Проза

Ирина Шульгина

Ободранные обои

Новые лаковые туфли еще не совсем разносились и чуть-чуть – самую капельку – жали, но зато как весело цокали каблучки по весеннему асфальту! Снег еще кое-где грязными серыми лепешками лежал на газонах, а тротуары уже совсем очистились и подсохли, дома смотрели приветливо, ловили мартовское солнце стеклами окон. От дома до школы всего минут десять, но это – когда спешишь, а вот обратный путь занимает гораздо больше времени, ведь вокруг столько интересного! Вот здесь, на мостовой – лужа в виде шахматного коня. Вчера они с Васькой из дома напротив припрятали тут, на газоне, палку для измерения глубины лужи. Где же палка-то? – неужели дворник выкинул? А, нет – вот она. Ну-ка, померим! Не замочить бы туфли! Так и есть – глубина уменьшилась, недаром и безо всякой палки видно, что голова у «коня» скукожилась! А в этом доме на углу подворотня ведет в каменный, темный даже днем, без деревца и травинки двор с помойкой посередине. В этом дворе живет Старый Кот. Анютка недавно своими глазами видела, как он дрался с уличной собакой – бац ей лапой по носу, бац – еще раз! Собака завизжала, затрясла башкой и дала деру, а кот выгнул спину, хвост задрал трубой и зашипел – страшное животное! Заглянуть, что ли, во двор за подворотней – может, Кот там гуляет или на солнышке греется? Хотя Каля и мама не разрешают Анютке туда заходить, даже когда светло, – там живут какие-то пьяницы и вообще «черт-те-кто, всякая шпана». В подвалах мрачного дома ютятся татары. Мама как-то говорила, что их из родных мест выгнал голод, и они пришли в Москву. Странно, конечно, какой может быть голод в Советской стране? У Анютки в классе учится девочка из этого дома – Фаина. Тихая, трусоватая, даже какая-то забитая, учится так себе, по русскому – совсем плохо, учительница всегда читает ее диктанты и изложения с дикими ошибками на потеху всему классу. А тут вот как-то Фаина заболела, нет ее неделю, другую, учительница попросила старосту класса Примакову и Анютку, как первую ученицу, сходить проведать одноклассницу. Пришли Примакова с Анюткой сюда, в этот дом, спустились в подвал, и обомлели – сыро, холодно, стены оклеены пожелтевшими газетами, у Фаины семья большущая – братья-сестры, один – совсем младенец, на полу какие-то драные вонючие матрасы – дети на них спят. Фаина сама на таком матрасе лежит под грязным одеялом, кашляет так, что глаза из орбит выкатываются. Девчонки постояли несколько минут, сказали Файке, чтоб поправлялась, пообещали, что еще забегут, и поскорей выбрались из подвала на свет, на воздух. «Ну и ну, – сказала Примакова. – Как же они так живут-то?». «Наверно… временно, – не очень уверенно предположила Анютка. – Наверное, им какую-нибудь комнату дадут… скоро». А сама решила спросить у папы, как же так получается, что люди в столице нашей замечательной страны живут попросту в норе? Но папа в тот день оказался сильно занят, потом никак не решалась задача по арифметике, а через несколько дней Фаина пришла в класс, а потом ее перевели в другую школу, и ужасный подвал как-то стерся из Анюткиной головы.

