Имена
«Горними тихо летела душа небесами...»
(Памяти Ивана Семеновича Козловского)
Восьмидесятилетний юбилей Козловского... Теперь все это время мне видится только грохочущей, слякотной пастернаковской черною весною. Целыми днями по радио передавали записи Козловского, и мое первое впечатление – что такое Козловский? – это голос! Золотое старинное шитье, исполненное филигранных узоров. Тончайшая работа! Русские романсы сменялись один другим, и мне почему-то запомнились непоправимо грустные – о страдании и расставании, о страсти, нежности, тоске... О Господи, дай жгучего страданья! С этого чувства начинается музыка... Помню знаменитый его романс – «Я встретил Вас» – единственное стихотворение Тютчева, которое знают все. Долгое время я искренне полагала, что Козловский и Тютчев – одно лицо. Конечно, я знала, что Тютчев давно умер. Мы каждое лето ездили с родителями в Мураново, и навсегда в память врезались пестреющие ромашками и лютиками поля, уходящие в сине-зеленые дали, и прямая, как стрела, липовая аллея неизменно вела ко входу небольшой усадебки. Приезжая туда, я каждый раз крайним концом души верила в тайное (!) присутствие Козловского в этом доме и каждое тютчевское стихотворение воспринимала пропетым золотым его голосом. И еще – чудесные лица, чудесные глаза с портретов в золоченых рамках – Элеонора Ботмер, Эрнестина Пфеффель, Амалия Лерхенфельд... Это к ним взывал в моей памяти полнозвучный, полнозвонный голос Козловского, и ему была подвластна и философская глубина, и нежнейшая лирика, и тонкие краски природы. Козловский явился мне Тютчевым вокала, философом романса. И поэтом. Как и Тютчеву, ему удавалось сохранять до старости пылкое юношеское сердце, и потому он не казался смешным, когда выбежал на сцену в юбилейном спектакле седовласым Ленским. Зал замер от восторга, от ошеломления, и у многих на глазах заблестели слезы. Нет, он совсем не был старым, этот восьмидесятилетний Ленский. Он любил, и любовь переполняла его, рвалась наружу. Можно смело сказать, что за всю свою больше чем двухсотлетнюю историю сцена Большого театра не знала столь страстного и глубоко любящего – светящегося от любви! – Ленского. И исток этого тоже у Тютчева...
О как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!Полнеба охватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, –
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
***
Орфей – еще один подарок радио, моего маленького ящичка. По существу золотоголосый Орфей Козловского существует только там, и теперь еще на магнитофонных пленках и черных дисках пластинок. Его можно только слушать. Тонкий луч ведет по бесподобно мученической музыке Глюка. Вечная тема Орфея, тема творчества и любви... Об этом много писала Цветаева, вспоминая Пушкина и Блока – Орфей – чтобы назвать всех разом! – угадывая его в любом поэте и в любом гении. «...Никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!), в каждом любящем заново, и в каждом любящем – вечно...» Да и сама Цветаева – с ее дантовским профилем и золотистыми кудрями – живое воплощение Орфея, и потому естественно, что Орфей XX века – меццо! Орфей XX века – Цветаева! Для Козловского я сделала единственное исключение (даже для Фишера-Дискау не сделала). Козловский дал мне то, что не могла дать Цветаева. Может быть, оттого что не было грубых подмостков и декораций, примитивных чудовищ, изображавших примитивный ад, годный для тех лишь, кто о настоящем аде понятия не имеет, а была только музыка и страсть, вытягивающее жилы страдание о том, что нельзя уже больше любить, я, услышав, увидела – воотчую ощутила! – безутешного поэта в поисках вечной возлюбленной. Счастливый Орфей не поет (счастье – миг! Вот оно, само танцует в увертюре...), запеть заставляет Орфея тоска. Козловский создал Орфея – мужчину, несомненно, с небесными, христианскими чертами. Но это совсем не цветаевская абстрактная тоска «одиночки, заскочившего из своего времени на сто лет вперед», а человеческая, вполне земная боль от потери любимой – вопиющей несправедливости судьбы! Орфей – живой и теплый – абсолютно беззащитный! – идет вперед, ищет потерянную Эвридику, борется за нее, хотя в голосе временами слышны лишь усталость и безнадежность. «Через все миры, все страны... вечные двое, которые никогда не смогут встретиться...»
Конечно, Козловский пел о том, что ничто не вернется и никто не придет назад. В античной легенде нет счастливого конца, и в опере он надуман. И о нем как-то забываешь, покачиваясь на тихих, скорбных волнах музыки. Тысячи людей обожали Козловского, рвали на части его одежду, а он не был счастлив в любви. И одно из его подлинных лиц – орфеевская растерянность перед лицом неумолимого рока, вечный приговор творцу... «Боль, что она в вашей жизни? В моей – все. Чего я хочу для вас – это боль. Не та грубая боль, что сваливает нас, как удар дубины, и делает нас ослами или мертвецами, а другая: та, что превращает наши жилы в струны скрипки под смычком!» Орфей не найдет свою Эвридику.
