Проза

Анна Цабадзе

Действие
(Рассказ)

Я хотела как-то просуществовать, иметь место под солнцем, я карабкалась, хотела сделать, предпринять что-то свое. Но у меня не получалось это среди церковного мира… Мне не верили, меня просто не слушали, даже, если я была права. Я не была фанатичной, а у многих из этих людей были свои существенные авторитеты, на которые они почти молились. Эта сфера, в которую я попала, – была религия. Веровать можно по-всякому. Бог он всюду слышит, но я внедрилась в самые густые сферы православного монашества.

. . . . . . .

Как я попала в Церковь? Ослабла в училище, надо было как-то подкрепиться, хворь какая-то нашла, ну и пошли в Церковь. В этот день – небо было голубое-голубое – ни единого облачка… Отец Александр, наверное, единственный в своем роде, который не давил на меня, давал мне спокойно созерцать, а созерцания были… Я созерцала даже его, – как он смиренно, слегка наклонив седоватую голову, входил в храм. Он не отнимал у людей свободу действий и давал советы, когда спрашивали. Никого никуда не тащил силком. Вид у него был очень смиренный и трогательный.

Казалось, эти два счастливых года звучал надо мной канон «Аве Мария» и вершилось что-то в сердце моем, преображая во мне и все окружающее. Может, просто я любила слушать слегка затертую пластинку Робертино Лоретти, в которую включен был этот канон. И тогда противостоящий дом вдруг становился каким-то не нашего века, попадал в иное измерение. Где-то висели ковры на балконах, мирно журчали птицы… Небо было чистым – голубым-голубым, а там где-то маленькое белое облачко – возможно, Дух Святый, как на средневековой картине Бернини. Я была очень молода, но Господь покрывал меня своей милостью.

. . . . . . .

Рекомендовала мне моя крестная съездить в женский монастырь – здоровье поправить. Я решила поговорить с ней об этом, но опять не вовремя зашла к ней. Она громко кричала по телефону: – «Он позорит нашу организацию, еще ему и помогать! Если вы переселите его в наш престижный дом, я выхожу из организации!» Я вступилась. – «Татьяна Николаевна, Олег Владимирович очень хороший человек, ну, выпьет иногда, в праздник...» Ее слегка тряхануло – маленькая, очень полная женщина с большим вторым подбородком. На щеках у нее появились красные пятна, и я замолчала. Удушливо пахло щами. – «У меня одни и те же грехи, – говорила она, – в Церковь опаздываю, дневное правило иногда не до конца читаю – не дают!» Потом Татьяна Николаевна начала говорить о последних временах (тогда верующие почти все говорили об этом). Говорила и она: – «Схимница Ксения говорит, что скоро прекратят платить духовным лицам. Антихрист идет… уже числа появились!» На следующий день я была у нее, и она опять кричала, что я пришла не двадцать минут раньше: «Вы меня убиваете, не даете спастись… Сегодня встала, читаю правило – опять кто-то звонит, всем что-то нужно». На щеках Татьяны Николаевны опять выступили красные пятна. Она продолжала: – «А сегодня утром в 8 часов звонит человек, которого я всего один раз видела в аэропорту! Схимница Ксения говорит, что темные силы уже все на земле!» Но со мной Татьяна Всеволодовна все-таки поговорила. Сказала, что порекомендовала меня матушке Н., супруге батюшки Н., и что с ней будут ее две дочери, и я согласилась.

Кто-то вдруг столкнется с Ним – Богом, с явлением Божьим, нет не в душе (хотя в сердце, разумеется, тоже), – но лицом к лицу (если можно так выразить это явление). И поразится он… И ходит потом всю жизнь пораженный, Богом отмеченный. Таким людям тяжело, если бы не радость, которая их осеняет. Они, как правило, отвлекаются на что-то земное, что-то ищут, будь то одежду (по магазинам могут ходить постоянно), книги коллекционируют, марки – бегают за ними. Они завсегдатаи каких-то мест, куда их тянет «отвлечься», «отойти», спуститься на землю. Ведь Он поднял их или они сами того захотели. Так ходят по земле эти Боговидцы, никем не признанные, никем не узнанные, на всю жизнь пораженные!