Вот и он, родной переулок, вот и наш дом – трехэтажный, красноватого кирпича. Кто-то из взрослых говорил, что его построил какой-то московский богатый купец, но после революции дал от нас деру, а дом остался трудящимся. Сейчас в просторной квартире на втором этаже Анютку поджидает Каля, папина родная сестра. Раньше, давно, когда Анютки и на свете не было, вся квартира принадлежала Дедуне и его жене Анастасьюшке: все семь комнат, и весь громадный коридор, и вся целиком большущая кухня со страшным черным ходом, и ванная с газовой колонкой. Дедуня был знаменитый на весь город глазной врач, профессор, но все же занимать ему вдвоем с женой столько комнат не позволили. Теперь в двух комнатах живут Анютка с папой и мамой, еще две комнаты Анастасьюшка оставила себе, а маленькую комнату возле входных дверей занимают Комаровы из деревни. У несимпатичного соседа Ивана Григорьевича тоже две большие комнаты в дальнем конце коридора. Он всегда мрачный, неразговорчивый, всем недовольный, но зато весь остальной народ в квартире живет очень дружно. Плохо только, что Дедуня уже умер, он очень любил Анютку. Теперь вот Анютка осталась совсем без дедушки. Очень жалко – у нее ведь родных дедушек и бабушек нет. Они все умерли в родном мамы-с-папином городе Николаеве, задолго до того, как Анютка родилась. Анюта никогда не была в этом самом Николаеве, но слышит о нем от родных постоянно. Это – чудный город на берегу Черного моря. Похоже, там никогда не бывает зимы, а только лето, и теплыми вечерами все жители целыми семьями выходят гулять на широкий центральный проспект. Там познакомились мама с папой, и мамин брат с тетей Идой, и Каля с Левой. Как-то раз Аня была у них в гостях и увидела фотокарточку важного дядьки в старомодном костюме, похожего на купца – представителя эксплуататорского класса. За спиной дядьки наблюдался большой дом в два этажа с большими парадными дверями.

– Это – наш с папой отец, твой дед, Михаил Александрович Шелыгин, – сказала Каля и отчего-то вздохнула.

– А почему он никогда не приезжает к нам? – спросила Аня.

– А его… – Каля замялась, – больше нет на свете.

Аня почувствовала, что Кале не хочется говорить про деда, и именно поэтому она продолжала выпытывать.

– Он, что, умер? Он совсем старенький был или заболел?

Тут у Кали лицо сделалось совсем расстроенное, и она тихонько, с запинкой, произнесла:

– Он… в море утонул.

Так стало быть – мало того, что дед явно не был трудящимся, так еще и плавать не умел – жил в городе на море, а плавать так и не научился!

– А что это за дом? – любопытная Анютка тыкала пальцем в карточку.

– Это, – и Каля грустно улыбнулась, – наш дом в Николаеве, где мы родились – папа, я, Сюнька.., то есть дядя Саша, Зиточка, – на последнем имени Каля опять запнулась и помрачнела.

– Там были ваши комнаты?

– Нет-нет, этот дом весь был наш. Отец, дедушка твой, им владел, мы там все выросли. Еще у отца был пароход и ювелирный магазин, где продавались всякие красивые вещички…

Вот это да! Целым домом в два этажа, с высокими парадными дверями владел один человек! Так же как сбежавший от революции купчина один владел вот этим домом, в котором сейчас живет Анюткина семья. Да еще пароход и магазин с драгоценностями! Оказывается, дед был попросту буржуй!

– А сейчас этот дом стоит?

– Да, конечно. Его забрал Реввоенсовет, когда Красная Армия окончательно победила.

– И там живут теперь рабочие?

– Д-да… Наверное.., – опять вздохнула Каля, видно, ей было жалко своего дома. А Анютка, напротив, была рада такому повороту событий – справедливость, о которой день-деньской говорило радио, и учили в школе, восторжествовала.

