Два рассказа
Счастье
– Нажимаю на клавиши, будто клопов давлю, – вздохнула Соня, играя на пианино, а я упал перед ней на колени, уткнулся лицом в юбку и закрыл глаза, обнимая.
И, когда я ее обнимал и не дышал, она еще раз вздохнула.
– Ты что, не видишь – мне неудобно играть, – прошептала. – У тебя голова тяжелая, как гиря. Встань! – Опустила крышку пианино и сама поднялась со стула. – Давай хоть немножко поспим.
Не раздеваясь, легла лицом в подушку, а я целовал ее волосы.
– Пусти, – пробормотала Соня, слезая с кровати. – Закрой глаза.
Я услышал, как она за шкафом раздевается, и у меня так застучало сердце, как никогда не стучало, и я не мог расстегнуть пуговицы. Когда я открыл глаза, Соня, в ночной рубашке, нажала на выключатель, но было утро, а не вечер, и она свет не выключила, а включила.
– Автоматом, – пробормотала она, поспешила выключить электричество и легла рядом со мной.
Я осмелился дотронуться до нее, и мы прижались друг к другу.
– Какой ты горячий, – изумилась Соня.
– Ах! – не вытерпел я.
– Не переживай, – пожалела она меня.
– Я тебя очень долго ждал, – объяснил я.
– Еще успеешь, – улыбнулась Соня. – Давай спать!..
Она стащила через голову ночную рубашку и швырнула не глядя, затем примостилась по-прежнему ко мне, закрыла глаза и, казалось, уснула. Я тоже закрыл глаза, но заснуть не мог. Через минуту почувствовал, как ее ресничка царапает мне щеку, и открыл глаза.
– Ты не спишь?
– Я уже выспалась, – ответила Соня. – А ты поспал?
– Не могу уснуть, – говорю. – Пошли гулять…
Солнце, высоко поднявшись, начало припекать. По улице слонялись куры с разинутыми клювами. На жаре после бессонной ночи совсем разморило. Голова моя была тяжелая, как гиря. Я взял Соню под руку, а идти вместе – у нас ноги переплетались. Подойдя к речке, мы легли в траву и обнялись, не волнуясь – видит ли нас кто или не видит. Солнце жгло невыносимо, а на голом берегу ни одного деревца, чтобы укрыться в тени.
– Давай, – предложила Соня, – искупаемся.
– Еще усну в воде, – испугался я.
Мы поднялись и побрели дальше по берегу. Под мостом Соня сбросила с себя кофточку, затем и лифчик. Над нами проезжает машина, бревнышки перестукивают под колесами одно за другим, а я ухватился за Сонины груди, словно за какие-то мешки, словно кули какие-то, и почувствовал, будто у меня на голове не волосы, а бревна…
– Ох! – вздохнула Соня.
– Чего? – спрашиваю.
– Ноги, – отвечает, – не держат.
Когда мы потом взобрались на мост, опять едет грузовик. Из кузова зерно сыплется. Тут же голуби кружат. На перила села маленькая птичка, глянула на меня бусинкой и вспорхнула. Соня достала из сумочки зеркальце и поправила прическу.
– Куда пойдем?
Я не помню, как мы очутились за вокзалом у заброшенного фонтана. По перрону, ожидая поезда, снуют люди с чемоданами. Мужчина несет ребенка на плечах, остановился, а жена нагнулась и завязывает ему шнурок на ботинке. Этот мужчина с ребенком на плечах оглянулся на Соню, и я обнял ее.
– О чем ты думаешь?
– Я, – отвечает, – думаю о том, о чем и ты думаешь.
Я не смог удержаться, поцеловал Соню и засмеялся. Скрипит на велосипеде старик, объезжает вокруг фонтана. Одной рукой держит руль, а другой – держится за сердце. За стариком бежит мальчик – нехотя подглядел, как я поцеловал Соню. Тощий и бледный, он опустил глаза и побрел дальше, затем еще раз оглянулся – не на Соню, а на меня – и я почувствовал, как горят щеки; мне стало стыдно перед этим бедным мальчиком за свое счастье. Я зашагал быстрее.
