Юбилей

Григорий Эпштейн

Стихи и проза

Март

Кончается зима.
Последняя пороша
По улице метёт.
Я поднял воротник,
Согнулся, как под ношей
Обыденных забот.
Мне мокрый снег - в лицо,
И под ногами - слякоть.
Промокли башмаки.

Садовое кольцо
От слякоти обмякло,
Как будто от тоски.
Тоскою заражён,
По замкнутому кругу
Бреду, неизлечим.
Сгущается толпа,
Меня сжимает туго,
Я слит с ней навсегда,
Я в ней неразличим.

1979

* * *
Прости, Господь,
любовь мою к стихам.
Прости меня
за то, что даже в пост
по строчкам,
по словам,
и по слогам
я стих
выстраиваю в полный рост.

И он встаёт,
сначала неуклюж,
потом, освободясь от шелухи,
моей душой
коснётся чьих-то душ.

Не покарай,
о Боже,
за стихи!..

1985

* * *

Владимиру Вихрову

Сыграйте что-нибудь, маэстро.
Сыграйте что-нибудь такое,
чтоб это было в темпе «presto»
и не давало мне покоя.
Сыграйте дьявольское что-то,
наплюйте Вы на повседневность,
чтоб в этих звуках,
в этих нотах
души звучала откровенность,
чтобы нахлынувшей волною
сметались маленькие чувства…

Ведь мы погрязли с головою
в болоте
околоискусства.

1977

* * *
Сколько у клоуна
Сказок?
Сказок у клоуна столько,
Сколько волшебных деревьев
Есть в заповедных лесах.

Сколько у клоуна
Песен?
Песен у клоуна столько,
Сколько высоких колосьев
Ветер качает в полях.

Сколько у клоуна
Шуток?
Шуток у клоуна столько,
Сколько безоблачной ночью
В небе рассыпано звёзд.

Сколько у клоуна
Смеха?
Смеха у клоуна столько…

Только никто не узнает,
Сколько у клоуна
Слёз…

1978

* * *
Желтеет, с берёз облетает листва.
Ни крика, ни стона,
лишь боль без ответа
да, в шуме дождя, различимый едва
последний гудок укатившего лета.

Мне в гулы осенние больно смотреть,
И слушать мне страшно осеннюю слякоть.
Кончается осени первая треть,
и плачет погода,
уставшая плакать.

1981

Сон

Сегодня мне приснился странный сон,
Как будто снова я играл на скрипке.
Лицо светилось в радостной улыбке,
И кто-то подпевал мне в унисон.

Так ловко пальцы падали на гриф,
Что сам себе во сне я удивлялся.
Мне инструмент капризный покорялся,
И был я счастлив, скрипку покорив.

Но, как известно, радость коротка,
И сон мой дивный скоро оборвался,
А я лежал ещё и улыбался,
И слушал сам себя издалека.

1984

* * *
А снегопад кружился на заре,
И падал снег, едва земли коснувшись.
А было это в прошлом декабре.
А было это в декабре минувшем.

Тупая слякоть душу обняла,
На душу слякоть хлынула тупая,
Душа в снегу растаявшем плыла,
Захлёбываясь,
Но не утопая.

Когда же грянул в январе мороз,
Она стонала, стыла, леденела
И, как Христа, ждала весенних гроз.
А ждать она воистину умела.

И дождалась.
Когда ударил гром
И полилась разбуженная влага,
Понадобились ручка и бумага,
Всё остальное сдвинув на потом.

Тогда душа свободно пролилась,
Животворящей полная отваги...
И долго-долго по листу бумаги
За собственными мыслями гналась.

