«Роман для женщин»
(Фрагменты из романа)
пролог
Милые дамы, это мой любовный роман. Неплохо звучит, не правда ли? Любовный романчик по всем статьям, сказал бы Оливер. И прежде всего – роман о нем. А еще немного о Джеффе, Рихарде и Роберте (по порядку); кроме того, вы найдете в нем несколько совсем коротеньких love stories моей мамы и Ингрид. Ингрид моя лучшая подруга с детства – это для вашего сведения. Сама я просто не выношу, когда не могу быстро сориентироваться в книжке и если даже на шестидесятой странице еще не знаю, кто есть кто, я отбрасываю ее – надеюсь, вы понимаете, что именно этого в вашем случае я хотела бы избежать. Итак, раз я упомянула Ингрид, позвольте и описать мне ее: представьте себе актрису Джулию Робертс, мысленно приделайте ей изрядную щелку между передними зубами, убавьте ей лет десять и еще двадцать три сантиметра роста – и вот вам точная копия Ингрид. Такие же роскошные волосы, такие же прекрасные орехового цвета глаза, такой же красивый большой рот… Щелка (по правде говоря, скорее, щель) и, главное, недостающие двадцать три сантиметра роста для Ингрид – сущее проклятие. Само собой, она все равно красива, но, к сожалению, не настолько, чтобы быть недоступной. Если бы она была на двадцать три сантиметра выше и не имела бы дырку между зубами, редко какой парень отважился бы даже приблизиться к ней, а так, напротив, подъезжают к ней, все кому не лень. Ингрид для них представляет собой неожиданно легкую возможность как бы закадрить Джулию Робертс; когда Ингрид надевает туфли на каблуке в пятнадцать сантиметров (других она не носит) и не открывает рта, – иллюзия почти стопроцентная.
Мою маму зовут Яна, она переводчица на вольных хлебах. Иногда говорит, что переводит чешскую дурость на английский, немецкий и испанский. Говорит она это, главным образом, когда злится на так называемых топ-менеджеров, которые за всю свою жизнь не удосужились выучить ни одного языка, но несмотря на это нетерпеливо причмокивают, когда им кажется, что выражения типа: активная зона сортировочной горки для плавки поездов (недавно какой-то железнодорожный босc требовал от мамы перевести это) мама переводит чересчур медленно.
Меня зовут Лаура, в этом году мне исполнилось двадцать два, и работаю я в редакции журнала «Разумница». Оливер как-то заметил, что «Разумница» – все равно, что журнал «Браво» для сорокалетних, – хоть это и вполне остроумное сравнение, но, разумеется, не обобщающее. Например, моей маме за сорок, однако наш журнал она никогда не читает. Утверждает, что для нее лично «Разумница» что-то вроде кассеты релаксирующей музыки, которую она получила в прошлом году от Рихарда к Рождеству: вместо того, чтобы успокаивать, кассета жутко раздражает ее. На кассете птичьи голоса сливаются с шумом моря, и маме уже после нескольких минут прослушивания это показалось чудовищной комбинацией, а во время одной особо раздирающей душу птичьей трели она просто вырвала кассету из магнитофона.
Что ж, пожалуй, для начала довольно.
Об одном персонаже я пока умолчала – сама не знаю почему.
Может, потому, что порой сомневаюсь, существует ли он вообще.
1.
Итак, на очереди моя мама.
Вылетела она в Чикаго к американцу по имени Стивен. До него она встречалась с норвежцем по имени Кнут. До Кнута – с каким-то французом (имени я не помню), с которым в качестве переводчицы работала неделю в Праге.
Почему, спросите вы, сплошь иностранцы?
О, милые дамы, вы, конечно, знаете, что значат травмы, полученные в детстве. В парке вас в десятилетнем возрасте собьет с ног расшалившийся доберман, и вы потом всю жизнь будете панически бояться всех собак без исключения. Или вам в детстве от кашля станут давать мед с луком, и вы потом всю жизнь не будете есть ничего, содержащее лук.
Моя мама перенесла подобную травму: в юности она встречалась с двумя чехами – и с тех пор чехов на дух не переносит.
Всех.
