Барбара Альберти

«Cтрасти по Маяковскому»*
(Глава из романа)

*Журнальный вариант. Редакция благодарит А.Сергиевского за помощь в подготовке публикации.

I
Вступление

Она говорила ему:

«Иди сюда, мой маленький», – а он был огромный, гораздо больше ее, во всех отношениях, – и зализывала ему назад волосы, такие потные после каждого выступления, и называла его Володей, и во всем ему потакала.

Она следовала за ним по зубчатой брусчатке мостовой, которую он видел, а она нет, потерявшись за его спиной, – в Петербурге, ночью.

Сумасшедшая старуха, она была влюблена в Маяковского, а он умер за семьдесят лет до того.

С одной стороны, это было даже неплохо: так он не мог ее видеть, с ее всклоченными волосами и воспаленными веками. Самая настоящая старуха. Редкость для своего времени, где все бабы молодились и одевались под девочек. Но в годы Маяковского такая же мегера, как и многие другие. Никто больше не мог ее терпеть.

Уже незадолго до этого. А уж теперь – пустыня.

Она стала невыносимо скучной для всех. Говорит только о нем, изучает русский язык, заводится против Лили Брик и этого педика, ее мужа, устраивает сцены ревности.

Ненормальная в автобусе – к такой лучше не подходить.

Считает, что она живет в Петербурге в 1909 году, в Москве – в 30-х, вплоть до 14 апреля, когда он застрелился, – и тут все останавливается.

Переменила время и землю.

Так было даже удобней, в тот момент, столь постыдный для нашей истории. Тем временем вспыхнула война*.

*Шел год 1999-й, и было принято называть «войной» безосновательную и подлейшую агрессию против Балкан со стороны Старой Америки и Новой Европы. То была первая гуманитарная война, где самые богатые страны принялись бомбардировать самые бедные, для их же блага. И все это смотрели по телевидению, и даже устраивали гонку благодеяний, усугубляя оскорбление благотворительностью – жалкие крохи!, тогда как для бомбардировок – бесчисленные миллиарды. То была война против больниц, поездов, перевозивших людей и домашнюю птицу, против мостов на Дунае, против собак, подыхавших на улицах Ниша, и стариков на их земельных участках. Старухе было нестерпимо стыдно. Раньше у нее были имя и фамилия, и она отвечала за свои поступки. Но теперь она принадлежала к «итальянцам» – тем, которые присоединились к бойне.

Если бы она осталась, она была бы вынуждена, независимо от себя, совершить преступление, какую-то крайность – оказаться с хозяйственной сумкой, набитой бомбами, в резиденции итальянского правительства и все там взорвать. Но она пожалела себя, хотя ее собственная жизнь ничего не стоила. И она не сделала этого. Она обратилась к Маяковскому, как священные коровы, едва поворачивая морду. Простое как мычание.

Профиль старухи

Не то чтобы она была старухой слишком оригинальной. Одна из девяти тысяч кошатниц, официально зарегистрированных в Риме. Но и собачница, с разнообразием интересов, поражавшим всех. Кот или собака – для нее все едино. Достаточно того, что они голодные, запаршивевшие, с дрожащими усиками.

Она и его подобрала точно так же, как одного из своих животных; распознав по усам, каких у него никогда не было.

Она найдет его в кухне, в полдень, прочитав одно из его стихотворений на листках, ставших жирными от пищи для ее питомцев, с прилипшими волосинками кошачьей шерсти, что казались запятыми (которых поэт не выносил), – в то время как коты вопили точно проклятые в ожидании похлебки, в садике полуподвала, посреди невероятных перекрученных растений.

Но она не слышит.

Другой голос зовет ее, сильнее любого земного мяуканья.

Век двадцатый.
Воскресить кого б?
– Маяковский… поищем ярче лица –
недостаточно поэт красив. –
Крикну я
вот с этой нынешней страницы:
– Не листай страницы!
Воскреси!..
Воскреси
хотя б за то, что я поэтом
ждал тебя,
откинув будничную чушь!
Воскреси меня хотя б за это!
Воскреси –
свое дожить хочу!

«Тебя воскрешу я, – сказала она тогда, – чего проще? Сразу же сажусь писать твою историю».

Так в отрочестве ищешь любви в книгах, которой в жизни и не дождешься.

