
Мария Вячеславовна была открыта миру. Новое, в том числе новых людей, с кем сталкивала ее жизнь, она встречала добро-желательным, покойным взглядом, ни о чем не спрашивая, ничего не запрещая, давая каждому время оглядеться и успокоиться. Она никогда и никого не терзала назойливым любопытством, не тяготила своей авторитетностью, требованием применяться к обстоятельствам. Человек включался в кружево текущей беседы, подавал реплики, реагировал на чужие, что-то рассказывал, чем-то восхищался, что-то осуждал и – постепенно – обнаруживал себя. В той атмосфере чистоты, естественности, искренности, правдивости и прямоты, как основного условия бытия, которую создавала вокруг себя Мария Вячеславовна, никому не удавалось сохранить личину и спрятать за нее истинный лик. Полное безразличие к тому, каким ты хочешь выглядеть в глазах окружающих, к любым усилиям не «быть», а «производить впечатление», в конце концов обезоруживали любого, обремененного комплексами человека, помогали освободиться от закрепостивших его пут. Человек обретал себя, обретал столь нужную каждому естественность и... навсегда прикипал душою к этому удивительному дому, где можно было быть самим собой, к его удивительной хозяйке. В этом доме не было своих тайн – вcе открыто, и никого не интересовали чужие. Здесь теряли силу любые вожделения и корысти, так богат и разнообразен был устоявшийся в доме мир духовности, мир нравственной чистоты и цельности, красоты, высоких мыслей. Все это я понял постепенно. В тот первый день я видел перед собой маленькую изящную женщину с тонким аристократичным ликом, естественную, простую в обращении, как бы приглашающую тебя к такой же естественности и простоте.
Сейчас уж не вспомнить, о чем шла беседа. Впоследствии много было таких бесед, насыщенных, интересных, независимо от того, шла ли речь о злобе дня или о чем-то фундаментальном. Мир, отгороженный стеклянной дверью от мелочной суеты и дрязг, был открыт духовным поискам времени, здесь много читали, здесь обсуждали всё, достойное разговора, всему умели определить место и вынести оценку. Люди, стекавшиеся сюда, как в оазис, несли с собой всю проблематику дня, от сплетен до глубинных таинственных прозрений души, и без предвзятостей, без конъюнктурного или престижного насилия – искали свои пути в духовных лабиринтах времени. Обстановка взаимного уважения и покоя помогала им.
Но мы шли к художнице. Познакомились, поразговаривали. Попили чайку. Настало время смотреть работы. Думаю, это было самым ярким впечатлением моего первого визита к М.В. Мне и до этого и после приходилось бывать в домах, где жили милые интеллигентные люди, отьединившиеся от мира и создавшие вокруг себя оазисы покоя и духовности. Болезни времени многих подталкивают в эту сторону. Очень часто эти люди, угасающие, отказавшиеся от житейской активности не только из принципов, но и по нужде – нет сил. Впечатления от хрупкого, легкого облика М.В. сразу же предлагали отнести ее к этой категории. И вдруг... Свободная, раскованная фактура, энергичный штрих. Живая линия, смело, раскрепощенно очерчивающая предметы, выявляющая их плотское бытие в буйстве самодовлеющих, не подчиняющихся порядку фактур. И самое главное – портреты. Лики России, русских баб – очерченные жестко, хлестко, одним дыханием. Лики, заключающие в оебе и подробности индивидуальных биографий, и клеймо поколений народа, столь непохожего на другие, – запечатленное величие и сила, терпение и страсть, умение нести свой крест и ждать своего часа.
Работы проходили одна за другой. Менялся характер рисунка, степень стилизации, цвет, фактура. Оставалась неизменной убедительная сила созданного образа, мощный, «мужской» подход к работе, полное отсутствие того стремления к красивости как самоцели, которое так часто приводит женщин-художниц к слащавости и лишает их произведения – энергии.
В этот момент и состоялось реально мое знакомство с М.В. Я на-всегда стал ее поклонником, неизменным пропагандистом ее творчества, благодарным собирателем ее монотипий, частым гостем в ее доме.
Я так никогда и не понял, как случилось, что женщина, столь хрупкая и утонченная, интеллигентная и аристократичная – в работе, в «работах» – обретала и проявляла иные – суровые – качества: мужество, силу, жесткую правдивость, умение обобщить в образе лик времени – голодного, страдающего, давящего... И – требовательно выявляющего в человеке его лучшее: стойкость, силу характера, способность не согнуться. Когда говорят – Отечественную войну «выстояли» женщины России... я гляжу на «баб» Марии Вячеславовны Горчилиной, урожденной бывшей баронессы фон Раубе, и – верю в это. Да и в самой Марии Вячеславовне угадывалось сходство характера с ее героинями: никаких обывательских рефлексий по поводу бытовых сложностей жизни. Она эти сложности не замечала, удовлетворялась тем, что есть. Четкость позиции, прямота суждений, умение сказать: «не знаю...