Первого чеха она принципиально называет только Пажоутом (причем мне долго было неясно, это фамилия или прозвище; когда бы мама ни заговорила о нем, то становилась такой злющей, что я боялась спросить у нее).
Вторым чехом был мой папа.
2.
Мама 1958-го года рождения (она, между прочим, лев, и этот знак полностью соответствует ее натуре). В 1976-м году, будучи на первом курсе филологического факультета (специальность: перевод устный и письменный), она встретилась с Пажоутом. Пажоут был ее первым парнем. Возможно, это была большая любовь, однако больше года она не выдержала. Все это время мама была верна Пажоуту, но он все равно постоянно ревновал ее; однако сам раза два, если не больше, изменил ей. Во время интимной близости, по словам мамы, он думал прежде всего о себе, и ей так и не довелось узнать с ним, что такое оргазм. Кроме того, он был гол как сокол, немыслимо одевался и за всё их знакомство даже ни разу не пригласил маму на ужин в какой-нибудь приличный винный погребок.
Окончательно они расстались в тот вечер, когда Пажоут пришел в Реалистический театр в старом лыжном свитере и кроссовках. Мама была в новом вечернем платье. Тут она заявила ему, что больше никогда в жизни не захочет его видеть – и свое слово сдержала.
3.
В тот же вечер она познакомилась с моим папой.
В отличие от Пажоута на нем был хорошо сшитый темный костюм и лаковые штиблеты, а в антракте он даже пригласил маму в театральный буфет на бокал белого вина. Бокал он держал за ножку, говорил хорошо поставленным, чуть приглушенным голосом и в дверях всякий раз пропускал маму вперед. Мама допустила роковую ошибку, решив, что это папина настоящая, так сказать, перманентная сущность.
Когда весной 1978-го года она окончательно прозрела его уловку с переодеванием, было уже поздно. Мама была на третьем месяце беременности от точно такого же чешского раздолбая, каким был Пажоут.
Это была все та же картина, лишь в голубых тонах: он всегда был без денег, по утрам сморкался в умывальник, отказывался мыть посуду, позволял официанту грубить себе и так далее. Единственная тачка, на которую он однажды потянул, была старенькая «шкода». Единственная квартира, которую он сумел приобрести, была в жилом квартале Богниц, на восьмом этаже отвратительного серого панельного дома, – а мама панельные дома отроду не переносит (тем не менее в этой квартире мы живем и поныне). Вечно перегруженный работой (бессмысленной), всегда занятый, он завтракал и обедал на ходу: колбаса для туриста в жирной бумаге, бутерброды с майонезом, зельц, сардельки с луком, сосиски, рольмопсы, то есть закрученная фаршированная селедка. Мама не могла на это смотреть. Будто она сто раз не говорила ему, что это вредно? Если бы он питался овощами, свежей зеленью, злаками, рыбой и оливковым маслом, то никогда бы не умер в тридцать два года от рака толстой кишки – разве это не так? И никогда бы не оставил маму тридцатидвухлетней вдовой, а меня сиротой наполовину (когда папа на Рождество 1990 года умер, мне было двенадцать, и с тех пор Рождество мы не празднуем). И что не в последнюю очередь – избавил бы маму от чудовищного опыта с чешским здравоохранением: со зловонным линолеумом в больничных коридорах, с драными халатами докторов и с горестно облупленными тележками перед операционными залами.
И с похоронными работягами в наколках.
Папу из-за его рака мама просто ненавидела.
Но, к сожалению, она его и любила.
– Ужасная комбинация, – бывало, говорила мама. – Хуже некуда.
4.
Короче говоря, чехи мою маму на всю жизнь разочаровали. На ее взгляд, чехи – либо закомплексованные слабаки, либо ровно наоборот – домашние тираны. Они либо невыносимые скупердяи, либо новоиспеченные толстосумы, толкующие исключительно о своем кошельке. В любом случае все они вульгарные, примитивные и безнадежные мужланы. На улице плюют куда ни попадя, нестерпимо воняют потом и носят чудовищное нижнее белье – о костюмах и говорить не приходится. Их гигиенические привычки ужасны, даже ужаснее, чем способ, каким они едят креветки (конечно, в том случае, если кто-нибудь пригласит их на креветки, ибо столь дорогое блюдо за свой счет они себе ни за что не позволят). И так далее и тому подобное. Исключения только подтверждают правило.
