Ада Кольман

Воспоминания

Память не стынет...
(Воспоминания дочери о писательнице Екатерине Концевой)

Не грусти, не печалуйся, память не стынет…

(из песни Булата Окуджавы)

В этом году исполняется 100 лет со дня рождения моей матери, Екатерины Концевой (1909 – 1997). Катя – она любила, чтобы ее так называли, – родилась 6-го декабря 1909 г., в городе Херсоне (Украина), в семье мелкого служащего, рано умершего и оставившего семерых сирот. У Кати было четверо братьев и двое сестер. Мать, полуграмотная, зарабатывала на жизнь стиркой белья, работая с утра до позднего вечера. Катя была самой младшей из детей, отец умер, когда ей еще не было и трех месяцев. Трагически покончила с собой одна из сестер Кати, художница Ада. Семья жила на Первой Форштадской, в «домишке-развалюшке», как его назвала Катя в одной из своих книг (Е.Концевая. «Когда я вернусь». Стокгольм, 1989). За их улицей город кончался, и начинались городские помойки…

Вскоре после революции 1917 г. жизнь семьи резко изменилась. Вернувшись с гражданской войны, четверо братьев и сестра Мария работали в Москве, куда им в 1921 г. удалось перевезти из Херсона мать с маленькой Катей. В начале 20-х годов в России свирепствовал голод. Чтобы спасти ребенка, мать была вынуждена отдать Катю в детский дом, где та прожила почти пять лет. Катя всегда с благодарностью вспоминала пусть и «голодный детский дом», но все же не дававший детям погибнуть от голода.

В 1926 г. Катя поступила в Московский государственный университет, на редакционно-публицистическое отделение факультета литературы и искусства (литфак). Там она вскоре встретила Петра Стороженко, студента исторического факультета; они полюбили друг друга и вскоре поженились. Но жить вместе было негде, поэтому Петя жил в общежитии, а Катя с матерью – у сестры Марии на Арбате в коммунальной квартире, где проживало 5 или 6 семей. В 1929 г. у Кати и Пети родился сын, Вячеслав. Теснота была такая, что даже некуда было поставить детскую кроватку, ребенка уложили на обычном стуле, на подушке… Катя описывает в своей книге «Когда я вернусь», как однажды ночью Вячек (так мы его называем в нашей семье с детства) упал с этого стула и поранил себе переносицу. Тогда бабушка Лея нашла выход: поместила мальчика в цинковое корыто, в котором обычно стирали белье… Катя и Петя жили впроголодь. Ребенка часто нечем было кормить… К счастью, помогала, как могла, сестра Мария, работавшая преподавательницей английского языка в институте, и ее муж Гриша. В конце концов они помогли снять для Кати, Пети и Вячека малюсенькую комнатку в соседнем с ними доме, тоже в «коммуналке», где жили еще три семьи.

Студенческий брак оказался недолгим, и Катя с Петей вскоре расстались… Шел 1930-й год… Петя уехал к родителям в Сухуми, где стал преподавать историю в школе. Катя несколько раз встречалась с ним, но потом связь совсем прервалась. Уже будучи взрослым, Вячек стал разыскивать, что же случилось с его отцом. Ему удалось узнать, что Петя воевал на фронте и погиб где-то под Ригой в 1944-м году.

Катя окончила литфак в 1930 г. и поступила на работу редактором: сначала в Сельхозгиз, а потом – в Гослитиздат. Уже в это время она начинает писать, и в 1931 г. издает свою первую книгу «Завоюем Солнце», о том, как люди могут использовать солнечную энергию, и о первой солнечной электростанции в Самарканде. Она сама несколько раз ездила в Самарканд, чтобы собрать материалы для этой книги.

В 1933 г. Катя встретила своего второго мужа, моего отца, Эрнеста Кольмана (1892 – 1979). В 1935 г. они поженились. Мой отец, чех по происхождению, родом из Праги, попал в Россию в 1915 г. как военнопленный, стал революционером и вступил в коммунистическую партию. По образованию математик и философ, он после революции занимал целый ряд ответственных постов в партийном и государственном аппарате СССР, а также преподавал философию в институте Красной Профессуры и в Московском государственном университете, лично был знаком с В.И.Лениным и Н.К.Крупской. В своих мемуарах, названных «Мы не должны были так жить», изданных на целом ряде языков: по-немецки, по-шведски, по-датски, по-русски в США (Chalidze Publications, New York, 1982), по-чешски в Праге (Arnost Кolman, «Zaslepena Generace», Host, Brno, 2005) и совсем недавно, в 2011 г. в Москве в издательстве «Человек» под заголовком «Эрнест Кольман. Мы не должны были так жить». Он так описывает их с Катей вселение в новую квартиру: «…Когда мне в Моссовете вручили ордер и дали ключи, я купил плитку шоколада и бутылку шампанского, и мы, расстелив в одной из комнат на полу газету и сидя так, все это добро уничтожили. Наша квартира, далеко не идеальная, на первом этаже, с дровяным отоплением, казалась нам тогда пределом счастья. Несмотря на все невзгоды, которые принесло нам то тяжелое время, мы счастливо прожили здесь целых двенадцать лет. Счастливо, так сказать, в личном плане. Здесь же у нас родилась, в 1939 году, дочка Ада».