И – обратите внимание на характер линии в ее рисунке, на то, как «лепятся» объемы лица... Это – «мужская» работа, уверенная до микронной точности в том, что делает... А буйный, «стихийный» фон? А продуманная сложная фактурность?..
Мария Вячеславовна в прошлом работала художником-исполнителем в театре и по витражам. Сейчас она жила на пенсию, получаемую «за мужа». Пенсия была скромная. «Комиссар» Горчилин был, видно, в небольших чинах. Но успел оставить жене дачу, где Мария Вячеславовна проводила лето, редко возвращаясь в город. И там она почти не бывала одна, без гостей. Люди тянулись к ней, к ее спокойному достоинству. Мало с кем было так уютно рядом, как с нею. Засиживались – допоздна, забывая о времени, опаздывая на электричку. И – никогда не хотелось уходить. В ее обществе почему-то никогда не «нудились», хотя сама она не была говорливой, больше слушала, вставляла реплики, редко что рассказывала. Но и другие – болтать о пустяках – при ней стеснялись что ли. Разговоры чаще всего шли об искусстве, о текущих выставках. О знакомых художниках. О творческой свободе и несвободе. В этой связи – следили за новостями из жизни художников-«нонконформистов». Очень уважали деятельность Оскара Рабина.
Значение деятельности О.Рабина еще недостаточно оценено. Но я уверен, в историю русской культуры он войдет с полным правом, когда все ценности будут расставлены по местам.
Мария Вячеславовна была необычайно щедра. Почти все свои работы она раздаривала. Я не помню случая, чтобы она не отдала мне работу, если та мне нравилась. А нравилось мне – всё и приходилось сдергивать эмоции. Тем не менее, я стал кем-то вроде официального хранителя ее работ. Она позволяла мне «забирать» даже то, что считала браком. А в монотипии брака бывает достаточно. Художник «пишет» на стекле, а потом делает два или три оттиска. При этом возможны всяческие «эффекты», в том числе и отрицательные: «непропечатавшиеся» куски, и, наоборот, слишком большие «пятна», «провалы», нарушения гармонических пропорций цвета, масс, колорита... Мне позволялось «забирать» даже брак, хотя б последние годы Мария Вячеславовна стала строже относиться к тому, что уходит «в Мир». У нее появилось факсимильное клеймо, которым она метила «удачи», оставляя неудачное «неподписанным». И только «ранние» работы ушли в мир «без опознавательного знака». Но к тому времени многие из них были вывезены за границу: с помощью французских искусствоведов Жана и Валентины Маркаде и американского филолога Эдварда Олби мы надеялись устроить ее выставки. Им было отдано всё лучшее, что она успела сделать. В том числе и мною. Но, к сожалению, информации о том, прошли ли такие выставки, у меня нет. И я чувствую себя несколько виноватым и... наказанным. Дело в том, что и семью Маркаде и чету Олби ввел в дом я. Так хотелось, чтобы о ней, Марии Вячеславовне Горчилиной, узнали люди. Я старался ввести в ее круг всех «хороших» людей...
Вcе мы нуждались в расширении нашего «микромира», островка порядочности, доброты, доброжелательности, взаимного уважения и возможной взаимопомощи в окружающей нас «Империи Зла», как это называл Р.Рейган, а вместе с ним – остальной «нормальный» мир. Иногда я даже «с ревностью» относился к тому, что «мои» знакомые всё явственнее предпочитали ее дом моему! Но я их понимал. Я и сам хотел бы бывать там хоть ежедневно.
Я упоминал о семье Ф.Платова и Ф.Ермиловой. На выставке из музея Нукус я, наконец, увидел работы Ефросиньи Феодосовны – в размере, в полной красе. Ах, какая художница подарила свой талант любви, семье!..
У Марии Вячеславовны Горчилиной были иные, но тоже значимые, поводы сформироваться в художника только в конце жизни, уже не претендуя на масштаб. И она, на мой взгляд, не вышла на уровень своего дарования. Не успела. В молодости – жена какого-никакого, но «деятеля», имеющего зарплату, дачу, хотя и живущего в коммунальной, а не в отдельной квартире, – Мария Вячеславовна не нуждалась в «работе» художника и могла себе позволить любимое дело лишь мимоходом, между домашними заботами. С удовольствием она включалась в работу «для театра». Это была работа для интеллигента. Интересно. Иногда – в работе над витражами.
Когда Мария Вячеславовна овдовела, ей положили небольшую вдовью пенсию. Но – человек очень умеренный и скромный – она «укладывалась», предпочитая нормальную в наше время бедность унижениям, связанным с поисками приработка. Однако жизнь опустела. Освободилось достаточно времени, которое раньше заполнял муж, заботы о нем.