В той же мере, как чехов, мама не выносит и чешский язык. По ее мнению, это старый, изношенный язык, в котором подавляющее большинство понятий уже не существует – так же как в чешских поездах. Некто (в данном случае Пажоут), например, скажет вам по-чешски: Я люблю тебя, хочу жениться на тебе и жить с тобой всю оставшуюся жизнь – а через каких-то два-три месяца эти слова уже теряют силу. Короче, слова в чешском языке утратили свое значение или же обрели значение совершенно противоположное.
Я люблю тебя означает я брошу тебя.
Или я умру.
И тому подобное.
Весьма сдержанные чувства испытывает мама, конечно, и к чешской истории.
Все национальное чешское возрождение мама считает колоссальной ошибкой. Если бы эти закомплексованные голодранцы не посходили с ума, нынче мы могли бы жить в центре Вены на улице Грабен, утверждает она... 28 октября1 для моей мамы почти то же, что Ялтинская конференция: в обмен на национальную свободу Масарик2 бросил чешских женщин на произвол разным Конделикам3, Швейкам4, Якешам5, Милошам Земанам6 и всяким Пажоутам, а в лучшем случае – невротическим импотентам типа Кафки или Карела Чапека7.
– Кафка был немец, мама... – возражаю я робко, но мама лишь машет рукой.
– Все равно у меня нет ощущения, что двадцать восьмого октября нам есть что праздновать, – говорит она.
5.
Мама не переносит чехов, чешские поезда и пластиковые сумки.
Она любит иностранцев, самолеты и качественные фирменные чемоданы.
Иногда мне сдается, что аэропорты и самолеты мама любит чуть больше, чем иностранцев; я исхожу из того, что еще ни одному иностранцу не удалось завоевать мамино сердце прямо в Праге. Да, это была лишь пустая трата времени, когда все эти погостившие здесь Стюарты и Кнуты одаривали маму драгоценностями и духами и приглашали ее на роскошные ужины в ресторан «У Художников» или в «Танцующий дом»... Зря теряете время, господа, думала я про себя, если хотите закадрить мою маму, поезжайте к себе домой, а через несколько дней пришлите ей авиабилет. Потом наденьте свой наилучший прикид, заверните с тачкой в мойку и с букетом роз ждите ее в зале прилета аэропорта, и я даю вам голову на отсечение, что еще в тот же вечер моя мама будет ваша.
А вся штука в том, что мама питает слабость к полетам. Редко что на свете доставляет маме такую радость, как бесшумно раскрывающиеся гидравлические двери с надписью ВЫЛЕТЫ – DEPARTURES, за которыми ее серебристо-серый передвижной чемодан марки Samsonite ждет уже лишь гладкий мрамор зала аэропорта и очередь к стойке регистрации. Мама становится в очередь с загадочной улыбкой, которую никто из встревоженных пассажиров не мог бы объяснить.
(«Мона Лиза из Рузини8...», – насмешливо заметил Оливер, когда я впервые рассказывала ему о маминой страсти к полетам.)
– Good morning9, – приветствует маму девушка у барьера, ибо принимает ее за иностранку; мамин чешский паспорт искренне поражает ее.
– Morning, sweetheart10, – произносит мама спокойно.
Естественно, это производит довольно странное впечатление, а если учесть ошибку девушки, пожалуй, звучит даже несколько оскорбительно, хотя это вовсе и не входило в мамины намерения.
Мама просто думает уже по-английски.
Родной язык быстро покидает ее. С помощью нескольких последних чешских слов и все с той же загадочной довольной улыбкой она еще просит место у окна.
– Какой у вас багаж?
– Just this one11 , – показывает мама на свой чемодан, переходя опять на английский.
– О’кей, – кивает девушка.
Оформив надлежащие документы, девушка протягивает маме посадочный талон.
– Время посадки одиннадцать десять, – говорит она слегка сконфуженно и добавляет уже по-английски: – Gate B six12.
– Thank you, – говорит мама абсолютно естественно.