Полвека спустя я, будучи в Москве, пришла с братом Вячеком в Хлебный переулок: наш дом все еще стоял, но был предназначен на снос и оцеплен для безопасности… Грустно подумать, что его, может быть, уже снесли…

Когда началась Вторая мировая война, семьи сотрудников института философии Академии наук, где тогда работал мой отец, были срочно эвакуированы из Москвы. Мой отец описывает в своих мемуарах, как 22-го июля 1941 г. нас, женщин и детей, отвезли на грузовиках на Казанский вокзал, посадили в теплушки эшелона и под начавшуюся воздушную тревогу повезли на Восток. Кроме меня с мамой и 12-летним братом Вячеком, с нами ехала бабушка Лея. Везли нас, как потом оказалось, в башкирское село Дюртюли, находившееся на реке Белой, примерно в 150 км от города Уфы. Почему выбрали именно это место, никому неизвестно, ведь там не было никакой работы для беженцев, если не считать случайную помощь крестьянам в поле… Мы жили в крестьянской избе, в очень тяжелых условиях, есть было нечего… Мама рассказывала, что незадолго до начала войны, ей удалось купить несколько килограммов манной крупы. Для меня, полуторагодовалой, манная каша была настоящим спасением…

Чтобы выбраться из Дюртюлей, моя мама предприняла отчаянный шаг: она написала письмо своему старшему брату Семену, находившемуся тогда в сталинской ссылке в Северном Казахстане, в Акмолинске. Он согласился нас принять. И вот мы, вчетвером, двинулись в путь. Через четверо суток, с пересадкой в Петропавловске, мы, наконец, приехали в Акмолинск (Ак-Мола по-казахски значит Белая Могила). Жили мы у Семена, его жены Фиры и их 12-летнего сына Володи, одногодки Вячека, в их тесной хибарке. Катя устроилась на работу ночным корректором в областной русской газете «Акмолинская правда».

Moй отец еще какое-то время оставался в Москве. Ни в армию, ни в народное ополчение его не взяли из-за возраста и из-за его докторской степени. По ночам он вместе с другими сотрудниками дежурил на крыше своего института и тушил небольшие бомбы, «зажигалки». Москву тогда немцы сильно бомбили. Один раз, когда ночью прозвучала тревога, отец не пошел в бомбоубежище, а остался дома и этим спас себе жизнь: в дом, где находилось бомбоубежище, попала бомба, и все люди погибли… В октябре 1941 г. его институт эвакуировали: немцы тогда приближались к Москве. Отец взял с собой своего сына Леника (полное имя Пиолен), которому было 16 лет. (У отца было трое сыновей от двух предыдущих браков.) С большими трудностями они добрались к нам, в Акмолинск. Оттуда мы вскоре переехали в Алма-Ату, куда был эвакуирован институт моего отца. Тут жизнь более-менее наладилась; мальчики ходили в школу, а я была дома с мамой или с братом Вячеком. Иногда мама уходила в госпиталь для военноослепших, где она читала им книги и немного помогала. В то время она писала свой роман «Эвакуация», начатый ею еще в Дюртюлях. К сожалению, роман так и остался ненапечатанным, и рукопись лежит у меня, в Катином архиве…

Война тяжело отразилась на нашей семье. Один из маминых братьев, Матвей Концевой (1899 – 1941), офицер Советской Армии, подполковник, погиб в самые первые дни войны где-то под польским городом Белостоком. Погиб также сын моего отца Пиолен Кольман (1924 – 1943). Он окончил среднюю школу в Алма-Ате и сразу же был мобилизован на фронт, где был зачислен в пехотный полк, в автоматчики, и в чине сержанта погиб в 1943-м году в боях за Крым, на Перекопе. Ему еще не исполнилось 19-ти лет… Погиб на фронте единственный сын Катиной сестры Марии, – ему было 18 лет… Погибла в фашистском концлагере Равенсбрюк сестра моего отца, Марта (1899 – 1943).

Но не только война уничтожила родных и близких. Были и жертвы сталинского террора: в 1938 г. арестован и сослан в северный Казахстан мамин брат Семен (1896 – 1995), а в 1939 г. в Киеве был расстрелян ee брат Борис (1900 – 1939), обвиненный в троцкизме. В 1938 г. расстрелян в сталинском концлагере брат моего отца, Рудольф Кольман (1897 – 1938). Мы даже не знаем точного места его гибели.

Но продолжу рассказ о Кате. Мой отец вернулся в Москву вместе со своим институтом уже в декабре 1942 г., тогда как мы – мама, Вячек, бабушка Лея и я – оставались в Алма-Ате еще до середины 1943-го. В Москве нас ждала квартира в Хлебном переулке. К счастью, дом не разбомбили. Я начала ходить в детский сад, Вячек – в школу, а Катя работала над своей новой книгой «Повесть о брате», о своем безвременно погибшем брате Матвее. К сожалению, этот роман тоже никогда не был напечатан и хранится в ее архиве.

Я хорошо помню, как мы праздновали Победу, как папа, мама и я пошли на Красную Площадь и смотрели салют. Настроение было приподнятое, радостное, хотя и омраченное всеми утратами за годы этой ужасной войны.