Детство Маяковского

Багдади, Грузия, где родился 17 июля 1894 года, сын лесничего, напыщенного на фотографии, подобно имперскому фельдфебелю, – и любил Пушкина.

...испытывал отвращение к маленьким детским порокам.

Гордился своим сексуальным невежеством, которое заботливо оберегал. Знал, как рождается теленок, человек и собака.

Но не нравился самому себе. Никому не доверял, не имел сообщников. Хотел воображать себе женщину.

Его наслаждение перевернуло бы весь мир.

Уже монах, уже одиночка, уже безумец.

Вырастает раз за разом.

Сперва одна ручища, вслед другая.

Потом два огромных уха и, наконец, две ступни 56 размера, которые вылезают из-под отворотов брюк.

Потом голова, которая оставалась маленькой, и утешением было видеть, как она раcтет подобно дыне. И посреди – два глаза, два таких глаза – что лучше и не думать.

Мать и сестры, три женщины вокруг гиганта.

Особая кровать, для чудовища.

Шляпа, носки, туфли.

А что за аппетит – не нарадуешься!

Эти создания, которым нечем было бы заняться, если бы не он, повторяли себе, не говоря этого вслух: «Ну вот, благодаря этому трудному родству, мы и устроились в жизни!»

(Их не разочаровало и его самоубийство, потому что, наоборот, оно стало началом присвоения и праздника – умерло это большое тело, наконец-то принадлежащее им.)

Книга началась. Но наша добрая кошатница не решилась писать от первого лица. Надо было найти персонаж, которому она могла бы одолжить свои страсти, – но этого не понадобилось. Ужасный голос, заставивший умолкнуть кошачьи вопли, воззвал к ней. Это была...

Люда, сестра Маяковского

Ни слова больше! Молчать!

Я, я одна могу рассказать историю моего брата и этой воровки, Лили Брик, которая вырвала его из семьи и схватила себе, как если бы он принадлежал ей.

А он был моим! И я могу доказать это.

До нее была я, и буду с ним всегда.

В Кутаиси, в Грузии, он говорил мне: «Мы с тобой не расстанемся никогда».

Володя едва только умер, она сразу же завладела всем, при ее-то покровителях – ведь ей так нравится представлять себя вдовой!

А что она строила из себя на похоронах, прямо Матерь Божья и Мария Магдалина, а рядом с нею этот недобрый глаз Оси – и бронзовый Пастернак, еще такой красивый, который потом напишет:

И первым заняло свое место возле покойного наше государство, наше небывалое, невозможное государство… В своей осязательной необычайности оно чем-то напоминало покойного. Связь между обоими была так разительна, что они могли показаться близнецами…

И тогда я подумал, что этот человек был, собственно, этому гражданству единственным гражданином…*

*Неточная цитата из «Охранной грамоты» – «Б.Пастернак «Воздушные пути», М.: Сов. писатель, 1982, с. 130.

Она же, напротив, одна из многих, такая же, как и все номенклатурные бабы, – надменные куртизанки с такой властью, какая не снилась и царским фавориткам.

Да ее же и не было вовсе. Когда Володя отчаянно нуждался, она свалила за границу. Но едва все это случилось, она вернулась стрелой, корчить из себя вдову. Пустив в ход все свои связи, она сумела отложить похороны до своего приезда. И Володя останется один, мертвый, в холоде целых два дня, только чтобы ей не упустить своего представления.

Он начал быть опасным, но теперь-то, да, теперь он будет ей выгоден – любовный паспорт на всю оставшуюся жизнь.

В Берлине же, едва узнав о его смерти, она немедленно бросилась покупать себе чулки и все другое, спеша с последними покупками. Она напишет об этом в письме к своей сестре, Эльзе, что та всем и перескажет.

Но на похоронах, какой спектакль! Мы с мамой и Ольга не в счет. Все соболезнования властей – только узурпаторше.

А ведь кто же еще вдова, как не я?

Я была первой, кто вбил ему в голову революцию, решив тем самым его судьбу. Ну, об этом он, по крайней мере, написал.

Приехала сестра из Москвы. Восторженная. Тайком дала мне длинные бумажки. Нравилось: очень рискованно… Это была революция. Это было стихами. Стихи и революция как-то объединились в голове.

Ну вот, видите? Не говорит даже, которая сестра, настолько ясно, что речь может идти только обо мне.

Эх, легко говорить «Маяковский в восемь лет»... Надо было его видеть. Такой красивый, каким уже никогда и не будет.