– Куда ты? – догоняет Соня.
На привокзальной площади рядом с автостанцией столики под зонтами. Я зашел в кафе, и Соня за мной, но тут же повернула назад.
– Душно, – сказала она. – В жару лучше на воздухе.
От стены падала серая тень. Мы сели за один из столиков в тени и заказали по тарелке борща. Люди после поезда разошлись, разъехались, и площадь перед вокзалом опустела.
– Чего ты молчишь? – спросила Соня.
– Не знаю, что сказать, – ответил я.
Вскоре подоспел официант с подносом и поставил перед нами тарелки. Поднялся ветер, зонтик захлопал над головой – столик покачнулся, и борщ из тарелок пролился. Мы схватились за столик.
– Терпеть не могу, – пробурчал официант, – подавать на эти столики.
– Надо поставить нормальные столики, – сказала Соня.
– Это не мне говорите, – заявил официант и ушел.
Ветер усилился; столик стоял на одной ножке, сплюснутой как у рюмки внизу, и, чтобы он не качался, нам пришлось придерживать ногами эту ножку – и так вот ели, а зонтик надувался парусом.
– Куда ты смотришь? – заметил я.
На дедушкином велосипеде едет назад тот мальчик, который подглядел, как я поцеловал Соню. Ветер дунул сильнее и перевернул один из столиков – выбежали рабочие и унесли под крышу остальные. Мальчик проехал мимо, но развернулся и у кафе остановился.
– Почему он так смотрит на тебя? – удивилась Соня. – Не улыбайся!
– Разве я улыбаюсь?
– Посмотри, – достала из сумочки зеркальце.
Я посмотрел на себя в зеркальце и пожал плечами.
– Не знаю, – говорю, – почему он так смотрит на меня.
Рабочие ожидали в дверях, когда мы уйдем, чтобы убрать и наш столик. А мы еще хотели здесь побыть, но очень тяжело сидеть, когда над тобой стоят, и мы ничего уже не могли сказать друг другу.
– Позовите официанта! – попросил я рабочих.
Они стояли рядом с мальчиком, а тот по-прежнему не сводил с меня глаз. Соня наконец догадалась, почему он так смотрит на меня, и тоже так посмотрела. Наконец подошел официант, и я поспешил расплатиться, кожей ощущая, как все смотрят на меня. Соня вдруг вскочила и побежала.
– Куда ты? – догнал я ее.
На проводах над перекрестком светофор. Не помню, на какой цвет надо переходить улицу. Перебежали, идем дальше, к следующему перекрестку. Еще один светофор. Непонятно, зачем они висят. Пока прошли от одного светофора к другому – не проехала ни одна машина и не показался ни один человек.
– Только не молчи? – взмолилась Соня. – Смотри!
Едет грузовик. В кузове стоит лошадь – проехала рядом со светофором; еще чуть-чуть – и светофором по морде. Мы свернули в переулок, где не асфальт, а песок. У заборов крапива исторгала такие резкие, острые запахи, как от бродяг на вокзале. Я вошел за Соней в калитку, поднялся по крыльцу в дом и, закрыв за собой дверь, услышал, как сердце не умещается в груди, а Соня схватила меня за руку и подтащила к зеркалу.
– Не отворачивайся! – попросила.
Смотрю на себя и улыбаюсь, а она вдруг размахнувшись ударила меня, ударила больно, но больше я был удивлен. Соня расплакалась; я гладил ее по вздрагивающей спине, целовал, а потом, когда она успокоилась, спросил:
– За что же ты меня ударила?
Опять у Сони слезы; я шагнул к зеркалу – и тут же отвернулся от расплывающейся от счастья улыбки...
С помпонами
Чтобы согреться, хожу взад и вперед, но не согрелся и тогда стал упорно глядеть вдаль, где смыкаются рельсы. Наконец опустил голову и увидел, что вымазал туфлю. Отошел в сторону и в измятой жухлой траве зашаркал ногой. Огляделся. После дождя коровьи лепешки похожи на вылущенные подсолнухи. Неожиданно совсем рядом звенит трамвай, а я не заметил его приближения – когда устал ждать.