***
Козловскому выпало жить в страшное время. Его долгий земной путь охватывает почти весь XX век, но творческий подъем, творческая зрелость пришлись на страшные годы. Судьба пощадила его. За ним не пришли, не затоптали, не раздавили. Напротив, его талант пестовался (талант соловья в клетке!). Сталин любил его и сыпал званиями, наградами. Козловский часто пел в Кремле, но только на сцене он мог быть самим собой. И он был им! Просветленное, как будто осиянное лицо его многочисленных героев, сладчайших любовников, вечных Вертеров, Ромео, герцогов, несло в себе что-то еще, какую-то затаенную грусть, тоску по идеалу... Козловский считался капризным. Люди старшего поколения до сих пор вспоминают, как на «Фауста» приходили ради одной-единственной верхней ноты, и, дождавшись «Здесь светлый ангел обита-а...» – «Ах!» – вскрикивал зал и разражался громом аплодисментов, – знатоки поднимались и уходили. «Больше уже Иван Семенович себя утруждать не будет». (Замечу, что одна ярая и яркая поклонница Козловского рассказывала мне, как ему, кажется, в 70-х годах единственный раз позволили спеть в Консерватории «Всенощное бдение» Рахманинова. Соло тенора там всего в трех номерах: «Свете тихий», «Ныне отпущаеши» и «Благословен еси Господи». Все три номера Козловский бисировал и пел с такой полной отдачей, как будто в первый и последний раз (на самом деле – в последний!). У самых отважных и преданных слушателей крутились на коленях темные диски магнитофонов, а Козловский все пел и пел, боясь закончить, боясь разорвать музыку – как будто зачарованный, очарованный ее странник и служитель).
О его мнительности и суеверии ходили легенды. Но и правду сказать, никто не обладал таким бесспорным, безусловным, почти не поддающимся объяснению голосом. Козловский ведь почти нигде не учился, и если существуют на свете голоса, поставленные от природы, то есть данные свыше, это именно его светлый, солнечный, звенящий украинский голос. Подарок Бога, за который он не переставал благодарить. Он лелеял данное ему сокровище.
Потенициально Козловский мог спеть все и взять любую ноту. У него был необыкновенный диапазон, необыкновенная свобода голоса. Самые труднодоступные вершины легко покорялись ему, и мне всегда казалось, что пение для него не труд, а радость. Может быть, отсюда эта удивительная окраска, завораживающая теплота. Его пением можно наслаждаться бесконечно, но среди многих его блестящих героев есть одно страдающее существо, которое сделало Козловского великим артистом и человеком. Бедный юродивый Николка – железный колпак – наивысшее творческое достижение Козловского. Как случилось, что непопулярная дотоле маленькая роль стала символом века? Козловский создал жертву – главного героя нашего времени. Премьера «Бориса» состоялась в 1948 году. Интересно, был ли на премьере Сталин? Ведь он любил оперу. Можно представить, как открылся занавес и на фоне красочно разрисованных куполов Василия Блаженного, среди деревянно-статичных бояр в высоких шапках и с фальшивыми бородами, рядом с картинным царем и картинной толпой – картинными страстями! – живой комочек шевелится – лохмотья, цепи, вериги. Юродивый единственный говорит царю правду, и Козловский не побоялся ее выказать. Здесь, в самой Москве, на сцене Большого театра, предстал перед Сталиным забитый, замученный народ. Миллионы людей гнили в тюрьмах, умирали за колючей проволокой, над страной стоял кровавый смрад, а этот маленький человечек – любимый певец! – показывал свои язвы, выплакивал правду... «Лейтесь, лейтесь, слезы горькие, плачь, плачь, душа православная!» Этот Юродивый стал как будто героем Достоевского, и уже в плаче-песне его угадывалось запретное чувство – сострадание – и проступало, вспоминалось забытое – «зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Поняли ли люди, что увидели, и осмыслили ли? Спектакль хвалили, удостоили Сталинской премии – сами в собственной беспомощности расписались! И потом даже я уже часто слышала: «Каким прекрасным Юродивым был Козловский!» – от самых завзятых сталинистов. Вот так!
Я увидела этот спектакль уже в телевизионной версии. В нем весь знаменитый Большой того времени – Пирогов, Нэлепп, Авдеева... Шикарные голоса, богатство и тяжеловесная роскошь постановки, но какая скованность, какая несвобода, порожденная временем – боязнь и страх! – сплошная театральная игра! И только один Козловский живет, напоминая, олицетворяя собой всех замученных и убиенных... Юродивый – ведь это Мандельштам?