Анютка с усилием открыла тяжелую дверь парадного и вошла в подъезд. Теперь – по широкой, с перилами, лестнице, мимо полукруглого, во весь пролет, окна – к себе, на второй этаж. Из этого огромного окна хорошо виден дом напротив – седьмой номер по их переулку. В этом большом современном доме живет много военных, командиров Красной армии. За ними приезжают машины с водителями – Аня много раз видела это своими глазами. Сегодня, как это и раньше часто бывало, у арочного окна стояли какие-то два дядьки в серых пальто, смотрели на дом напротив и курили такие вонючие папироски, что Аня закашлялась. Тогда один из серых грубо сказал ей: «Проходи, проходи, девочка». А второй сказал этому, кивая на дом напротив: «Не отвлекайся, во, гляди, его машина подъехала. Щас выйдет. Стало быть, будет дома до вечера». У Анютки мелькнуло воспоминание о том, как сосед Комаров рассказывал на кухне Кале: «Встал ночью покурить, подошел к окну, которое у меня на дом напротив выходит, смотрю – подъехала машина, кого-то вывели, и прям туда так и затолкали. Ну, я окурок бросил, шторы поплотней задернул, и скорей в кровать – одеяло на голову натянул… Что такое творится – не пойму!..» Но это воспоминание мелькнуло в Аниной голове и пропало, как мыльный пузырь, потому что надо поскорей пообедать, сделать уроки и бежать на Чистые пруды, так как они с Васькой из дома напротив и Ленкой – подружкой из класса – договорились пойти в «Колизей» на фильм, в котором играет Любовь Орлова. А после еще останется время посмотреть, как красиво плавают черные лебеди на пруду, съесть по мороженому и возвращаться домой к ужину. Какая все-таки интересная жизнь в нашей стране – спасибо великому Ленину и самому верному продолжателю его дела – товарищу Сталину! Хорошо бы еще папа выздоровел! Папа у Анютки герой. В войну с беляками он был комиссаром у товарища Котовского, и бойцы подарили ему бурку в знак своего уважения. У него была белая лошадь – он много рассказывал Анютке про ее ум и доброту. Когда война кончилась, партия послала папу работать на литейный завод, хотя до революции папа учился в заграничном университете. Но ведь партия – это самое главное в нашей жизни и лучше понимает, кто где должен приносить пользу Родине.

В прошлом году в школе проводили пионерское собрание, посвященное 15-й годовщине победы Красной Армии в гражданской войне. Классная хотела, чтобы Анюткин папа сам пришел и рассказал бы ребятам о своей службе в Красной Армии, но папа прийти не смог, а напечатал на машинке некоторые свои воспоминания, и Анютка читала их перед всеми ребятами:

Из воспоминаний военкома 401 полка Михаила Шелыгина.
45-я непобедимая («дикая») дивизия.

1919 г., август-октябрь. Героический прорыв Южной группы по магистрали Одесса-Киев на соединение с Северной Красной Армией. Непрерывные кровавые бои на всем 100-верстном направлении во вражьем кольце петлюровцев, галичан, деникинцев, махновцев, Ангелов, Черных, Заболотных и еще десятков все новых и новых банд. И все же, хоть слабее численно в десятки раз, хоть и голодные, хоть и разутые, – победили мы. Прорыв был успешно закончен и открывался новый, долгий путь – путь новых побед 1919–1920 годов. Мы побеждали потому, что наши партизанские в прошлом части закалялись большевистским закалом, и коммунистические кадры наших бойцов и ком-политсостава крепили классовую спайку, сознательность и любовь к большевистской партии у рабочих и крестьян и превратили 45-ю дивизию для наших врагов в «непобедимую дикую».

Для характеристики методов нашей тогдашней боевой работы – расскажу вкратце о двух-трех эпизодах.

«Коммуния»

Выписка из протокола собрания коммунистов 401 полка 45-й дивизии: «Постановили: 1. Объявить приказ о запрещении какого бы то ни было различия снабжения продовольствием командного и рядового состава всего 401 полка. 2. Всю обувь, белье и одежду сверх одного комплекта, имеющиеся у коммунистов – передать немедленно бойцам, не имеющим ничего».

Решение это выполнялось в точности всеми коммунистами.