И Мария Вячеславовна потихонечку возродилась для творчества. Друг и учитель – Ростислав Барто – показал ей технику монотипии, всегда интересной для автора возможностями неожиданных эффектов и приемами – работать так, чтобы они не мешали, а помогали замыслу. Так началось ее «новое» творчество. Новое – для нее.
Сначала – робко. Монохромно. Стремясь добиться материальности предметного мира, игры фактур, не случайной, а подчиняющейся авторскому замыслу. Сюжеты были не сложны, главным образом – натюрморты...
Постепенно, с годами – всё увереннее – Мария Вячеславовна начала включать в работу цвет. Абстракции в цвете. Они становились всё совершенней, гармоничней. Обретали самостоятельную ценность. Но Мария Вячеславовна – изначально и в сути – реалист. И она всё активнее использовала цвет в работах реалистического содержания.
К сожалению, на вдовью пенсию не разгуляешься. Монотипия – дешевая техника, но и она – не дешева. Краски – дороги. Хорошей бумаги, действительно подходящей для этих целей, не достать. Ватман, например, не годится – фактурен...
«Свободу» от нужды Мария Вячеславовна получила поздно, уже тогда, когда пришло признание в узком кругу, появились поклонники – иностранцы, а вместе с ними – хорошие краски в достаточном количестве.
Цветные монотипии Марии Вячеславовны доказали, что не только уверенный рисунок был в ее арсенале, но и незаурядный колористический дар. Цвет, используемый ею обычно как фон, мог стать равным компонентом ее почерка наряду с рисунком и разнообразием фактур. К сожалению, пришлось это на последние годы ее жизни. Она просто не успела. Работала Мария Вячеславовна в утреннее время: «Оправдываю день перед Богом!»
Когдa наши отношения с Марией Вячеславовной уже сложились, и она поверила и мне, и в меня, она принесла довольно объемистую папку и сказала: «Лёва, вы его любите, а у меня это – лежит. Здесь работы Барто. Знаете такого?» Я знал работы Ростислава Барто. Встречал на выставках. «Это мой учитель. Забирайте – вы их сумеете применить». Так я получил первый большой по объему «дар в Собрание».
Первоначально у меня возникало даже некоторое снобистское «противодействие»: нарушалась атмосфера «авторских подарков», своего рода повод, «чем гордиться». Но это был подарок Марии Вячеславовны, человека непререкаемо мною уважаемого. Я не стал «кокетничать». Взял. Положил в «хвост» папки с ее работами... Поначалу, честно скажу, даже не оценил с точки зрения художественной ценности: сентиментальности... Куда тут против авангарда! «Подумаешь, певец женских мордашек и слащавого пейзажа...» Но с годами... Удовольствие – смотреть на «мордашки» не исчерпывалось. Они обретали характеры. По моей «литературной» основе подхода к картине, обретали аналогии, насыщались сюжетностью. Так появились: «Русудан», «Анна Австрийская», «Земфира», «Бэла» и другие. И я их полюбил.
Я мало что знаю о Ростиславе Барто, но главное – знаю. Он – ученик Шевченко и – учитель монотипии Марии Вячеславовны Горчилиной. Уже это делает его фигурой исторической. Помимо этого, известно: член Союза художников, один из заметных графиков официального искусства. Но всегда в рамках порядочности.
Сейчас я уже много лет смотрю на его работы, «получая от них»... Они – напоминание... Настойчивое, разностороннее напоминание о красоте Мира. О его великолепии – во всей амплитуде Бытия и – в тончайшей нюансировке. Красота в мире отдельна и значима даже у... малюсенького нюанса. В цветочке, например. И я – лучше понимаю автора. Я испытываю стыд, вспоминая свои первые реакции: «сентиментально... слащаво...»
«Дурак! – говорю я себе. – Ты был слеп. Для тебя существовали камни и не существовало песчинок. Ты чувствовал удары и не ощущал поглаживания. Это – нежность! Ее не выразишь ударом. Вот чему тебя научил Р.Барто! Вот его служение Миру! » Вот этим редкостным среди художников качеством – выразить «тончайшее» – он владел блестяще. Тем и велик. Певец нюансов характера – женщины, состояний – природы... Художник-лирик, поэт! Честь ему и хвала!
Простите меня, Ростислав Барто, – зa всё! В том числе и за то, что здесь – я не могу рассказать о Вас подробней. Ваше творчество было заметно еще при жизни. Вы существуете для Мира – и в каталогах выставок, и в исследованиях, надеюсь, и в официальных монографиях о Вас. Я же – хочу просто сказать Вам – «Спасибо!» Поблагодарить за то, что Вы сделали для меня: помогли обострить зрение, научили доверять художнику больше, чем себе...
[На первую страницу журнала «Меценат и Мир»]
[В раздел «ART»]
Дата обновления информации: 01.03.12 17:43