В трамвае присел на первое попавшееся место около молодой женщины в куртке с двумя помпонами из искусственного меха на тесемках и в шляпе с помпоном. Напротив нее глядит в окно мальчик. Рядом дремлет старик. Он открыл глаза, когда мальчик перебрался на колени к матери. И в трамвае – холодно, очень холодно; прижавшись к родительнице, мальчик согревается.
– У тебя хорошая куртка, – сказал он ей, уткнув нос в меховой помпон, – когда вырасту, я своей жене куплю такую же.
По-прежнему он смотрит в окно. Там простирается голое поле.
– Не стучи ногой, – говорит женщина.
Мальчик перестал, но скоро опять застучал.
– Перестань!
Тогда он стал специально стучать. Мать дала ему подзатыльник и столкнула с колен. Мальчик сел напротив и продолжает:
– Холодно!
– Надо было спокойно сидеть, – говорит женщина.
У меня зонтик с изогнутой ручкой, и я его вешаю на поручень над головой. Мальчик достает из кармана мятые бумажки и – улыбнулся.
– Что это? рисунки? – спрашиваю я, пытаясь ответить ему тоже улыбкой. – Покажи.
Мальчик протягивает.
– Это мама? – спрашиваю.
– Нет, это тетя.
– А я думал, мама.
Мальчик по-прежнему улыбается. Мало того, он глядит на кончик носа, повернувшись к матери.
– Не кривляйся, – говорит она.
Трамвай поворачивает все еще в поле. Зонтик раскачивается у меня перед глазами. Я снял его с поручня и спросил у мальчика:
– Ты учительнице тоже так улыбаешься?
Мальчик промолчал. Мать отворачивается от него и смотрит в окно. Старик опять сидя заснул. В окне показались коровы.
– Посмотрите, какое у него выражение лица! – воскликнула женщина, обращаясь будто бы ко мне.
Я глянул в окно и увидел пастуха. Он стоит у края оврага и смотрит на трамвай, улыбаясь точно как мальчик. Через мгновение его уже не стало. Только чахлые кустики. Неожиданно среди них вырастает черная железная котельная, из трубы валит – будто метлой по небу – черный-черный дым.
– В школу сегодня не пойдешь? – спрашиваю, повернувшись к мальчику.
– Пойду.
– А тебе к скольки?
– К двум.
– Не успеешь.
Мальчик ничего не ответил. Я вернул рисунки и повторил:
– Никак не успеешь. Сейчас уже полвторого, – сказал, поглядев на часы.
– Сегодня не пойду? – спрашивает с надеждой мальчик у матери.
– Не стучи, – говорит она.
Он опять специально застучал.
– Получишь, – сказала она.
– Не успею, – сказал мальчик. – Еще надо домой за портфелем зайти.
– Пойдешь ко второму уроку.
Мальчик вновь занялся рисунками. Он, прослюнявив их с обратной стороны, начал обклеивать ими лицо дедушки. Тот раскрыл глаза, но не двигался и покорно сидел, не шелохнувшись, как мумия, за все время не проронив ни слова.
– Что ты делаешь? – говорит женщина сыну.
Мальчик глянул на меня.
– Тетя вверх ногами, – заметил я.
Старик дрожащей рукой стал убирать рисунки с лица. На щеках у него остались какие-то линии. Стараясь разгадать эти линии, я задумался и уснул.
Приснилось: река течет не вдоль берегов, а от одного берега к другому; вода очень прозрачная – на дне растет клубника. Я даже заметил гнилые ягоды. Протянул руку и проснулся.
Трамвай грохочет по городу. Я увидел в окне котлован, у кромки его – гору черепов и тут же несколько пустых бутылок из-под водки. Трамвай остановился. Я спохватился и вышел.
Не успевшая пожелтеть листва осыпается охапками. Облака на небе – словно клубки мускулов. Ветер сумасшедший. Все чаще выглядывает солнце. Я перешел с теневой стороны улицы на солнечную и, оглянувшись, увидел: какая синь – там, где я только что шагал. Над крышами небо уже обнаженное, яркое, цвета небесной крови.