Ноябрь 1919. Рославль. Боевой приказ командарма полкам 45-й на помощь Питеру против Юденича. Среди украинских и бессарабских партизан (90% всего состава дивизии) волнение-смута: безудержная тяга к родным полям, защищать «родную Украину», «родную Бессарабию». Один из козырей смутьянов: «босы-голы, зима лютая, а ближе к Питеру – еще лютее». Заходили, засновали делегации по полкам – выносит братва «резолюции-решения» – с часу на час жди и у меня того же. И сердце старого агитатора выручило – подсказало! Собрал полк на митинг. Не берут уж никого простые речи. Властным криком кричу: кто самый раздетый – выходи! Сотня сунулась плечами, руками вперед, лица хмурые: «Чего тебе, голых мало, что ли, гляди». Сбрасываю полушубок с себя, швыряю на чужие руки. Быстро сбрасываю сапоги со своих «комиссарских» ног – всовываю в руки «обутого в тряпицы» и трублю, как будто передаю слова команды: «Такой же я теперь босой и голый, как и вы. Если не выдержу на босу ногу да без шинели – захнычу – стреляйте меня, хлопцы, первого. Но не взыщите, коли и я велю расстрелять от вашего имени всякого, кто захочет предать-изменить рабоче-крестьянскому делу и как трус откажется выполнять боевое задание революции».

…Когда явилась «Делегация» для «резолюции» – резолюция 401 полка была уже готова: «гнать делегацию в шею, а боевой приказ выполнить, чтобы беречь нашу Советскую власть».

«Смелость города берет»

Первые числа января 1920 года. Район города Александровска – в разгаре ликвидация махновщины силами нашей дивизии.

Отправляюсь с помощником в раннюю утреннюю разведку, верст за 5-6 от места расположения 401 полка. Въезжаем в хутор – в хуторе махновцы – пулеметный полк (до 100 кавалеристов и 60 пулеметов на тачанках). Сразу слепит глаза бездна добра, мехов, материи, оружия, прекрасных коней… В голове дикая, но кружащая радостью мысль молнией: «взять голыми руками, взять и потащить в «подарок» моему 401-му». Тотчас подхожу к первому посту: «Ведите к командиру». А через минуту перед «грозным», хоть еще с ночи хмельным «братишкой» – командиром: «Послан к вам штадивом 45-й. Вы в окружении полков 1 и 2-й бригад и кавбригады Котовского. Передаю предложение дивизии: во избежание кровопролития следовать за мной со всей частью».

Сам не знаю, как случилось, но уже через час махновский полк, следуя за двумя «победителями», был мною доставлен неожиданно для меня самого в … штаб дивизии, и до сих пор у меня еще бывает «ноет сердечко», как вспомню, что не вся добыча досталась «моему 401-му».

Март 1920 года. При паническом отступлении остатков 401 полка после ожесточенных ночных боев с поляками (и внезапном подкреплении у противника) моя лошадь попадает в ров, стремительно взвивается кверху, и я вместе с седлом вдруг съезжаю под брюхо и скатываюсь наземь. Лошадь убегает, а я попадаю в плен к полякам, не успев опомниться. Только благодаря совершенно исключительному счастью, после 3-х дней чудесных приключений, бегу из плена и появляюсь в штабе… Котовского, где меня давно считают погибшим.

Очевидно, только для того, чтобы проверить, не призрак ли я и не чудо ли мое воскресение, Григорий Иванович Котовский подносит мне стакан водки. Никогда, признать, мне и не снилось, что я в состоянии наяву выпить такой большой стакан водки!

Март 1920 года. Польский фронт на Подольщине. После тяжелейших боев в 401 полку осталось из тысячи всего 300 штыков. Измученная, истощенная вконец масса то и дело впадала почти в оцепенение и уже не в состоянии была оказывать сколько-нибудь серьезное сопротивление непрерывным атакам поляков. Готовилось подкрепление, пополнение, отдых. И вдруг после очередного налета польских пулеметчиков с тылу и едва улегшейся паники приказ: идти лесом на соединение к нашим частям, чтоб не дать противнику прорваться. Комполка ранен, беру исполнение обязанностей командира полка на себя. Выстраиваю полк и цепью веду к лесу. У леса вдруг вся цепь сбилась в кучи, остановилась как вкопанная, слышны голоса «на убой ведешь» и… ни с места… «Вперед» – ни с места. Увещеваю, грожу. Все без толку, стоят как столбы черные в темную ноченьку, мрачные, безмолвные. Что делать? Решаюсь на последнее отчаянное средство: «Товарищи, бойцы и командиры, один или с вами вместе – я приказ выполню, т.к. не хочу быть предателем и трусом-изменником. Коммунисты, за мной». Коммунисты (без меня человек шесть), немедленно выступили вперед и стали рядом со мной. И тогда группой коммунистов мы решительно двинулись вперед, призывая за собой остальных, весь полк, как будто ток электрический внезапно пошел по нему, встрепенулся, покатилось «ура» – прозвучала команда батальонных, ротных, взводных – и старые боевые партизаны зашагали своей старой боевой поступью по направлению к противнику.

