Литдосье (Часть 1)

Владимир Климов

Трагическая жизнепись Франца Кафки

Франц Кафка – величайший трагический поэт XX столетия, бард бездных драм, прорицатель бездонных катастроф души и духа... Он – прозаик-пророк, потому как знал про рок и про порок человечий такое и столько, что страшил своими откровеньями и открытьями, прореченьями добропорядочного обывателя, забытовевшего на земном, погрязшего в частностях и не способного увидеть то порочное целое, в чем участвует (и что Кафка показывает участникам с пугающей наглядностью).

Долгие годы это кинжальное, ковкое имя, эти огнедышащие два звука, две рокиальные ноты разлада, разрывающие душу своим трагизвучием – бесили, дразнили и раздражали наше порядком раздобревшее на казенщине, одобропорядоченное начальство, давно отучившееся от сильных чувств, видевшее в ней лишь кошмарно-болезненную Фантасмагорию зарвавшегося буржуа…

Между тем случалось, что иные ортодоксальные марксисты и несгибаемые реалисты в искусстве, видевшие в Кафке лишь Фантастическую агонию уходящего сознания, ортодоксы, с которыми жизнь ломала ту же трагедию, что учинял над своими героями Франц Кафка, сочиняла схожие мизансцены – вдруг прозревали в странном абсурдистском писателе тончайшего реалиста...

Такая именно история приключилась, например, с известным философом-эстетиком, академиком-марксистом Дьердем Дукачем, ярым противником Ф.Кафки до тех пор, пока он сам, подобно К., – не оказался заточенным в замке... Волшебные метафоры трагического поэта пали на его глазах, осыпались и обнажили беспощадную правдивость этого невероятного сознания... Страдающий теоретик признал, что кисть художника, писавшего Фантасмагорию, черпала краски не в Фонтане Фантазий, а в мрачных закоулках реальности...

Но кто же в здравом рассудке сможет доказать, что искусство Франца Кафки не является невероятным, что оно обыденно, как вся вокруг жизнь?.. Меж тем, вся странность, экстравагантность, изрядавонвыходящесть эстетики его заключается лишь в том, что, будучи пронзительнейщим наблюдателем за капризами, зигзагами собственной души, строгим и въедливым фиксатором всех ее переживаний и движений, постигаемых сознанием и дознанием, будучи беспощадным исследователем житий окружавших его человечьих особей, он ваял свою прозу исключительно на этом – самом надежном –эстетическом источнике, не могущем солгать...

И абсолютно пренебрегал всей той литтехникой и литстилистикой, что была наработана до него и последовательно наследовалась, исследовалась, преследовалась, но равнодушно не сверялась с камертоном духа наследующих, исследующих, преследующих...

Мы безнадежно развращены привычкой, знакомясь с новым искусством, соотносить его со старым, с предыдущим, и искать соответствие с ним, а не с бесконечно измененным миром, меж тем, как достаточно было бы порой вокруг себя оборотиться и в собственные бездны заглянуть, чтобы понять, что иные инакие миры модерна и экспериментального искусства написаны с жизни дословно, а не условно сочинены праздношатающимся никчемописцем...

Так и с Кафкой, который мало интересовался своей последовательной похожестью на предшественников в литературе, скорее опирался на современников и на организованно-дезорганизованную ими жизнь.

Главный филологический труд, толкующий Франца Кафку исчерпывающе (в той степени, как только можно исчерпать поэта) и адекватно и, одновременно, его манифест, трактующий его искусство с немыслимой точностью, – это его собственная жизнь как целостное произведение (от звука имени до бремени завещания и мук умирания), ее самые тайные мотивы и думы, аккуратно исследованные и с максималистичностью зафиксированные терзающимся поэтом в его дневниках...

Своим невероятным завещаньем, где жестом Творца своей Жизни, Сочинителя Судьбы он учинял свое грядущее изничтоженье, где перстом Поэта он повелел своему ближайшему Другу дьявольское (нечеловечье!): сжечь свои шедевры... Чем оставил человечество в вечном недоуменьи, в неразрешимости пред клубком жгучих противоречий... А свою Судьбу – в явной недомолвленности предподтвердившей пресвятое булгаково ясновиденье: РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ.

Почему, завещая себя сжечь, – он не самосжегся для надежности? Не мог поднять руки на себя? Не желал исполненья собственной воли, провидя, что рука Друга дрогнет и отступит и сие предательство – преступление чрез завещание – обессмертит обоих?..

Или?..

Безответно...

Как нам относиться к Максу Броду?.. Предать анафеме за измену?.. В Абсолюте б – было б так... Но живем-то в сплошном несовершенстве... И потому соблазн еще в истоках века прозреть уже исследованные Гением его кровавости и тем предостеречься и многих от бездн тех отвратить – быть может, превыше будет явного греха предательства.

И что двигало Максом Бродом? То ли, о чем речь? Иль жалкое желанье войти в Историю ценой любой, хотя бы (имиджем) другом – предателем Гения?.. И так ли уж это важно (что двигало?) (если даже – двигало бесовство...), если налицо кафкианное вложение в мировую цивилизацию вклада бесценного?.. Или – все же – пред Смертию виновно все живое – и Кафке – вечная слава, а Броду – проклятья?..

Неразрешимо...

...«Арлекин» остановился у подножия «Превращенья»…

Выбор театра – как всегда – чрезвычайно не случаен... Он уверенно вписан в многообразно разработанную партитуру Афиши и, безусловно, будет самой тонко – и дерзко – сочиненной нотой введен в полифонию сценического поиска...

Глубочайшей рифмою он окажется созвучен яростной борьбе театра за раскрепощенье человеческого достоинства, за растерзанную душу тех, чьи попраны права и раны травм чьи – раздирают тело...

Дерзописец и ВольноТворец Франсуа Вийон, противоборствующий омертвенью мира...

Гордый нрав и нетронутая чистота героя «Эй, кто-нибудь», чью душу живу фашистски растаптывает коварно благопристойная и самодовольная от собственных лицемерных благонравий среда...

Отчаянно бьющиеся за жизнь, безнадежно одинокие из «Голодных», раздавленные равнодушной безжалостностью убойного и убогого урбанизма, урвавшего себе небо и отринувшего на самый низ небоскреба в маленьких, но стойких людей...

«Превращение» – очередная и очень крутая, крайне виражная спираль в том бесконечном поиске, что ведет Сергей Мелконян, художественно осваивая бездность драм, разыгрывающихся меж средой и душой... Толпой и Личностью... Массой и Мастером... Лицемерием и Лицедействием...

Крутость нынешней задачи связана с тем, что художественные исследования, учиненные над жизнью Францем Кафкой, здесь не только чрезвычайно динамичны, но и необыкновенно напряженны, остро метафоричны.

Хлесткий, порой драматичный спор, вечно раздирающий высокозрелищную звукопись Поэтического Слова и пронзительную действенность площадной образности – сулит необычайное сопряженье. Напряженье меж ними – непредсказуемо и КРЫЛАТО.


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Памяти Владимира Климова»]
Дата обновления информации (Modify date): 01.03.12 16:39