В 1945 г. мой отец поехал работать в Прагу, чтобы помочь строить новую, социалистическую Чехословакию. Он так пишет об этом в своих мемуарах: «Глубоко, не только в мозгу, но и в сердце, укоренилась наивная иллюзия ленинского времени, будто еще при нашей жизни мы добьемся победы мировой революции». Вскоре, в начале октября 1945 г., к нему приехали и мы втроем: мама, Вячек и я. Путешествие это мне прекрасно запомнилось, так как все мы впервые в жизни летели на самолете да еще впервые летели за границу! Отец встречал нас в пражском аэропорту «Рузине» и сразу повез нас в полученную им квартиру, в прекрасном пражском районе Дейвице. После этого он повел нас в небольшой ресторанчик, чтобы покормить «самой типичной чешской едой». Это оказались картофельные котлетки, по-чешски шкубанки, политые маслом и посыпанные сахаром и маком. Каково же было его разочарование, когда Катя заявила, что не любит «сладкую картошку»…

Жизнь в Праге потекла своим чередом. Отец работал в агитпропе ЦК, а также читал лекции по философии на философском факультете Карлова университета, где он был профессором, писал статьи в газету «Руде Право», а также в другие газеты и журналы, ездил на конференции за границу. Иногда с отцом ездила за границу и Катя. Например, в 1946 г. она побывала вместе с ним на Парижской мирной конференции, о которой она написала около десяти очерков в чешские газеты. Все вместе мы ездили в Югославию, куда отца пригласили прочитать ряд лекций. Катя в то время много занималась литературной работой, писала очерки о жизни в Праге, о своих поездках по Чехословакии и о заграничных поездках. Я ходила в русскую школу при Советском посольстве, а брат – в русскую гимназию. После окончания гимназии брат вернулся в Москву, где поступил на философский факультет МГУ.

Но черные тучи начали сгущаться над нашей семьей: 26-го сентября 1948 г. года мой отец был арестован чехословацкой полицией в сотрудничестве с советским МГБ, депортирован в Москву и посажен в тюрьму на Лубянке. Причиной его ареста послужило то, что он выступил с критикой методов тогдашнего руководства чехословацкой компартии. Фактически, это было начало политического террора в Чехословакии, первой жертвой которого стал мой отец. Потом последовало много арестов и расправ над чешскими политиками и другими общественными деятелями. Все это мой отец подробно описывает в своих мемуарах.

Я хорошо запомнила, как все это произошло. Было воскресное утро, мы еще завтракали, когда отцу позвонили по телефону и сообщили, что за ним послана машина и что он должен срочно приехать в ЦК КПЧ. Он уехал и долго не возвращался. А во второй половине дня раздался звонок в дверь. Вошли двое мужчин, которые предложили Кате и мне поехать с ними, так как, мол, отец попал в автомобильную аварию, и мы едем к нему. Мама страшно испугалась, не погиб ли Эрнест, но они заверили ее, что это не опасно, посадили нас в «Татру» и повезли. Мы ехали долго, куда-то за Прагу. Наконец, нас привезли в какой-то большой загородный дом с чудесным садом. Там эти мужчины сразу сказали маме, что никакой автомобильной катастрофы не было, а что отец арестован и что она все узнает позже. Маме дали записочку от отца: «Катенька, милая, произошло недоразумение, я убежден, что очень скоро все разъяснится. Я временно задержан. Скажи Аденьке, что я в командировке. Целую вас крепко. Эрнест.» Эта записочка – маленький кусочек бумаги, вырванный из блокнота, – мама хранила всю жизнь. Радость, что отец не пострадал, сменилась отчаянием от неизвестности, что же с ним и с нами будет.

В этом благоустроенном, но пустом доме нас продержали больше двух недель. Помню, что в доме была прекрасная детская комната, где на полу находилась игрушечная электрическая железная дорога. Но где же были хозяева дома? Где были эти счастливые дети? Я часто потом думала об этом. Наверное, хозяева тоже были арестованы и сосланы куда-то, а дом превратили во временную, пусть и благоустроенную, тюрьму для таких, как мы. Нас охраняла женщина-полицейский, с суровым, неприступным лицом. Иногда нам разрешали под ее присмотром погулять по саду, где на деревьях еще висели спелые яблоки. Но нам было не до этого; мы с матерью находились в каком-то шоковом состоянии, когда время как бы кажется остановившимся. И вдруг приехал джип с двумя советскими военными, нас посадили в него и повезли. Как оказалось, это были майор и полковник из Вены, где тогда находился советский гарнизон. И везли нас в Вену, в казармы, а точнее – в тамошнюю тюрьму.

Нас сразу поместили в камеру, которую охранял солдат с автоматом. Тут мы провели пару дней, никуда не выходя, пока за нами не прислали из Москвы самолет с сотрудником КГБ в штатском. В самолете мы летели почти одни с этим человеком. Только в другом конце самолета сидел еще какой-то человек, в наручниках, под охраной вооруженного солдата. В московском аэропорту нас уже ждала машина, которая отвезла нас прямо в центр города, в Министерство внутренних дел. И тут произошла ужасная сцена, врезавшаяся мне в память на всю жизнь. Сопровождавший нас мужчина попросил маму выйти из машины и оставить меня с шофером, мол, они скоро вернутся. Но мама страшно испугалась, она подумала, что сейчас ее арестуют, и она никогда больше меня не увидит. Она стала отчаянно плакать и умолять, чтобы я могла пойти с ней. Я тоже горько плакала, видя ее горе. Несмотря на ее сопротивление он буквально силой увел маму в темное здание. А шофер неожиданно оказался добросердечным человеком: он начал утешать меня, говоря: «Не плачь, девочка, мама скоро вернется…». На переднем стекле у него висел маленький плюшевый медвежонок. Он оторвал его и подарил мне: «Возьми, девочка, на счастье!». Это немного успокоило меня, и я перестала плакать. Между прочим, медвежонка я храню до сих пор. Это была моя единственная игрушка в течение всей нашей ссылки в Ульяновске. Может быть, это именно он принес нам счастье, и отец выжил и вернулся к нам… Но не буду забегать вперед…