Таких дел и раньше всего личного примера большевистская партия требовала от своих членов. Вот почему массы рабочих и крестьян пошли за большевиками и победили.

Анютка читала с большим чувством, во-первых, потому что папа замечательно все написал – так и видишь этих красноармейцев, как живых, – голодных, плохо одетых, но не сгибающихся в суровой борьбе за великое дело. А во-вторых, ей очень нравилось выступать. Она чувствовала, что полностью завладела вниманием слушателей – ребята сидели тихо, не перешептывались, ловили каждое слово, а классная после собрания очень хвалила Аню и велела обязательно передать «огромную благодарность Михаилу Александровичу».

***

До революции папа учился в швейцарском городе Цюрихе, собирался стать ученым, но когда познакомился с великим Лениным, понял, что нет важнее дела, чем борьба за свободу рабочих и крестьян. А еще мама, а может быть, Каля – Анютка уж точно не помнит – говорили, что папа приехал в Ленинград в том же поезде, в котором приехал Ленин, и находился рядом с броневиком, на котором Владимир Ильич выступал перед рабочими. Ой, только Ленинград тогда назывался по-другому – Петроград, вот как.

Когда Ленин умер, папа очень переживал. Он сам рассказывал об этом:

– Утром мне позвонил мой товарищ и сказал: «Сегодня утром умер Ильич». Как тяжело было, как тяжело. Я заперся у себя в комнате и плакал, плакал. На улице флаги все были с трауром… Через день было прощание с ним в Колонном зале. Он был весь полон венков. Миллионы людей прислали цветы от самого сердца. И идешь, идешь в этом ослепительном великолепии огней траура и тихой музыки, и он – как живой, только смертельно бледный. Тот же лоб, только нет уже его улыбки. Родной, родной великий старик. Вечно живой.

Анюта слушала, представляла себе огромный зал, венки, величественную траурную музыку, папу, склонившегося к гробу великого Ленина, и на душе у нее становилось торжественно и грустно. Мало кто из ее знакомых ребят мог похвастать, что его родители так близко знали величайшего из людей! А в конце папа вдруг задумался и сказал странную фразу, вроде обращаясь не к Анюте, а к самому себе: «Нас миллионы, миллиарды, мы все, а он – один, один на всей земле, один, больше нет. Ведь после него ни пред кем уже не преклонишься, ни за кем уже не пойдешь, никому уже не поверишь». Аня хотела было спросить: «Как это – никому, а товарищ Сталин?», но почему-то поняла, что делать этого не стоит.

Один раз Анюта делала уроки в своей комнате, дверь в папину комнату была приоткрыта. У папы в гостях был его друг, и они сильно спорили и даже, казалось, немного ругались.

Папа говорил громче обычного, и Анюта чувствовала, как он волнуется:

– Карл, ты же знаешь, я двадцать лет в большевистском движении, без всяких выгод для себя, без мыслей о карьере. Я все отдал делу партии, и я не понимаю, Карл, я не понимаю, что происходит?… Ни черта не пойму в этом лабиринте… Я хочу понять, где зло, где корни, кто прав… Школа лицемерия и ханжества… Куча чиновников-карьеристов… Нет, я попаду на Канатчикову дачу…

Папа говорил что-то про Бухарина, Зиновьева, Каменева. Анюта хорошо знала все эти фамилии – она слышала их с ранних лет. Забыв про упражнение в тетрадке, она старалась не пропустить ни слова, хотя отлично знала, что подслушивать, тем более старших, очень нехорошо.