1984

* * *

Светлане Банчуковой

О, как знакомо чувство ожиданья,
Когда, к себе прислушиваясь чутко,
Ждёшь первой строчки, первого дыханья
Рождающегося стихотворенья.
Как тайну тайн, как чуда из чудес,
Ты ждёшь, когда возникнут на бумаге
Слова и строки – воплощенье мысли
И чувства, что тебя сию минуту
Вдруг посетили. Тяжко ожиданье,
Но велика награда, коль дождёшься.
Дождался. Родилось. Потом – провал,
Молчание и страх перед молчаньем,
Пред мыслию о том, что это чудо
Уж больше никогда не повторится.
Проходит время. Страх не исчезает,
Но отвлекает что-нибудь от страха –
Дела, друзья, очередной роман...
Как вдруг в тебе внезапно возникает
Не то томленье, а не то волненье,
Неясное предчувствие, не больше;
За стол садишься, зажигаешь лампу,
Ещё слова бессмысленно толпятся
В мозгу, в душе (не знаю, где ещё),
Но, постепенно выпрямляясь в строки,
Они приобретают смысл и форму...
И тайна тайн, и чудо из чудес
Рождается уже помимо воли,
И времени уже не замечаешь,
И за полночь сидишь, стихи ложатся
На белую ожившую бумагу.
Но вот уж ночь светлеет понемногу.
Усталость клонит в сон перед рассветом.
А получилось ли стихотворенье,
Понятно будет позже. Как проснёшься.

1991

* * *

Людмиле Олешкевич

Я устаю от трезвости ума.
Тоскую по любви и безрассудству.
Ведь мне нужны лишь посох да сума,
Чтобы служить весёлому искусству.

Но посох сломан, и пуста сума,
И стёрты в кровь натруженные ноги,
А я опять хочу сойти с ума,
Чтоб не сойти с назначенной дороги.

1994

Телефонный звонок

Елене Тамбовцевой

Это Гриша Эпштейн.
Беспокойный, занудно-тревожный.
Среди матовых стен
Умилённый, ванильно-творожный,
Я сижу за столом,
Над блокнотом склоняясь упорно.
Что-то выйдет потом
И слащаво, и горько, и вздорно.

Что-то выйдет потом
И тогда прочитается другу.
Телефонным звонком
Рассекаю февральскую вьюгу
И читаю себя
Упоённо и благоговейно,
Бесконечно любя
Стихотворчество Гриши Эпштейна.

2001

Из цикла миниатюр «Мне рассказывали…»

* * *

Мне рассказывали, что один из выдающихся скрипачей ХХ века Мирон Полякин страшно не любил другого выдающегося скрипача – Давида Ойстраха.

И вот в 1937 году на международном конкурсе в Брюсселе Ойстрах занял первое место и получил Золотую медаль. Вскоре после этого встречаются на улице Горького в Москве Полякин и Ойстрах. Полякин подчёркнуто вежливо раскланивается с Ойстрахом, снимает шляпу и говорит:

– Здравствуйте, Давид Фёдорович.

Ойстрах тоже снимает шляпу и говорит:

– Здравствуйте, Мирон Борисович.

– А что, Давид Фёдорович, – спрашивает Полякин, – говорят, вам в Брюсселе дали Золотую медаль?

– Да, Мирон Борисович, так получилось, дали Золотую медаль.

На что Полякин язвительно:

– А что, Давид Фёдорович, в Брюсселе уже никто не умеет играть на скрипке?

* * *

Мне рассказывали, что когда уже пожилому Бусе Гольдштейну сказали, что какого-то студента отчислили из консерватории за двойки по научному коммунизму, Гольдштейн заметил: «Когда я учился в консерватории, меня учили играть на скрипке».

* * *

Мне рассказывали, что на одном вечере, где было много артистов Большого театра, присутствовал очень красивый молодой человек. И между двумя дамами произошёл такой диалог:

– А кто этот красавчик? – спросила одна.

– Это новый муж Барсовой, – ответила другая.

– Ну, это понятно, – сказала первая. – А днём-то он что делает?