***
В последние годы Козловский стал символом старой Москвы. Он жил на милой маленькой улочке в самом центре – на каждом доме здесь мемориальные доски – и на его, несомненно, тоже будет. У обочины примостилась красненькая, как будто фарфоровая церковка. Во все годы, что она служила, Козловский неизменно жертвовал на нее деньги и помогал приходу. Характер! Он часто бывал в Консерватории, которая располагалась в двух шагах от его дома. Один раз я встретила его там. У него было постоянное место в правой ложе. Конечно, присутствие на концерте Козловского создавало особую атмосферу. Сейчас, когда кресло опустело, я думаю: ведь это был и его дом, Консерватория, сколько значил в его жизни этот Большой зал... И вот там, где висят овальные портреты выдающихся композиторов, выдающихся музыкантов, может быть, можно так же – навеки! – запечатлеть память о Козловском? Может быть, в этом же зале, на его кресле, вместо номера – обыкновенной безликой цифры – врезать его портрет – маленький медальончик – и будущие обладатели кресла всегда уже будут держать спину прямо?
Я помню, как после концерта он спускался по широкой консерваторской лестнице. Мы стояли по бокам, я стояла очень близко и во все глаза смотрела на этот тихий святой исход. Козловский шел медленно и как-то тихо, возвышенно-спокойно. Он как бы весь светился белым светом своих седин и напоминал бога или Гете – прекрасная, величественная старость, мудрость, чувство абсолютного покоя и абсолютного знания. Казалось, это идет ангел. И навстречу ему несся, подобострастно изгибаясь, извиваясь, можно сказать, низкопоклонно бежал, протягивая руки, захлебываясь от радости, администратор. Козловский шел один, рядом никого не было, и так он мне и запомнился – печальным странником на недосягаемых вершинах своего одиночества, где белым снегом – его седины.
Второй раз я увидела его уже на сцене того же Большого зала на вечере Балакирева. Козловскому шел 87-й год, и это уже был совершенно необыкновенный концерт, похожий больше на скандальный трюк. Но когда Козловский вышел на сцену, все встали, зал подняло, как будто одной волной. На сцене Козловский смотрелся совсем маленьким и хрупким – в своей вечной шапочке на голове. Он спел три или четыре романса – можно ли было это назвать пением? – отдельные ноты поблескивали, и, когда надо было взять любимую верхнюю ноту, он привычно набирал воздух в легкие через нос, и зал, затаив дыхание, ждал... На романсе «Веди меня, о ночь, тайком» он сбился с темпа, забежал вперед, потом в недоумении резко остановился. Светланов сидел за роялем, как на иголках. Но под конец Козловский собрался, и выступление закончилось, как всегда, криками, аплодисментами – и необыкновенным чувством облегчения от того, что все обошлось. Светланов почтительно жал ему руку, скромно отступал назад, и я действительно видела только его – живую легенду нашего века... Сейчас я смотрю на старые билеты. Наши две встречи – 12.12.84 и 24.12.86. Декабрьские вечера...
Когда-то давно, наверное, после восьмидесятилетнего юбилея, после того Ленского, в которого я, сама того не подозревая, немножко влюбилась, я загадала – произнесла в уме, как заклинание – только бы он не умирал! Мне казалось, иначе случится что-то ужасное. Но вот тринадцать лет спустя, успев отпраздновать свое девяностолетие, он все-таки умер. Кажется, из жизни что-то ушло, еще один лучик детства, непосредственная связь с прошлым. Все остается в нашей памяти. Записи? Да, но это ценно, только если ты видел, соприкоснулся. Каждое время рождает своих кумиров, и я иногда думаю: будут ли сейчас слушать Козловского? Ведь и мое поколение его почти не знало. Может быть, я – последняя? И все-таки он останется прекрасным, светлым воспоминанием. Его лучистые глаза, детская обезоруживающая улыбка, необыкновенная чистота! Он был бешено известен, купался в славе, поклонении, почти истерическом обожании – характерная черта его времени... Но – так мне иногда кажется – он был рожден для нежности, тихой любви и глубочайшего понимания. И в этом, наверное, ему было недодано. Наверху ему, конечно, уготовано место среди херувимов. Что останется от него на этой земле? Легенда голоса, имя, еще скудные несовершенные свидетельства столь совершенного пути?.. И тогда задаешься вечным вопросом...
Все будет тайной без конца.
Пройдет и ночь, пройдет и день.
Пройдут недели и года,
Как солнцем облачная тень,
Пройдут – и нет от них следа.
Пройдет и жизнь, исчезнешь ты,
Исчезнут все твои мечты...
И для чего, Бог весть, ты жил –
И ненавидел и любил?..
И тайна вечная Творца
Все будет тайной без конца.(Иван Суриков)
Москва, январь 1994 г.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Имена»]
Дата обновления информации (Modify date): 13.01.11 11:33