– Что происходит? – отвечал папин друг. – Обновление, очищение партии, сбрасывание старой отмершей шкуры!…

– Но они же наши товарищи, мы вместе…

– Прекрати их защищать, Михаил! Вот ты – с твоими способностями, образованием – и чего ты добился? Всю жизнь себя ломаешь, всегда на низовой работе! Где были эти твои друзья в 24-м году, когда тебя вычистили? Отправили на перевоспитание в литейный цех?

– Что ты мелешь? Кто меня отправил? Я сам пошел туда работать! Я так хотел! Я коммунист, убежденный большевик! Большевик должен быть там, где трудно!

– И доработался до инвалидности… до кровавой рвоты!

Тут спорящие, видно, заметили, что дверь приоткрыта, и кто-то из них ее захлопнул. Анютка обиделась за папу и рассердилась на папиного друга, хотя они были друзьями, – он всегда приносил ей любимые шоколадные конфеты и серьезно, как взрослую, выспрашивал о школьных делах. Она опять уткнулась в тетрадку, но сосредоточиться никак не получалось, она была испугана и не могла отделаться от мысли, что папе грозит какая-то беда…

***

Анютка дотянулась до звонка, позвонила три раза, как было написано на табличке – «Шелыгины – 3 зв.». Интересно, Лева, муж Кали – там или уехал на концерт? А мама с папой – в санатории. У папы – язва – так мама и Каля говорят. Папе часто бывает очень плохо и очень больно. Мама плачет украдкой и говорит Кале: «А вдруг это…» – но тут же оглянется, увидит Анютку и замолкает, только глаза у нее остаются испуганные. А что такое «это»? Какая-то страшная болезнь похуже язвы или ангины?

На Анин звонок открыла почему-то не Каля, а соседка Комарова, попросту говоря, Нюся.

– Входи, входи, девочка, мама с папой приехали, – выговорила она, но почему-то так безрадостно, что у Анюты нехорошо екнуло внутри. Она наспех стянула пальто и побежала к себе. В первой комнате никого не было, дверь в папину комнату была открыта. Анютка, кинув куда-то портфель, шмыгнула туда. Папа сидел в кресле, обложенный подушками, мама и Каля – рядом с ним на стульях. На полу валялась газета. Все почему-то молчали.

– Вот и Котинька пришла, – произнесла мама. – Ну, иди, поздоровайся с папкой.

Анюта подошла, замирая от непонятного, недоброго чувства. Почему папа такой худой и желтый? Смотрит на нее без улыбки, как будто она провинилась или двойку принесла!

– Здравствуй, папа, – испуганно произнесла Анюта.

– Здравствуй, дочура, – глухо ответил он, чуть приподнялся, хотел погладить ее по голове, но бессильно уронил руку и обмяк на подушках.

Чувствуя, что сейчас расплачется, Аня уставилась в газету на полу. Из-за навернувшихся слез черные жирные буквы заголовков двоились, казались размытыми. Она скользила по ним глазами, не задумываясь над смыслом: «Фашистская банда Зиновьева и Каменева», «Предатели дела пролетарской революции», «Рабочие требуют – смерть изменникам трудового народа!».

Кто-то потрепал ее по плечу – Аня подняла голову: Каля звала ее в другую комнату – обедать.

– Пойдем, девочка, – поешь, потом собери книжки и пойдем ко мне, сделаешь уроки, погуляем, Лева приедет – поиграешь с ним в четыре руки, хочешь? А мама с папой пока отдохнут, они долго ехали в поезде, устали.

Анютка послушно пошла за теткой, села за обеденный стол. За дверью в коридоре ссорились Нюся с соседом Иваном Григорьевичем. «Раковый больной», – сердито басил Иван Григорьевич, а Нюся кричала ему: «Вам-то какое дело?! Это – не заразное!» А противный сосед, видно, не верил и продолжал: «Да кто это знает? Ничего не доказано! Здесь – коммунальная жилплощадь, здесь люди живут!». Каля поставила перед Анюткой тарелку с супом, девочка зачерпнула ложкой дымящуюся жидкость, подула и, больше не сдерживаясь, заплакала.