. . . . . . .

И мы отправились в путешествие. Матушка была несколько отстраненная, девицы не навязчивые, так что мне было с ними легко. Наверное, так и должно было быть они не мешали. Мы приехали, и мне казалось, что это было одно единственное место, где небо было такое же синее-синее как в моем каноне «Аве Мария» – все спокойное такое и небесно-красивое. Акация была в цвету и, склонившись, гроздья словно тянулись ко мне. Чистые-чистые как мои помыслы, пока в них не зародились иные. Бедные монашенки нещадно трудились с раннего утра и до 12 часов ночи, но это меня тогда не трогало. Я наслаждалась. Надо сказать, что монастырь был процветающим, все цвело, распускалось, а монашенок матушка твердо удерживала своею сильною волей. Я наслаждалась. Вот вышел из своей кельи монах – духовник, о котором я слышала, что он здесь не совсем уместен, учит вопреки игуменьи и вообще – это его монашество здесь не уместно. Здесь труд нужен . Физический, ну а на остальное, сколько останется времени. Да и это я пропустила мимо ушей, потому что так красиво развевалась на ветру его мантия, и лицо его было в духовной скорби. Тихо поднимался он на ступени храма. Молчаливый человек с большими зелеными глазами. Красивый человек. Непостижимый и недоступный.

Матушка Н. и ее дочери, с которыми я приехала в монастырь, как-то очень любопытничали. Туда зайдут, сюда заглянут… Там посмотрят, как дрова аккуратно лежат, здесь увидят, как монашенки просфоры пекут и ненароком попали к этому монаху, он стоял у крыльца своей кельи. После службы он посоветовал им сходить на земляничную поляну – здесь, справа от выхода из монастыря. Там, говорит, много земляники…

У каждого человека или почти у каждого есть, наверное, своя «земляничная поляна» Это некое духовное пространство, к которому постоянно хотят вернуться и до определенного времени в котором хочется быть. Здесь, на этой поляне, было очень тихо, ни дыхание ветерка, ни зной, ни жар, ни прохлада. Я эту поляну никогда не забуду. Даже птички не напевали тут свой несложный мотив. Тут сам с собой – и только… И что я чувствовала? Непостижимые взгляды этого человека – этого монаха с зелеными глазами. Земляника… Да, я ходила, как и они, искала ее. Но как хотелось вздохнуть полной грудью, посмотреть вокруг, предаться своим мыслям, которые тянули меня, обвораживали… – «Аля, почему ты землянику не ищешь? Посмотри как ее тут много!» Много… Возможно, как много было любви во всем этом… и в нем – неслучайно. Как много взглядов, молчаливых слов. – «Да он на всех девок смотрит», – кто-то злопыхал. И все же я была счастлива – в эту неделю, в этот день, в это мгновенье!

Позднее я искала эту земляничную поляну, но она куда-то исчезла, я так и не нашла ее в следующий приезд. Может, я услышала тогда про «девок», на которых он смотрит. Мне было девятнадцать, но с тех пор, после поляны, я начала чувствовать природу, ее живое присутствие и свойства – это было явное воздействие той земляничной поляны.

Однажды я вошла в церковь во время службы. Там служил он. Взгляд его был под некой духовной завесой – все в себе, остальное отстранено. То тут то там мелькала его мантия. «Христос!» – вырвалось у меня из души. «Мой Христос!» Он был скорбен и радостен. Скорбен как монах и радостен где-то в глубине своей исстрадавшейся христианской души.

Сердце монаха, как выжженная трава, ко всему земному и чувствам земли должно быть.

Сердце истинного монаха, в котором покоится сам Христос – добро есть, но немногие это видят.

Лик истинного монаха преобразует сам Христос, но немногие это зрят...

(Так я созерцала.)

. . . . . . . .