Вдруг из-за угла прямо на меня выскакивает пожилой мужчина с синяками на розовом и пухлом лице. Я сделал шаг в сторону и направился дальше, но мужчина бросился за мной с некоторым даже нахальством, казалось бы, совсем несвойственным его интеллигентному виду и ясной улыбке.
– Извините! – воскликнул мужчина. – У вас не найдется два целлофановых мешочка?
– А одного вам мало? – спрашиваю; тут я заметил, что мужчина босой.
Он пояснил:
– А то меня домой не пустят.
– Пакетов у меня нет, – говорю резко и – смягчился: – Можно зайти в магазин и купить. У вас есть деньги?
– Как раз денег у меня нет.
– Давайте зайдем в магазин – мне все равно надо, – говорю. – Я вам куплю.
– Буду очень благодарен, – раскланялся незнакомец.
Я открыл перед ним дверь, и мы вошли в магазин.
– Вы хороший человек, – продолжал незнакомец. – Я как увидел ваше лицо, так и бросился к вам. У вас на лице написано...
Я молчу, хмурясь. Мы поднимаемся по скользким, вылизанным ступеням.
– Наверно, вам очень холодно по ним подниматься, – говорю.
– Нет, ничего, – отвечает незнакомец.
Он шлепает очень звонко по бетону. На втором этаже продавщица закричала на нас:
– Вы что, не видите – обед!
Мы поворачиваемся – и стали спускаться – так же торжественно...
– Извините, что я в таком виде и без рубля в кармане, но к завтрашнему дню... – пробормотал незнакомец.
– Я сегодня уезжаю, – говорю.
– Ах, как жаль, – огорчился мужчина. – А как далеко вы уезжаете?
– В Америку, – говорю, чтобы отвязался.
– В Америку?! – с отчаянием закричал он.
Наверх подымается девочка с сеткой. Гулкое помещение наполнилось звоном пустых бутылок.
– Еще обед, – говорю девочке, но она на мои слова не обратила внимания и продолжает подниматься.
– Выражение вашего лица произвело на меня... большое выражение, то есть впечатление, – говорит странный незнакомец, когда мы выходим на улицу.
– Если пройти в ту сторону – должен еще быть магазин, и обед там с трех до четырех, – говорю я, поворачивая. – Надо поторопиться...
Мы спешим по улице. Прохожие оборачиваются на нас, поражаясь не столько босым ногам, сколько несоответствием моим и моего спутника во всех отношениях. Я замечаю: на нас обращают внимание все подряд, и это меня развлекает. Плохое настроение, которое с самого утра тяготило меня, сменилось самым превосходным. Я шел и посвистывал.
– Жалко, что вы уезжаете, – сказал незнакомец, – вы хоть адрес оставьте.
– В Америке?
– Да.
– Я не знаю в Америке адреса, – говорю.
– Тогда вы оттуда напишите мне, – попросил он. – Запишите адрес.
– У вас есть, чем писать?
– Нет, но вы легко можете запомнить.
– У меня плохая память, – говорю, махая зонтиком.
На лбу у незнакомца образовалась глубокая складка. Она приподнялась, а все лицо опустилось.
Я заметил, как бедняга переживает, и поспешил:
– Говорите, говорите, я обязательно запомню!
Теперь я посочувствовал по-настоящему, и у меня появилось желание помочь ему ощутимее, чем просто купить целлофановые мешки на ноги, но тут увидел женщину в куртке с помпонами из искусственного меха и в шляпе с помпоном. Она уже, видно, отправила мальчика в школу. Она брела навстречу, глядя вниз. Помпон вздрагивал при каждом шаге над самой переносицей. Ему же место было немного сбоку. Незнакомец рядом что-то кричит, какие-то цифры, будто из них складывается радость. Я подошел к женщине и поправил на ней шляпу. Женщина подняла голову, и я увидел, что обознался. Но она не стала возмущаться – на ее лице просквозила благодарность. Я понял – за всю жизнь никто к ней – как я – не подошел – и не поправил шляпу.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел "Литература]
Дата обновления информации (Modify date): 05.04.11 11:49