* * *

На лето Анютку отправили на дачу в Кратово. Дачу снимал мамин брат для своей жены Иды Абрамовны и их детей – Галочки – годом старше Ани и маленького Сашки, худенького, с огромными голубыми глазами и вечной котлетой за щекой – мать заставляла его есть, он не хотел, но противоречить матери боялся и прятал еду за щекой, как хомяк.

Ехать на дачу к Иде Анютке совершенно не хотелось. Во-первых, папе становилось все хуже, и Аню временами охватывал мутный страх: вдруг она уедет и больше никогда не увидит отца. Эта мысль была такой нестерпимой, что Аня начинала трясти головой, чтобы выгнать ее оттуда. Вторая причина нежелания ехать в Кратово заключалась в самой Иде Абрамовне. Это была властная, надменная, кичливая женщина, считавшая себя тонкой и глубоко образованной дамой, своих детей – верхом совершенства, свою невестку, полностью посвятившую себя мужу, слегка презирала, а ее хорошенькую дочку, вызывавшую умиление окрестных мамаш и повышенное внимание их сыновей, почти не скрывая, ненавидела. Лето на даче превращалось для Анютки в череду бесконечных унижений, мучительных нотаций, постоянных угроз пожаловаться родным.

– Посмотри на себя, – при виде испачканного платья начинала шипеть Ида, поджав тонкие, всегда ярко накрашенные губы. – Как так можно? Ты же девочка из приличного дома, не беспризорница какая-нибудь! – и было видно, что почтенная дама весьма и весьма сомневается в приличности Анюткиного дома.

Однако в дачной жизни были и свои светлые стороны – дружба с доброй и открытой Галочкой, совершенно не похожей характером на мать, веселая компания соседских ребят, еженедельные приезды Кали или мамы, сгибающихся под тяжестью сумок с московской вкуснятиной. Но самым главным очарованием были домашние спектакли. Анюта точно знала, кем станет, когда вырастет. Конечно, актрисой! Она лучше всех в классе читала стихи, много раз была во МХАТе, обожала театр, знала почти всех актеров. Вот если бы ей разрешали ходить туда самостоятельно, без взрослых с их вечной занятостью! Она каждый день смотрела бы спектакли!

Этим летом по дачному поселку разнеслась весть о том, что будут ставить Золушку. Анютка представила себя – хрупкую, светловолосую, с маленькими изящными ступнями – в этой роли, и поняла, что не справится с отчаянием, если роль достанется не ей.

Режиссировать постановку взялась Вера Петровна – мать соседского Игорька, балованного, тринадцатилетнего красавчика, которому предназначалась роль Принца. Галочке досталось играть старшую мачехину дочку, Сашке – пажа. Сама же Вера Петровна взяла на себя роль Феи.

– Ну а Золушкой, – проговорила Вера Петровна, и сердце Анюты замерло где-то у горла, – Золушкой у нас, конечно, будет Анечка.

Надо было бы сдержаться, да Аня не сумела – запрыгала на месте, захлопала в ладоши и бросилась обнимать чудесную Верочку Петровночку, и плевать ей было в тот момент на чьи-то сжатые в тонкую щель губы в малиновой помаде!

Начали репетировать, подбирать костюмы для спектакля. Все шло в ход – старые платья и шляпы, вытащенные из сундуков, тюлевые занавески в качестве материала для шлейфов и накидок. Анюта просто купалась в своем счастье, целыми днями пропадала на даче у Веры Петровны, забегая домой, чтобы наскоро перекусить, учила текст, примеряла платья – одно – старенькое, в пятнах и дырках – повседневная Золушкина одежда, и другое – пышное, перешитое из старого, очень нарядного платья самой Веры Петровны – бальное.