Я видела его редко, иногда после службы. Он позднее всех выходил из церкви. Говаривали, что видели, как он стоял на коленях и молился, когда служба уже давно кончилась, потом он проходил по тропинке к своей келье. Мужчина-монах – в женском монастыре. Закрытый и непостижимый. Что-то притягивало меня к нему, что-то тоже очень непостижимое… Он никогда не делал никаких резких движений, к нему сами подходили или спрашивали что-то, на что он иногда отвечал односложно, иногда молчал… Но однажды я увидела и услышала, как он общался с маленьким мальчиком и что-то пронзило тогда мою душу, что-то передалось мне, какая-то скрытая о нем информация. Он нежно и тихо говорил с маленьким мальчиком, и что-то пронзило меня. И я поняла, почувствовала, какова сила его любви. Я вдруг увидела это или, скорее, мне это открылось – все, что было скрыто в этой монашеской кобуре. Это было мое созерцание и вместе с тем – откровение, после чего я готова была целовать следы его ног! Христос!

. . . . . . . .

Наступило время прощаться. Матушка наша благословилась, затем вышла от него, вышли от него и ее дочери – это было в коридоре, ведущем в его келью, затем я медленно начала выходить. Я чувствовала, если сейчас уйду, то навсегда. Моя душа медленно струилась к выходу. Вдруг я почувствовала чью-то сильную руку. Это он – монах-недотрога схватил меня и вытащил из общей массы – толпы... Это ДЕЙСТВИЕ, возможно, не было предусмотрено им и, скорее, это был скрытый порыв сердца, скрытый стон по-человечески одинокого сердца.

Монашеское сердце – оно как мертвое должно быть – только Христу и служить.

Монашеское сердце оно должно жить одним, одним дышать.

Но это был порыв. Этот порыв не был предусмотрен правилами.

Доля минуты… секунда и… ДЕЙСТВИЕ!

. . . . . .

Я сразу поняла, что я в келье монаха… Лицо его все время менялось. Духовные люди они ведь в сердце не однозначны. Некоторое время он смотрел на меня своим внутренним зеленым взглядом, но затем, предложив присесть, заговорил:»Как у вас намечается? Как в дальнейшем?» Я молчала, потому что чувствовала, что, видимо, он все видит и обращается он не ко мне – такой наивной, девятнадцатилетней, напуганной, – а к моей сути, к тому, что было выше, глубже меня. Я даже не помню, что я все-таки отвечала, но это ровно ничего не значило, он ведь беседовал с внутренней сутью моей души, но иногда я отвечала что-то помимо меня. Он говорил по сути, на равных высоко, и это шокировало меня. Он приподнял меня до своего состояния. Такое у меня было впервые, и это сильное впечатление, эта пораженность останется потом на всю жизнь. «Я больная», – сказала я. – «Нет, скорее впечатлительная». «Почему же тогда он меня так впечатляет?» – подумала я. Я огляделась… Над его кроватью, как я и думала, висела большая икона «Распятие», где-то внизу висела фотография маленького мальчика. Это он – в детстве. Он, видимо, как и я, хотел сохранить в себе это детство. И все это время, когда я оглядывала его келью, он пристально, не отрываясь, смотрел на меня, нет, скорее, в меня – ведь это было его характерной особенностью. Он не боялся смотреть, потому так и сплетничали про него. Но келья! Келья, в которую он не по уставу завел меня, – вопияла. Слезы наворачивались мне на глаза… Из всего разговора я только запомнила что сказала: «Самое страшное – это духовное насилие». А он ответил: «Человеку нужна свобода совести…» Вскоре он отпустил меня, но я уже была не та, что раньше.

. . . . . .