Какова же была моя радость, когда примерно через час мама вернулась! И этот добрый шофер повез нас в общежитие «Люкс» на улице Горького, где тогда жил мой брат Вячек, студент МГУ. Ему там дали малюсенькую комнатку, поскольку в нашей квартире в Хлебном переулке уже жила другая семья. Вячек, конечно, был в шоке, когда вдруг появились мы, в легких пальтишках, в которых нас арестовали, без чемоданов… Мама сразу рассказала нам, что было в Министерстве иностранных дел. Ей сообщили, что ее муж – враг народа, что он арестован и сидит в тюрьме без права переписки. Не сказали, где и в какой тюрьме, мол, ведется следствие и ей сообщат позже (этого, конечно, никогда не произошло). Потом ей сказали, что в Москве и других больших городах она жить не может, и спросили, где в СССР у нее есть родственники. Мама поведала, что ее брат Семен живет в Ульяновске. (Семен был сослан в ежовщину в Акмолинск, а после окончания ссылки уехал в Ульяновск; ему тоже запрещалось жить в больших городах). За это сразу ухватились и сказали, что мы должны как можно скорее уехать в Ульяновск. Еще ей посоветовали никому не говорить, что ее муж арестован, а придумать какую-нибудь версию, например, что она разошлась с мужем.

Мама хотела подольше пробыть в Москве с Вячеком, но ей приказали уехать как можно скорее. Мы с ней успели побывать у ее другого брата, Зиновия Концевого (1903 – 1990), у которого жила состарившаяся бабушка Лея, полностью ослепшая от горя, – ведь из ее семерых детей в живых осталось только трое. Зиновия, единственного в семье Концевых, не коснулись сталинские чистки. Он прошел всю войну, стал генералом и Героем Советского Союза. Дядя Зиновий повел тогда себя очень мужественно: он не побоялся принять у себя дома жену врага народа, накормил нас и дал нам деньги на билеты на поезд в Ульяновск. Ведь у нас с мамой не было ни копейки, а Вячек жил тогда на жалкую стипендию. Помню, что Зиновий также дал нам теплое шерстяное одеяло, которое спасало нас в лютый холод в Ульяновске, и кое-какую одежду для мамы. Благодаря его помощи мама смогла купить мне зимнее пальто и валенки. Дядя Зиновий помогал нам и позже, всегда присылая к праздникам, к 1-му мая и к Новому году, немного денег. Мы также повидались с маминой сестрой Марией, ставшей к тому времени полным инвалидом: после известия о гибели на фронте единственного сына ее разбил паралич.

И вот мы поехали поездом в Ульяновск. Уже стояла глубокая осень, то и дело шел дождь со снегом. С вокзала мы с мамой пошли искать дом Семена. Это оказался совсем крохотный домишко с двумя комнатами и уборной во дворе. Жена Семена, Фира, сразу открыто выразила свою недоброжелательность к нам, двум нахлебницам, к тому же жене и дочери врага народа. Сам Семен был добрым человеком, но он полностью находился, как говорится, «под каблуком» своей властной супруги. В доме отапливалась только одна комната, где жили Семен, Фира и их сын, студент, а нас поселили во второй, неотапливаемой, где было холодно и влажно, по стенам ползали мокрицы. Там мы прожили около четырех месяцев, из которых я несколько недель пролежала в городской больнице с гнойной ангиной.

Ульяновск (по-старому Симбирск, что по-татарски значит «город семи ветров») – это город, где родился Ленин, был в действительности в те времена настоящей захолустной дырой. Сталин совсем не старался хоть как-то благоустроить город. Кроме небольшого музея в деревянном доме, где родился Ленин, тут не было ничего примечательного. Бедность и туберкулез, жалкие деревянные домишки-клоповники, один единственный базар, полупустые магазины, где сахар, муку и крупу выдавали по карточкам, – такова была действительность…. Зимой морозы иногда доходили до 45 градусов. Река Волга, достигавшая в некоторых местах ширины в полтора километра, на высоком берегу которой располагался город, замерзала на долгие месяцы.

Катя стала немедленно искать себе работу, чтобы не быть в тягость брату, но это оказалось нелегко. Сначала она старалась устроиться на работу в местную газету, опубликовала несколько очерков, но ее не приняли. Она обошла многие учреждения, но везде отвечали отказом, подозревая, конечно, что она неспроста очутилась в Ульяновске. Ей повезло, что в педагогическом институте как раз требовалась лаборантка для кабинета русского языка и литературы. Директор института оказался довольно приятным человеком и согласился принять ее на работу с жалкой зарплатой в 413 рублей в месяц. Катя рассказала ему, что ей негде жить, что муж ее бросил… Действительно, жить нам было негде, так как на Семена кто-то написал донос, что, мол, он незаконно уехал из ссылки, и его опять выслали с семьей в Акмолинск. Тогда нашлось и жилье для нас, в институтском общежитии, но какое… Это была бывшая общая уборная, состоявшая из двух узких, если так можно назвать, комнаток. В одной из них были отверстия в полу, прикрытые досками. А в первой имелась кирпичная печка, маленький столик и два стула да еще железная узкая кровать. Больше ничего там не помещалось. Нам рассказали, что санузел приспособила для жилья ранее проживавшая в нем немецкая семья. Это были те самые несчастные «немцы Поволжья», которых Сталинский террор загнал потом еще дальше, в Казахстан. Печка служила не только для отопления, но и для готовки пищи. Дрова надо было покупать, – они стоили дорого. Поэтому я то и дело ходила собирать щепки и ветки для печки. Было одно узкое оконце, из которого сильно дуло, хотя мы старались законопатить его, как могли. На единственной кровати мы с мамой спали вдвоем все три с половиной года нашего пребывания в Ульяновске, – сейчас мне даже трудно себе это представить…