Она берет свою hand luggage13, разумеется, тоже на колесиках, элегантно поворачивает ее в нужном направлении и отходит. Девушка за барьером с минуту украдкой еще наблюдает за ней. В своем темно-синем костюме мама двигается так уверенно, так целеустремленно, что иные пассажиры принимают ее за стюардессу. Она направляется к бару «Meeting point»14, где стоя выпивает бокал шампанского. Шампанское еще больше облегчает ее походку, так что паспортный контроль она проходит с профессиональным шармом кинозвезды. Таможенники, даже не осознавая причины, относятся к ней с подчеркнутой вежливостью...
В транзитной зоне мама прежде всего заходит в «Duty Free Shop»15, пробует образец эмульсионного крема Clinique, вдыхает аромат новых духов Gucci (и если у нее есть деньги, покупает флакон) – а затем садится среди пассажиров у выхода Б шесть, непринужденно закидывает ногу за ногу и, раскрыв французский «ELLE», с достойным спокойствием ждет вылета. Когда прозвучит приглашение на посадку, мама, в отличие от остальных пассажиров, спокойно остается сидеть и, лишь когда этот нетерпеливый людской муравейник совершенно рассеивается и репродуктор оглашает the last call for passengers to New York16.., мама, не торопясь, встает, подает молодому стюарду свой билет (делает это таким манером, что стюард краснеет). В самолете, который уже полностью заполнен, мамин запоздалый приход вызывает немалый интерес. Готова поспорить, что еще никто в истории воздушных перелетов, возможно, лишь за исключением Жозефины Бейкер, не сумел пройти по узкому коридору между сидениями столь элегантно, как моя мама.
– Кто это? – шепотом спрашивают жены своих мужей.
– Не знаю, – отвечают притихшие мужчины, не сводя с мамы глаз.
Мама садится. Тем временем одна из стюардесс приступает к обычному инструктажу о том, как пользоваться поясами и спасательными жилетами. Хотя мама и летает довольно часто, она следит за этой короткой информацией на редкость внимательно, а когда минутой позже сложенные ладони стюардессы разлетаются в направлении запасных выходов, мамино выражение уже абсолютно явно свидетельствует, что речь идет не о заурядных мерах безопасности, а о чем-то гораздо более важном.
Для моей мамы это литургия, а упомянутая стюардесса – молодая жрица ее жизненной веры. Веры, что огромная мощь Боинга 737 способна навсегда унести ее прочь от всех неверных, долбанных и немыслимо одетых чехов.
6.
А теперь, милые дамы, расскажу вам, как летала в Нью-Йорк я. Летала я туда два года назад, к Джеффу. (Кто такой Джефф? Потерпите, скоро это узнаете.)
Уже за неделю до вылета я начинаю нервничать, и чем ближе день вылета, тем моя нервозность, разумеется, растет.
Таксист, который везет меня в аэропорт, пытается острить, но мне не до него, ибо я не перестаю проверять, на месте ли в сумке паспорт, деньги и авиабилет. Лицо горит, а руки и нос еще холоднее, чем обычно. Когда передо мной открываются гидравлические двери ВЫЛЕТЫ (английские надписи в отличие от мамы не читаю), я уже в таком мандраже, что вынуждена сразу же направиться в ближайший туалет. Мамин чемодан на колесиках Samsonite беру с собой в кабинку, поскольку панически боюсь, что снаружи его могут запросто стибрить. Закрыть дверь тесной кабинки – дело нелегкое. В зеркале над умывальниками за моими усилиями наблюдают две женщины. (Что они обо мне думают, не знаю, но явно не принимают меня за стюардессу...)
Выходя из туалета, я быстро проверяю, не выпал ли из сумки паспорт, на месте ли деньги и авиабилет, и спешу отыскать на одном из голубых табло свой рейс. Его нет! Впадаю в панику и хватаю за украшенный позументом рукав одного из проходящих чешских пилотов.
– Вы не могли бы мне сказать, почему здесь нет Нью-Йорка?
Я улавливаю в своем голосе начинающуюся истерику, но подавить ее – не в силах.
Пилот обращается к своим двум коллегам.
– Почему здесь нет Нью-Йорка? – повторяет он за мной весело.