Куда идти, у кого спросить, – что это за явление? Мне вдруг потребовалось куда-то бежать и знать, знать, узнать что это было? И я поехала к старцам, общепризнанным, в мужской монастырь… Видимо, вела я себя очень эксцентрично, и старец А., подняв указательный палец, наставительно произнес: «Ну, вот, в келью! А я ведь его предупреждал!» Мне становилось все хуже и хуже… Старец этот был популярен и многим известен своими праведными речами. Широкий нос, маленькие узкие глаза, большая белая борода – все это располагало к старинным поверьям, к мыслям, что это было то, что и раньше, что именно так должно быть как в сравнительно далекие времена. НО нет! Он не понял моего Христа – где-то внутренне, глубинно подумала я. Так научил меня думать мой Христос. Потом я попала к другому (как и многие здесь) известному старцу, который отчитывал бесноватых. Долго поднималась я к нему в гору, таща за собой сумку с пожитками, и уже слышала, как голосили бесноватые, но я уже ничего не боялась. Я всеми силами, в глубине души старалась оправдать своего монаха, хотя (как не парадоксально) шла с вопросом. Я старалась узнать, кто же он, не святой ли? Но другой старец был еще круче первого, он был очень эмоционален и затряс маленькими сухими ручками в широких монашеских рукавах прямо у меня перед глазами: «В келью! К монаху! Так изнасилует, так изнасилует – не намолишься потом! И упаси тебя, Боже, от блудных помыслов, смотри, у тебя, наверное, они уже есть…» Тут я и правда заболела. Некая болезнь, помимо общей пораженности, как прилипла ко мне. Ведь и монашка, у которой я остановилась, сказала мне по поводу изнасилования: «Раз старец говорит, так и будет! Наш-то старец – великий!» Нет, я не хотела, чтобы меня изнасиловали! А старец все негодовал, тряся своими сухими ручками в широких монашеских рукавах, он как какая-то большая птица все махала своими черными крыльями, но никак не могла взлететь... «Вас воспитал город – и это ужасно! Город – это ужасно! Переезжайте сюда, к нам, рядом с нашим монастырем поселитесь, как многие, поближе к Богу. А в городе-то и спастись почти невозможно». – «А правда говорят, что к вам одни бесноватые приезжают?» – соблазнилась я, дабы избежать неприятностей… «Неправда! Это все отец А. распространяется. Это к нему все больные обращаются, вся эта интеллигенция!) Cтранно, я слышала, как отец А. говорил, что к этому отцу Б. все больше больные обращаются, а к нему самому – с чудинкой… «Все хотят быть лучше самих себя», – подумала я глубинной мыслью.

«Он меня изнасилует!» – он может меня изнасиловать, к нему не подпускают (разумеется, не из-за этого его не очень любят) и, мне кажется, не очень понимают – вот та информация, которую я получила. Я совсем потрясенная уехала домой. Но мой (уже не Христос), видимо, знал, что я еще приеду, он, видимо, так и рассчитывал, выделив меня из толпы дев. Совсем приболела я. Ведь такое перенести, не дай Бог каждому! Да как это представить, что он меня изнасилует, где, на своем диване в келье или на земляничной поляне?.. А если он ищет обоюдного согласия? Могла бы я на такое согласится? – нет! Никогда! Хотя… ОН, по сути, такой же человек. Так бегала я с такими помыслами по Москве. Это было какое-то сильное впечатление, ну а остальное – просто – человеческая слабость. Что же происходило тогда в моей душе?! В ней Христос боролся с антихристом.

Тем не менее меня к нему тянуло. Немного успокоившись, пересиля себя, придя в чувство, я решила еще раз посетить обитель. Дорога была очень тяжелой. Какие-то неопределенные, странные, закутанные до полости глаз люди тоже ехали в монастырь. Приехав, я сидела с ним на скамейке возле кельи, и он начал рассказывать, как один человек очень хотел стать монахом, но старец, наставник его, сказал ему: «Тебе надо жениться» – и он женился, но вскоре они с женой разошлись… «Так, говорит, жизнь и не сложилась». Я понимала, что он говорит про себя, т.к. уже знала его биографию и невиданная дотоле боль и жалость пронзили меня. Мне было его так жалко, как бывает жалко очень сильных людей, и я готова была делать все, лишь бы ему было хорошо!