Катя работала по 12 часов в день, иногда и дольше, если студентам надо было готовиться к экзаменам. Ее высшее образование и прекрасное знание литературы очень пригодились: она сразу зарекомендовала себя как знающий и инициативный работник. Студенты ее любили, часто обращались к ней за советом и помощью. Я стала ходить в школу, причем сразу пошла в 4-й класс (в Праге я ходила в третий). После школы я шла в литературный кабинет, где просиживала до конца маминого рабочего дня, то есть до позднего вечера. Тут было тепло и уютно, можно было делать уроки, а потом – читать любые книги из институтской библиотеки. Там я прочла всех классиков, – русских и иностранных, – и очень полюбила чтение и литературу. В пединституте имелся буфет, где за 45 копеек можно было поесть винегрет или съесть тарелку щей, что нас тогда спасало. Иногда я ходила на базар и покупала 50 граммов масла, немного картошки и кусочек мяса, шла домой и готовила на нашей печке ужин. Печка ужасно дымила, но все же на ней можно было сварить жаркое в чугунном котелке или поджарить картошку. Кипяток для чая мы всегда брали у дежурной в общежитии: она кипятила воду в большом алюминиевом бачке, чтобы студенты могли себе заваривать чай. Мы заваривали морковный чай (на более дорогой у нас не было денег), пили его вприкуску с колотым сахаром и с черным хлебом. Это казалось настоящим лакомством…

Mаминой зарплаты едва хватало до середины месяца, так как из нее надо было платить за жилье, дрова и жалкое питание. Я подрастала, и требовалась одежда и обувь. Мама старалась подрабатывать, редактировала рукописи диссертаций и курсовых работ, иногда писала какой-нибудь очерк в местную газету, но за все это платили гроши. Помню, как, приходя с работы, она часто до поздней ночи сидела за нашим маленьким столиком над какой-нибудь рукописью при тусклом свете единственной лампочки, висевшей у самого потолка. А я засыпала, не дождавшись, когда же она уляжется…

У нас с мамой в Ульяновске появились друзья, которые тоже немного помогали нам, одалживали деньги, приглашали к себе домой и кормили. Мама всегда с благодарностью вспоминала Цилю, преподавательницу физики в пединституте. Ее муж погиб на фронте, и она осталась одна с маленькой дочкой. Циля всегда одалживала нам деньги, когда мы не дотягивали до получки. Жила она на другом конце города, но мы все же иногда ездили к ней в выходные, и я играла с ее дочуркой. Была еще пара семей, где нас всегда тепло принимали, не ожидая ничего взамен. Мама всегда умела дружить с людьми, и к ней привязывались и любили ее.

Мама была очень красивой: худенькая, стройная, коротко подстриженные темно-русые волосы и светлые глаза, всегда улыбающиеся, ласковые. Позже она рассказала мне, что один ее друг как-то ей сказал: «Иди сквозь жизнь, улыбаясь!». Я думаю, что это к ней очень подходило. Несмотря на все невзгоды она старалась не терять присутствия духа, всегда находить в жизни что-то приятное и радостное.

Мама очень страдала из-за Вячека, которого арестовали примерно через полгода после ареста моего отца. В те времена достаточно было какого-нибудь неосторожного слова или анекдота, рассказанного в студенческой компании, чтобы попасть в тюрьму или в лагерь. На философском факультете по доносу стукача арестовали целую группу студентов, которые якобы готовили какую-то провокацию. Все это были подлые выдумки, но их всех осудили по 58-й статье. Вячека после трех месяцев тюрьмы отправили в лагерь, в Ерцево, под Архангельском, на лесоповал. Работа была очень тяжелая, он заболел, после чего его назначили работать счетоводом. Ему была разрешена переписка и раз в год – посещение ближайших родственников. Мама ездила к нему дважды, отвозила немного продуктов, какие-то сушки, немного сахару… На большее не было денег.

Но хуже всего была полная неизвестность: что же случилось с Эрнестом? Мы ничего не знали: оставался ли он в Праге или его тоже перевезли в Москву? Мама, тогда такая наивная, писала письма Сталину, Молотову, Кагановичу, Хрущеву, чтобы ей сообщили, что с мужем, но не получила ответа ни на одно письмо. Один раз ее вызывали в ульяновское управление МГБ, требовали отказаться от Эрнеста, подписать бумагу, что он троцкист и враг народа. Запугивали, что, если она не подпишет, меня отправят в детский дом, ее же сошлют в лагерь на север, а если она подпишет, то выпустят Вячека и хорошо нас устроят. Но мама категорически отказалась подписать, заявив, что Эрнест ни в чем не виноват. Все эти годы она твердо верила, что Эрнест вернется, и это придавало ей силы. Если бы не мама, столько работавшая и старавшаяся истратить на меня, на мое питание каждую заработанную ею копейку, то я бы никогда не выжила в тех тяжелых условиях. За все годы жизни в Ульяновске я ни разу не проболталась, что отец сидит в тюрьме, а говорила всем, что он нас с мамой бросил…