Он смотрит на табло, затем на мой чемодан.
– Вы, по-видимому, вылетаете?
Я недоуменно киваю. Пилот иронически улыбается.
– Тогда почему вы ищете Нью-Йорк на табло прилетов?
Я краснею, смущенно благодарю его и иду искать табло вылетов. Мой рейс и в самом деле там есть – там и номер стойки регистрации! Чтобы не забыть, я записываю его на клочке бумаги.
– Сколько мест багажа? – спрашивает меня блондинка за стойкой, когда я с бумажкой в руке подхожу к ней.
– Два, – говорю я. – Вот чемодан и еще сумка, но я хотела бы ее взять с собой в самолет.
– Значит, одно, – говорит блондинка, усмехаясь. – У прохода или у окна?
– У окна, пожалуйста, – говорю я сухо.
Пытаюсь мобилизовать весь свой апломб. Господи, разве эта раздерганная размазня имеет ко мне какое-нибудь отношение?!
– Я не курю, если можно...
– Во всех наших рейсах теперь не курят, – тоскливо поучает меня девушка. – Одиннадцать десять, выход Б шесть.
Она, видимо, считает, что обслужила меня, но я от стойки не отхожу.
– Б шесть? – спрашиваю с опаской в голосе. – Где это?
Девушка, глядя на меня, вздыхает и пускается в объяснения.
В баре «Meeting point» я просматриваю карту напитков, пытаясь определить, сколько здесь стоит минералка; но потом все же покупаю минералку в автомате. Запиваю церукал и прохожу паспортный контроль. У меня такой растерянный вид, будто в моей ручной клади пять кило чистого героина. Мне кажется, что таможенники с некоторым подозрением наблюдают за мной. Меня прошибает пот. В транзитной зоне нахожу надлежащий выход, подсаживаюсь к пассажирам и на всякий случай еще спрашиваю ближайшего соседа, у того ли выхода мне надо ждать. В сумке у меня «Cosmopolitan» (чешская версия), но читать я не могу. Жду приглашения к выходу, в руке судорожно сжимаю посадочный талон и молюсь, чтобы в полете не было турбулентности. Прежде чем окончательно выключить мобильник, решаю еще раз позвонить маме, хотя мы договорились, что я позвоню ей из Нью-Йорка.
– Что-нибудь случилось?! – удивляется мама. – Отменили рейс?
– Нет, – говорю я. – Звоню потому, что я уже в транзитной зоне.
В трубке короткая пауза. Потом мама сухо смеется.
– Ну хорошо, дорогая. Значит, у тебя все в порядке.
Наш разговор окончен, и я немного обиженно выключаю мобильник.
Потом, оглядевшись по сторонам, вынимаю из сумки плюшевого кенгуренка – и быстро, чтоб никто не видел, целую его.
1 28 октября 1918 года после распада Австро-Венгрии была образована республика Чехословакия.
2 Томаш Гарриг Масарик (1850 – 1937) – первый президент Чехословацкой республики (1918 – 1935).
3 Герой рассказа (и одноименного фильма) чешского прозаика и журналиста Игната Германа (1854 – 1935) «Отец Конделик и жених Вейвара».
4 Герой знаменитого романа Ярослава Гашека (1883 – 1923), чешского прозаика и журналиста, – «Похождения бравого солдата Швейка».
5 Якеш Милош (р. 1922) – крупный политический и государственный деятель социалистической Чехословакии.
6 Земан Милош – премьер-министр при президенте Чешской республики Вацлаве Гавеле.
7 Карел Чапек (1890 – 1938) – крупнейший чешский прозаик, драматург, поэт и публицист.
8 Аэропорт в Праге. 9 Доброе утро (англ.). 10 Доброе, дорогая (англ.). 11 Только одно место (англ.). 12 Выход Б шесть (англ.). 13 Ручная кладь (англ.). 14 Место встречи (англ.). 15 Магазин, не облагаемый таможенной пошлиной (англ.). 16 Последнее приглашение пассажиров, отлетающих в Нью-Йорк (англ.).
Перевод с чешского Нины Михайловны Шульгиной
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Чехия»]
Дата обновления информации (Modify date): 05.03.11 17:36