Но подруга моя приговаривала: «Разве монахи так говорят, что у них жизнь не сложилась?» Они все – Христу принадлежат!» А мы с ним (с моим монахом) сидели под белыми акациями, которые свисали к нам гроздьями, они были белые-белые, чистые-чистые, как когда-то мои помыслы, когда в них еще не зародились иные (хотя, когда он был рядом, они меня как-то не беспокоили). Но тут он сказал мне вдруг: «Если бы я был помоложе, я бы взял тебя на себя… Ты думаешь это так просто?» Он сам! Он хочет быть моим духовным отцом! (то есть – духовником) Не может быть! У меня словно дух перехватило! Но я никак не отреагировала. Он меня благословил, и я пошла сквозь стоящее вокруг него страждущее окружение. Я рассказала подруге, а она нашептывала: «Аля, такого не бывает, того, что он тебе говорит, что, мол, старый уже и не может быть твоим духовным отцом… А ведь самые-то старцы – наставники и бывают в шестьдесят, восемьдесят лет, как, например старец А. и Б., и В.., а ему еще сорок пять. Что-то не то, Аля – может, он в тебя влюблен?» – выпалила она. Тут я содрогнулась, и какая-то сильная боль словно в сердце отдалась ее словами. Я уезжала домой, пробираясь сквозь его окружение. Надо сказать окружение его было крайне странным – какие-то подъюродивые, какие-то перепуганные женщины с чемоданами, бегающими от колдунов, бесноватые и какие-то пророчащие что-то монахини с дорожными сумками за плечами. И, наконец, испугавшись всего этого, я уехала домой с намерением не приезжать… Хотя кто знает. Дорога домой опять была очень тяжелой…

. . . . . . . .

Прошел год, но я там не появлялась, чувства об изнасиловании и нехорошие мысли так и стояли в моей голове – это то, что отдаляло меня от него. Одна моя знакомая сказала, что она передала ему поклон от меня, и его зеленые глаза как-то засветились, заиграли. Потом я узнала, что он очень болен, а заболел недавно… И я стремглав кинулась туда… В моей голове не присутствовал больше Христос в виде монаха N, а были уже несколько другие мысли. Меня переполняла человеческая жалость к такому же, как и я, человеку, близость его души, его грустная (в последнее время) улыбка стояла передо мной... Когда я приехала в монастырь, его совсем не было видно. Я искала его повсюду как во сне, – когда же это столь любимое существо как обычно пройдет от кельи до церкви и мантия его будет развеваться, и глаза его будут скорбно опущены долу. Когда?! Никто ничего не слышал… В подвальчике, который служил местом гостиницы я была с подругой. Пришла женщина с чемоданом, боясь колдунов, в надежде, что здесь их нет. «Ах – эти колдуны повсюду, не знаешь, куда от них деться!» Все всего боялись – а самое главное – антихриста. Приводили всякие доводы, толкования. Беседы шли бурно, спорили как – так или этак. Вижу, в подвальчике, в окне, мелькнуло что-то белое. «Он, он!» – это его подрясник, но, когда я вышла, он уже вошел в дом, а беспокоить его там никто не решался. Вдруг зазвучал рояль – музыка… Ах, ну да, у него же в коридоре рояль, и он на нем иногда играет. «Слышишь – шепнула мне подруга – это напев, это песня «темная ночь!» Да, да:

Темная ночь
Разделяет любимая нас,
И широкая темная степь
Пролегла между нами…

Удивилась ли я? – нет. Я это знала.