Но произошло чудо: отец внезапно приехал в Ульяновск и вскоре увез нас в Москву. Подробное описание того, что с ним происходило, имеется в его мемуарах. Здесь я только коротко скажу, что все три с половиною года он провел в тюрьме на Лубянке, где его непрерывно мучили допросами, желая вырвать у него «признание» в несуществующей вине. Но он сумел устоять несмотря на жуткие условия и угрозы (его даже один раз водили к виселице) и ничего не подписал. Следствие по его «делу» закончилось тем, что в один прекрасный день его отвели в тюрьме к министру госбезопасности Игнатьеву, который сказал ему следующее: «…Произошло недоразумение. Вы оказались во всем правы. Мы против вас ничего не имеем. Вы свободны…». Отец сразу же спросил, что случилось с нами, и, узнав, немедленно решил поехать в Ульяновск, предварительно выслав нам телеграмму. Он так описывает встречу с нами: «Едва поезд успел остановиться, как я увидел обеих этих моих страдалиц… Выглядели они не ахти как хорошо, одеты были неважно, не то, что не по-пражски, но не по здешнему суровому климату. Ада, конечно, за эти годы вытянулась, – ведь теперь ей шел уже тринадцатый год, – но была худенькая, как щепка. От волнения мы, кроме междометий, не могли выговорить ни слова, да и нельзя было при посторонних. Битком набитый автобус довез нас до общежития пединститута».

В Москве мы почти полгода жили у дяди Зиновия, пока отцу не выдали двухкомнатную квартиру в пятиэтажном доме на ул. Алабяна, недалеко от метро «Сокол». Как мы были счастливы! Отец сначала какое-то время преподавал математику в автомеханическом институте, но потом решил вернуться к научной работе и перешел в институт истории естествознания и техники Академии наук. А мама смогла вернуться к своей литературной работе. В 1953 г. отца полностью реабилитировали. Я продолжала учиться в средней школе, которую я окончила в 1956 г., после чего поступила в МГУ на биолого-почвенный факультет.

Сразу после приезда в Москву мама и отец стали хлопотать насчет Вячека, добиваясь его освобождения. Но несмотря на это его выпустили из лагеря по амнистии только в 1954 г. и через год после этого реабилитировали. К счастью, почти пять лет лагеря не сломили Вячека: он нашел в себе силы снова поступить в университет, но на сей раз – на географический факультет, защитил кандидатскую диссертацию, стал доктором наук в области экономической географии, написал целый ряд книг.

В марте 1953 г. умер Сталин, что повлекло за собой многие перемены, о которых немало написано. В 1956 г. ХХ съезд КПСС осудил культ личности Сталина, начался период так называемой «оттепели». У мамы в эти годы вышла книга «Пражская весна» (Советский писатель, 1956 г.) о послевоенной жизни в Чехословакии, а также несколько детских книжек.

В 1959 г. моего отца опять пригласили работать в Прагу; его выбрали в академики и назначили директором института философии. Сначала он поехал один, но мама приехала к нему, как только ему дали квартиру. Несмотря на все невзгоды, постигшие нас, она очень радовалась возвращению в такую любимую ею Прагу. Я же оставалась в Москве, чтобы закончить учебу в университете. Все каникулы я проводила у родителей в Праге, которую тоже очень любила. Хотя прошло 11 лет с нашего драматического отъезда, я не забыла чешский язык и свободно изъяснялась на нем.

В Праге мои родители прожили до 1963 г. Отец снова не поладил с просоветским, догматическим руководством КПЧ, во главе с Антонином Новотным, и решил уйти на пенсию и вернуться в Москву. К счастью, наша московская квартира ждала родителей, так как в ней я проживала все годы их отсутствия. А я сама в 1963 г. вышла замуж за чеха, Франтишека Яноуха, и поселилась с ним в Праге. Судьба моей мамы как бы повторилась… Франтишека я знала с шести лет: его познакомил с нашей семьей еще в 1945 г. мой брат Вячек, учившийся вместе с ним в пражской русской гимназии. Франтишек проявлял незаурядные способности к математике, и мой отец стал заниматься с ним, давал ему решать разные математические задачи. Конечно, тогда, в те далекие годы, я не предполагала, что стану его женой. Но это совсем другая история…

В период так называемой «Пражской весны» мои родители вновь посетили Чехословакию. В январе 1968 г. Новотного убрали, и первым секретарем ЦК КПЧ стал Александр Дубчек. В мае 1968 г. Эрнест и Катя приехали в Прагу. Отец опубликовал тогда большую статью в газете «Руде Право», в которой приветствовал процесс демократизации Чехословакии. В июле мои родители вернулись в Москву, полные надежд и оптимизма, но, к сожалению, все оказалось иначе…

Я не буду подробно здесь описывать события 21-го августа 1968 г. – оккупацию Чехословакии войсками Варшавского договора – это уже сделано многими до меня. Мой отец резко осудил оккупацию, за что и поплатился: его работы перестали печатать, не стали больше привлекать для чтения лекций по философским проблемам физико-математических наук, начались трудности с поездками к нам в Прагу. В последний раз родители побывали у нас в 1971 г., в следующий раз ОВИР отказал им в выдаче визы.

Мамины рукописи тоже лежали в письменном столе – никто не соглашался их печатать, все редакции отвечали отказами. Мама тогда писала книгу о нашей с ней ссылке в Ульяновске, когда отец сидел на Лубянке.