* * *

Известно, что Великий клоун Карандаш, которого вне манежа звали Михаил Николаевич Румянцев, был склонен к чрезмерному употреблению алкоголя. Мне рассказывали, что однажды после очередного появления в цирке в нетрезвом состоянии он был вызван в Главк на заседание месткома. После обсуждения текущих вопросов председатель месткома сказал:

– И последний вопрос, товарищи. Персональное дело Михаила Николаевича Румянцева-Карандаша. Конечно, Михаил Николаевич много сделал для развития советского цирка...

– И мирового,– писклявым голосом вставил Карандаш.

На этом заседание месткома и закончилось.

ЗАБАВНАЯ ИСТОРИЯ,
которую мне рассказали в телефонном разговоре

Году в 1962 или 63-м Ленинградское отделение Союза композиторов почему-то перестало выплачивать авторские гонорары, и композитор Соловьёв-Седой за зарплатой приезжал в Москву. Ездил он с эдаким внушительным саквояжем, поскольку гонорары у него были весьма внушительными. И вот однажды после получения очередного гонорара он зашёл в буфет Дома композиторов.

Подойдя к стойке и заказав 150 граммов водки, он услышал за спиной:

– Вася, возьми бутылку!

Василий Павлович оглянулся.

За одним из столиков он увидел Бориса Мокроусова.

Соловьёв-Седой шутя спросил:

– А что, я тебе должен?

– Ты возьми, – ответил Мокроусов, – а там разберёмся – должен или не должен.

Соловьёв-Седой взял бутылку водки и пошёл к Мокроусову.

Поздоровавшись, он сказал:

– Ну, рассказывай.

– Пойдём в библиотеку, – вдруг предложил Мокроусов. Соловьёв-Седой удивился, но, не задавая вопросов, убрал бутылку в саквояж и последовал за Мокроусовым в библиотеку Союза композиторов. Там Борис Андреевич попросил свой авторский сборник за 1954 год.

(Напомню в скобках, что 1954 год – время освоения целинных земель, и в том памятном году Мокроусов написал песню, на слова А.Сальникова, которая называлась: «УЕЗЖАЕТ ДЕВУШКА НА АЛТАЙ» – по первой строчке текста. В том же году песня была опубликована в песенном сборнике.)

Дальше последовала сцена из немого кино.

Открыв страницу, на которой были напечатаны ноты и текст песни, Борис Андреевич протянул сборник Соловьёву-Седому.

Василий Павлович молча, внутри себя, просольфеджировал первую фразу песни, написанной в до-миноре:

– До, ми, соль, ми, фа-а, ми, ре, со-оль, фа-а, до-о, – и задумался.

Эта фраза в точности соответствовала первой фразе песни «Подмосковные вечера», написанной им в 1956 году, то есть двумя годами позже.

Потом он так же молча пропел на этот мотив первую фразу текста песни:

– У-ез-жа-ет де-е-вушка на-а А-ал-та-ай.

Немного помедлив, видимо, приходя в себя от неожиданности, Соловьёв-Седой сказал:

– Боря, всё ясно. Я действительно тебе должен. Пошли в буфет.

* * *

Человеческое ухо способно слышать только определённый диапазон звуков. Звуки, издаваемые сверхвысокими или сверхнизкими колебаниями, определить невозможно. Это подтверждает один забавный случай.

На рубеже 60-х – 70-х годов ХХ века студенческим оркестром Московской консерватории руководил профессор кафедры оперно-симфонического дирижирования, Народный артист Армянской ССР Михаил Никитич Териан. Мне рассказывали, что однажды на репетиции Михаил Никитич остановил оркестр и обратился к группе контрабасов:

– Контрабасы, – сказал он, – возьмите «ля».

– У-у, – звериным рыком отозвались контрабасы.

Териан задумался.

– А возьмите «си-бемоль».

– У-у, – снова раздалось в ответ.

Михаил Никитич прислушался, пытаясь уловить разницу, потом безнадёжно махнул рукой и сказал:

– Ладно. Играйте «ля».


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Юбилей»]
Дата обновления информации (Modify date): 09.01.11 14:54