И вот, наконец, он вышел к нам и, не смотря на его окружение, на роптавших почему-то монашек, я подошла к нему. И все-таки я хотела видеть Христа, того, которого видела когда-то, который служил Божественную литургию: «Вы будете сегодня служить?» – «Да, я там буду». Я стояла всю службу, стараясь получить желаемое, но служил другой, а он просто сидел где-то в уголке. Потом он вышел и своим пронзительным взором окутал меня и долго еще смотрел так, как может один он… Я не пошла за ним к кельи. Я видела, как в окружении толпы людей идет обычный, простой, несколько усталый человек. В душе моей давно уже зарождалось нечто другое – это несчастный человек, такая тяжелая жизнь у него была, если б я могла… И другие мысли, другие… Я отгоняла их, но они лезли, лезли мне в душу. Я уже стеснялась своих мыслей… Это были мысли, при которых один человек очень любит другого. Эти мысли и слова старцев будоражили мое воображение. С этих пор я стала побаиваться – они допускали все! А подруга моя приговаривала: «Он точно влюбился в тебя, вон в мужском монастыре один монах сказал, что с кого-то будут мантию снимать, на какой-то девушке женить его хотят». Голова моя закружилась, загудела… Прошло полгода. «Пускай приезжает», – сказал отец одной моей знакомой обо мне: «Только без попечителей». Но я не приехала не через год, не через два… Чувства мои к нему будоражили мое сердце и стесняли меня. К тому же я боялась многого… Ехать так далеко в таком состоянии души.., боялась и этого места – такого красочного и вместе с тем такого загадочного. Этот монастырь пугал меня своей непонятной сложностью при кажущейся простоте. Он непонятен был и закрыт, хоть и приветлив. А ОН – кто – узник? Ведущий? Подчиненный? Жених? Чин? Я не знала и сумбурно все эти чувства, все это вместе перекрыли мою истинную любовь. Они перевесили, они победили. И мысли, мысли не давали мне покоя. Но через два года мне стали сниться какие-то загадочные таинственные сны.

Мои сны

Прошло 2 года, и мне стали сниться странные мистические сны…

Была горка… И какие-то девы-монахини поочередно лили на эту горку ведра воды. Воды было много, и они хотели, чтобы это был святой источник, но я их просила: «Ну, пойдемте, пойдемте на святой источник, он здесь недалеко…» Но они все лили и лили воду. А Он все не появлялся. Потом был мост, и все смотрели вниз – внизу текла большая река – то была река жизни, но она не была Святой.

. . . . . . .

Помню поезд, как я ехала к нему, ехала одну ночь. Утром увидела какие-то переплетенные деревья на горке. Была зима, все в снегу и переплетено на этой крутой высокой горке, а он не встретил меня.

. . . . . .

В доме тихо, песнопений не слышно, выводят белую лошадь: «На, говорят, покатайся на ней – это его конь». Я так часто хотела в его дом. (Наяву я знала, что у него есть дом за городом рядом с монастырем, я даже видела его – белый такой из камня с опрятными белыми занавесочками он был столь непохож на окружающее. А что там внутри?) Но сон продолжался… Меня впустили в дом после прогулки на лошади. Какие-то большие фрески типа картин, внизу ковры. «А как к нему пройти?» – «У нас гостит его мать, только через нее». Красивая пожилая женщина с прямым пробором на голове с большими сосредоточенными карими глазами… Я только ее и видела…

. . . . . . . .

По дороге к его келье на сельской местности было как бы большое озеро, но никто не купался в нем, возможно, потому что сам он не купался. Было очень жарко, и все время хотелось воды.

. . . . . . . .

А какая-то знакомая монахиня-схимница говорила, что знает его, но никак я не могла застать эту схимницу. То ее не было дома, то она меня искала, а я уже в поезде ехала. Непочтительно я как-то к ней относилась (а она прозорливая была), вот и найти ее не могла. А сказала она, что знает его недавно. Кругом – поля, полесья, ветерок траву шевелит. «Сиди, – она говорила – здесь пока – эту травку к травке складывай – она полезная» А мне все равно было… Я все рвалась побыстрее да повыше, скорее туда, к нему, и монахиню эту не приметила.

. . . . . . . .

А еще снилось, что наша семья переехала – поближе к храму. Дорога моя проходила мимо храма. Храм такой, грузинского типа, говаривали, что он туда заходит, но я никогда его там не видела. Тогда мне сказали, что я не знаю, как спуститься по тропинке этого храма… Я попробовала – впереди белые стены, освещенные солнцем, их можно было и обойти, и пойти дальше, но вокруг была малина, так что все стены облеплены были малиновыми кустами – иди, мне говорят, дальше. А я не пошла Я попробовала малину, и она была такой сладкой, спелой, и так стало на душе хорошо, но до него я так и не дошла, а может, его там и не было.