В 1970 г. уволили с работы моего мужа, а через некоторое время – и меня. Меня еще один раз «выпустили» посетить родителей в Москве в 1972 г. Вначале мне отказали в выдаче выездной визы, но мой отец тогда тяжело болел, и после моих протестов я все-таки добилась визы для себя и детей. Однако, моему мужу в визе было отказано, – он был уже тогда «под негласным надзором» полиции.

В декабре 1973 г. мы с мужем и нашими двумя детьми покинули Чехословакию и поселились сначала в Дании, в Копенгагене, а потом, с января 1975 г. – в Швеции, в Стокгольме. Короткое пояснение: мой муж, Франтишек Яноух, по профессии ядерный физик, работал в институте ядерных исследований ЧСАН, стал чехословацким диссидентом, открыто осудил оккупацию, был изгнан из КПЧ и уволен с работы. Меня также уволили из аспирантуры в институте микробиологии ЧСАН. Все это описано в книге моего мужа «Нет, я не сожалею» (книга впервые вышла в моем переводе с чешского на русский в журнале «Иностранная литература» в 1991 г., недавно она переиздана по-русски в Праге под тем же названием, изд. Ольга Крылова, 2008). Мы стали добиваться разрешения, чтобы уехать работать за границу. После нескольких лет безработицы нам наконец разрешили уехать за границу. Там моему мужу предложили работу в институте Нильса Бора в Копенгагене и гостевую профессуру в Королевской Академии наук в Стокгольме. Пробыв год в Дании, мы приехали в Стокгольм, где муж вскоре получил уведомление, что его лишили Чехословацкого гражданства. Вследствие этого мы были вынуждены попросить политическое убежище в Швеции, которое мы получили почти немедленно. С 1979 г. мы – шведские граждане.

Уже где-то в 1973 г. мои родители пришли к выводу, что жить в Москве им будет все труднее: отец практически стал диссидентом, ему больше нельзя было ни печататься, ни преподавать. Повторявшиеся отказы ОВИРа выдать выездную визу для посещения меня за границей переполнили уже и так полную чашу терпения. Позже, уже живя в Стокгольме, мама дала интервью для русского радио, где она, кроме прочего, сказала: «…Уезжали мы с Эрнестом не из России, которая была вечно любимой, а от режимов Сталина и Брежнева».

Практически, как только мы приехали в Швецию, я снова написала моим родителям приглашение приехать к нам на сей раз в Стокгольм, но они в очередной раз получили отказ из ОВИРа. Мы с мужем дважды давали интервью по телевидению об отказе советских властей выпустить ко мне мать и старого и больного отца (ему было 83 года). В общей сложности, мои родители получили 16 отказов из ОВИРа. В конце концов, помог, повидимому, Олоф Пальме. Дело было так: мы с мужем случайно узнали, что Пальме едет в Москву и, кроме прочего, везет с собой список семей, кототые хотят воссоединиться, но им в этом препятствуют советские власти. Тогда мы срочно написали Пальме письмо с просьбой включить и моих родителей в этот список. У меня нет точных доказательств, что именно это оказало действие, но примерно через полгода мои родители получили разрешение выехать ко мне в Швецию. Не могу описать, какое это было счастье! И вот, 16-го сентября 1976 г. мы встречали их на Стокгольмском вокзале.

Через несколько дней после приезда в Швецию мой отец написал открытое письмо Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Брежневу. Отец сообщал ему, что выходит из КПСС, в которой состоял 58 лет, лично знал Ленина, боролся за советскую власть. В своем письме отец резко осудил оккупацию Чехословакии. Он подверг критике антидемократическую политику СССР и КПСС по отношению к другим народам и государствам, а также осудил преследования инакомыслящих внутри самого СССР. Это письмо облетело буквально весь мир, было напечатано во всех крупных газетах по всему миру. Не удивительно, что после такого письма родители не могли вернуться в СССР. Родители попросили политическое убежище в Швеции и практически сразу его получили.

После этого письма начались «санкции» и в Чехословакии: отца, являвшегося академиком Чехословацкой АН, исключили из нее и отняли у него звание академика ЧАН (звание снова было возвращено ему в 1990 г.).

Катя и Эрнест сначала поселились у нас, а через четыре месяца переехали в собственную квартиру, в дом для сениоров в Нэсбипарке. Им повезло, что строительство этого дома (вернее, трех домов, в чудесном зеленом районе, недалеко от морского залива) как раз было закончено, и дома начали заселять. По совету одной знакомой, работавшей в коммуне Тэби, я написала прошение в коммуну, и родителям разрешили снять квартиру в этом благоустроенном доме. Большим преимуществом было то, что родители жили близко от нас, – всего в нескольких километрах, – и мы часто могли их посещать. Забегая вперед, скажу, что мама прожила в этом доме вплоть до своей смерти, то есть почти 20 лет.

Родители еще успели вместе попутешествовать, побывали в Германии, Англии, Дании, Голландии и Израиле. Это была их вторая поездка в Израиль, в апреле 1978 г. Впервые они побывали там, еще живя в Москве, в 1967 г. Тогда, после первой поездки, Катя написала свою первую книгу об Израиле, но издательство отказалось ее напечатать. А в Швеции она написала и издала книгу об этих двух поездках в Израиль, под названием «Камни Израиля» (изд. «Сударыня», Санкт-Петербург, 1994).