Тем временем наступил август, заплакал дождями, выхолодил вечера. Вера Петровна неожиданно простудилась, почувствовала себя плохо, и репетиции решили перенести на дачу к Иде Абрамовне. Она считала себя прирожденным режиссером и давно уже ревниво следила за сценическими приготовлениями.

В одночасье все переменилось, и в первую очередь – для Анютки. День – другой она еще побыла Золушкой, но под неодобрительным взглядом Иды запиналась, забывала слова роли, спотыкалась на ровном месте, внутренне сжималась и сама понимала, что играет плохо.

– Так, Анна, – сказала ей Ида Абрамовна, когда она в очередной раз спутала разговор Золушки с сестрами. – Это ни в какие ворота не лезет! Ты до сих пор не удосужилась хотя бы выучить текст! Ты вообще не годишься для этой роли, комкаешь слова, мешаешь другим актерам! – У Анюты оборвалось сердце. – Так дело не пойдет! – продолжала безжалостная Ида.

– Сделаем вот как – ты будешь играть младшую дочь мачехи, а Золушкой… будет Ирочка – ты ведь знаешь роль, да, детка?

– Не буду я играть эту… младшую, – закричала оскорбленная Анюта. – Вообще не буду играть в вашем дурацком спектакле!

– Не хочешь – не играй, – с убийственным спокойствием произнесла Ида Абрамовна и как настоящий МХАТовский режиссер захлопала в ладоши и закричала:

– Все – по местам! Начинаем! Завтра – воскресенье, – обратилась она к плачущей Анюте. – Приедет кто-то из твоих, я все расскажу про твое безобразное поведение, пусть тебя накажут.

– Вообще уеду от вас, – крикнула Анюта в раскормленное розовое лицо Иды.

– На здоровье. Вот уж о чем не пожалею, – сверкнула Ида в ответ белесо-голубым глазом.

Анюта бросилась к дому, взбежала на чердак и там, среди пыльных старых вещей горько, со стонами, заплакала. Она чувствовала себя вычеркнутой из общей жизни и веселья. Оставаться на даче было невмоготу, но и в Москву ехать тоже было боязно – ее наверняка накажут за то, что нагрубила Иде. Как ни крути – все плохо.

За переживаниями и слезами Аня не сразу услыхала, что ее зовут.

– Аня, Анюта, где ты? – на разные голоса кричали Ида, Галя и еще чей-то мужской голос. Анютка спустилась с чердака и удивилась почти до испуга – на сей раз к ней приехал папин брат – Александр, Саша, или, как звали его домашние – Сюнька. Он и в Москве не часто заходил к ним, а уж сюда, на дачу и вовсе никогда не приезжал. Сейчас лицо у него было какое-то… слишком уж серьезное. Анюта подошла к нему, вытирая слезы и нос руками. Он не спросил у нее, отчего она такая зареванная, а только погладил ее по голове и тихо произнес: «Собирайся, девочка, едем в Москву».

– Почему? – подняла на него глаза Анюта, почуяв неладное.

– Папа… неважно себя чувствует. Пойдем, помогу тебе собраться, – ответил дядька и отвел глаза в сторону.

Когда они добрались до дома, уже стемнело. Двери в квартиру были почему-то открыты, Анюта ринулась к себе. Мама лежала на диване, отвернувшись к стене, и даже не повернула к дочке головы, Каля сидела у нее в ногах с каменным лицом и смотрела в одну точку перед собой. Анюта проскочила в папину комнату. Здесь привычно пахло трубочным табаком, на пустой папиной постели валялись скомканные простыни. Аня подошла ближе, и замерла – обои на стене рядом с отцовской кроватью были в клочья изодраны его ногтями. Только сейчас Аня поняла, какие невыносимые муки испытывал отец. Остолбенев от страха, она никак не могла отвести глаза от бумажных лохмотьев, слезы непроизвольно катились из глаз, щекотали подбородок, она не смахивала их и не слышала, как за ее спиной беззвучно плачет Каля…


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Литература»]
Дата обновления информации (Modify date): 21.04.11 14:56