. . . . . . .

Когда сказали, что до него все-таки можно дойти, то мы с подругой пошли. С двух сторон от нас (по бокам) были хлипкие решеточки, а там, за ними – крокодилы, львы и что-то, типа маленьких динозавриков… И все они тянули к нам свои когтистые лапы, а мы бежали по этому маленькому, узкому «воздушному коридору». Нам было очень страшно, но все-таки мы бежали вперед, сжимаясь от страха. Этот сон повторялся не один раз, да и потом выяснилось, что моей подруге снился такой же сон.

. . . . . . .

ЯБЛОНИ. И снится мне сон… Почему-то мы приехали в это самое место всей семьей. Не помню, я их что ли привезла. Там нам выделили отдельную комнату. Просто комнату – посередине сада. Но, когда мы проснулись, сквозь тюлевые занавески буквально сверкали яблони своими яблоками. И откуда исходил такой свет? Это было такое красивое свечение – с четырех сторон – то ли это эффект рассвета… Мы поднимали яблоки (они почему-то оказались и у нас в комнате) и ели, ели и насытиться не могли. Мы чего-то ждали, но никто не посетил нас.

. . . . . . .

БОЛЬШИЕ ДОМА. В этом месте, которое мне снилось, были очень большие дома и ручеек где-то невдалеке. Я шла, шла домой, очень долго – очень большие дома, но красиво и маняще-сказочно. Обходила я два дома, а там третий – я часто туда хаживала, там девица жила – подруга моя. А на возвышенности, невдалеке от этих домов, был большой-большой храм Николы Чудотворца – огромный, казалось, он заслоняет небо. А иконочки там были маленькие, маленькие… Говорили, он будет служить там, но он там так и не появился.

. . . . . . . .

ЗАВЕТНАЯ ЦЕЛЬ. Было еще одно место, куда всеми силами стремилась душа моя. Сначала был подъем – круговой подъем в горку. Надо было подниматься вверх, кругами все выше и выше и там, на безымянной высоте, там зрелище должно быть с ним связанное, какое-то явление, какое не ведала, и это так манило меня, так заводило душу! И я ждала, терпеливо ждала, ведь мне думалось, что там должен был появиться он. Меня даже гнали оттуда, но я не сдавалась… Все поднималась и поднималась на безымянную высоту. Я подглядывала в какую-то щель в заборе, там должно было быть что-то тайное, но мы не увидели Его. Нас прогнали. Потом я пряталась в палатках, на этом подъеме. Меня укрывали какие-то кочевники или цыгане. Они говорили, что гоняют очень оттуда, там должен появится он, но я не видела или не дождалась или не хватило смелости. Помню, крепко уснула с горя что ли… Это из постоянно повторяющихся снов.

. . . . . . .

У КЕЛЬИ. Наконец-то я добралась до его кельи. Там было много народу (в основном – больные и монахини). Я присела и стала ждать. Уже темнело, полночи прошло, и я заснула, а проснулась, у какой-то больной моя голова была на плече. Огляделась… Все как-то странно и страшно, и все замерло в ожидании, и вот уже другой день – все, как в больнице, и все полуспят. Другим, которые не спят, страшно, очень страшно… Одна девушка сидит, подперев ноги под себя, широко раскрыв глаза, как бы не пропустить ничего! Может, она тоже боится пропустить это же? Но уже утро, а он не пришел.

. . . . . . .

Мне снится мой город… Промежуточная полоска на проезжей большой дороге. С одной стороны, – машины – и с другой, а я посередине сажаю цветы. А вокруг – большой Город, и он дышит цветами. И я люблю город, и город любит меня.

Так закончилась эпопея моих снов.


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Литература»]
Дата обновления информации (Modify date): 11.01.2012 22:27