Последний год жизни мой отец тяжело болел и подолгу лежал в больнице «Дандерид». Катя днем и ночью дежурила у его постели, старалась поддерживать его уходящие силы. Мой отец ушел из жизни 22-го января 1979 г. Его мемуары впервые вышли в свет уже после его смерти, в 1982 г.

Катя осталась одна, и, чтобы не поддаваться тоске, она вся ушла в работу над своими книгами. Уже с утра, сразу же после завтрака, она садилась за пишущую машинку и начинала работать. За годы жизни в Швеции она написала 7 книг. Одна ее книга, в которой Катя описала нашу с ней жизнь в изгнании, в Ульяновске, под названием «Зоя Максимовна», была переведена на шведский язык, но, к сожалению, не вышла в свет, так как издательство, которое хотело ее напечатать, обанкротилось. Остальные книги изданы только на русском языке. Расскажу о них в хронологическом порядке.

После смерти моего отца Катя написала о нем книгу, которая так и называется: «Книга об Эрнесте» (Stil-Tryck, Taby Sweden, 1985). Катя рассказывает в ней о такой сложной и бурной жизни Эрнеста, вспоминает эпизоды из их совместной жизни в Москве, в Праге и в Швеции. Это – настоящая хроника событий того времени, начиная с 30-х и кончая 80-ми годами. Александр Зиновьев так написал в своем предисловии к этой книге: «Судьба Эрнеста Кольмана является в высшей степени характеристичной для эволюции идей и психологии нашего, двадцатого, необычайно драматичного и даже трагичного столетия. Книга Кати Концевой, жены Э.Кольмана, интересна не просто, как воспоминания о личности близкого ей человека, но в первую очередь, как книга о нашей эпохе, отчетливо проявившейся в судьбе этого замечательного человека».

О книге «Когда я вернусь» (1989) я уже упоминала ранее в моем рассказе. Здесь хочу только сказать, что эта книга в наибольшей степени отражает ту тоску по России, которую Катя чувствовала непрестанно. На страницах книги она фантазирует, как снова приедет в Москву и встретит своих любимых друзей и близких. К счастью, мечты ее сбылись: в период «перестройки» она дважды побывала в Москве, посетила также своего брата Семена в Алма-Ате.

В книге «История одной любви» (1991) есть два рассказа: один под тем же названием, что и книга, а второй называется «Художница». В первом рассказе затронута вечная тема супружеской неверности; второй рассказ – о Катиной сестре Аде, художнице, о ее творчестве и о тяжелом психическом заболевании, послужившем причиной ее преждевременной смерти.

Катя написала книгу о ее жизни с Эрнестом в Швеции, под названием «Мы живем среди шведов» (Изд. «Сударыня», Санкт-Петербург, 1994). Катя рассказывает в ней о том, как они живут в доме для пенсионеров, о новых шведских друзьях, о традициях этой новой для нее страны, о разных событиях, происходивших в стране в период примерно с 1977 по 1987 гг.

В 1997 г. вышла последняя Катина книга «Некоторые страницы из жизни актрисы» (Изд. «Сударыня», Санкт-Петербург»). Сама Катя написала: «Этот роман навеян потрясшей меня судьбой русской актрисы Зои Федоровой». Катя рассказывает о жизни актрисы, полюбившей американского гражданина в годы сталинского террора и тяжело за это поплатившейся. Катя дает свою версию убийства актрисы, отличающуюся от официальной советской версии.

У Кати был прекрасный голос, и она очень любила петь. Она даже когда-то в молодости помышляла стать эстрадной певицей, но тяжелая жизнь этому воспрепятствовала, да, к тому же, она выбрала себе путь писателя и литератора. Но петь она не перестала, обожала русские, чешские, а потом и шведские песни, пела русские народные песни и романсы. И люди всегда просили ее спеть. В доме, где она жила, был хор, и она стала в нем активно участвовать. Я сама побывала несколько раз на вечерах, где она пела в хоре, а иногда она бывала солисткой – пела какую-нибудь русскую песню. Кроме народных песен, она очень любила петь песни Булата Окуджавы, Александра Галича, Владимира Высоцкого. У меня хранятся диски с записью ее голоса.

Катя усиленно занималась шведским языком, несколько лет ходила на вечерние курсы шведского языка, но давался он ей нелегко, – ведь надо учесть ее преклонный возраст…

В Стокгольме Катя также стала активным членом литературного объединения, где русскоязычные писатели и поэты читали свои произведения. Потом она сама несколько лет руководила этим объединением.

Несмотря на загруженность литературной работой Катя всегда тосковала по Москве, по своим московским подругам, по всему, к чему привыкла с детства. Она писала: «Живу я в страшной тоске по земле, которую мы вынуждены были оставить. А оставили потому, что невозможно стало жить». Катя тоже очень тосковала по своему сыну, Вячеку. Впервые его выпустили к ней в Швецию в 1988 году, – она не видела сына почти 12 лет! После этого он стал регулярно приезжать в Стокгольм и даже не один, а с женой, дочерью и внуком.

Оптимизм, сила воли, положительное отношение к людям и к жизни, глубокая благодарность шведам и Швеции, стране, где она прожила 20 лет и которую она всегда старалась познать, хотя это было иногда нелегко, – все это были неотъемлемые Катины черты. И никакие жизненные невзгоды не смогли поколебать ее веру в добро, ее преданность своему делу, своей работе. Самой большой радостью для нее всегда был выход в свет ее новой книги, чувство, что люди прочтут и поймут ее. Вот именно такой мне запомнилась моя мама.