Есть одна тогдашняя семейная фотография. Я там вышла выразительнее всех, невозможно меня перепутать с Ольгой, моей сестрой.

С ней мне было скучно. Мы были чудной семьей, но я чувствовала, что чего-то нам недостает. И вот рождается он.

Рождество Маяковского

...Был абсолютно как все
– до тошноты одинаков –
день моего сошествия к вам.
И никто не догадался намекнуть
недалекой
неделикатной звезде:
«Звезда – мол –
лень сиять напрасно вам! Если не
человечьего рождения день,
то черта ль,
звезда, тогда еще
праздновать?!

Нет, неправда! Я блистала ярче любой звезды, когда он появился на свет. Мне было восемь лет, возраст всесилия – возраст хладнокровной власти. Все должно было склоняться передо мной. Но на деле так не было, и я умирала от зависти к своей подружке Соне, у которой была кукла со всем приданым, изготовленные в Берлине.

И вот почти неожиданно рождается Володя; он был сложен лучше любой дорогой куклы. Как-то я прогуливала его с няней, держась одной рукой за коляску, и наконец-то встретила Соню. Она со мной сухо. Сказала: да, конечно же, красивый ребенок, но что же здесь такого особенного?

Тогда он открыл глаза, и она побледнела, и улица побледнела, и уличные фонари наклонились, чтобы посмотреть на него – так что он ничего не преувеличивал, в своих стихах.

Володя стал моей первой забавой, моей первой гордостью.

Мальчишкой

…убег на берег Риона
и шлялся,
ни черта не делая ровно.
Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
… А я, разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьём под забором в «три листика»...

Однажды ночью, верхом на коне с нашим отцом, из лесной темноты Володя вышел на площадку, освещенную электричеством. Вот тогда-то он и отверг природу и Бога и стал поклонником самых современных достижений.

Пусть себе бахвалится Давид Бурлюк, что, де, футуризм придумал он, – мой брат стал футуристом в семь лет! Только что не знал этого слова.

Мой университет

Французский знаете.
Делите.
Множите…
Скажите –
А с домом спеться
можете?
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий
чуть только вывелся –
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.

После прокламаций, впоследствии он так зажегся политикой, что даже перестал учиться. Ослом в математике он был и до того (не хотел отчитываться ни перед кем), теперь же, вместо того чтобы идти в школу, посещал все сходки и, придя домой, взбирался на табуретку и повторял самые бунтарские речи.

Я была его публикой.

Как-то раз, чтобы помочь ему, я сделала за него уроки, но он с презрением признался в этом учителю. Уже с той поры – честный до саморазрушения.

Тем временем, не зная места своим, таким огромным рукам, начинает рисовать.

Говорит о революции, но ему нравятся барышни.

Дочка директора гимназии.

Не по каким-то там вульгарным соображениям. Не ее положение привлекало его, но трудности.

Похитить принцессу – о! Можно было бы, конечно, влюбиться и в служанку, если бы хоть раз увидеть ее в платье хозяйки, с ее духами и – непостижимо.

Женщина есть женщина.

Далекая, умытая, вся белая и капризная.

Женщина – это Дульсинея, русская, из хорошей семьи.

Те девушки в цветастых косынках на голове, которые краснеют, глядя на него... Но он хочет заставить их побледнеть, что умеют только барышни.

Да, именно социальное положение его и привлекает.

Женщина, со всем ее жеманством. (И получит по заслугам.)

Ему нравились барышни, и ему нравилась я.

Одному мальчишке, который бегал за мной, он сказал: «Чего ты хочешь? Это моя сестра, и женюсь на ней я», – сказал, вращая глазами, зная, что это смешно, но и страшно. С Ольгой же ничего подобного; когда он нас бросил, она даже не обиделась. Ну, конечно, он же ей никогда не говорил: «Что бы там ни было, мы двое всегда будем вместе».

Я дала ему читать Пушкина, но он нашел его скучным. Потому что нравится слишком многим, и его принуждают глотать, как лекарство. Но нельзя же влюбиться в нечто предназначенное, ему! (Позднее, позднее).

Он читал не того Пушкина. «Евгений Онегин» – это двусмысленное чтение для маленького революционера, который еще получает от мамы (он понял, что должен спешить, как Рембо, как Пушкин, как Байрон; понял, что он осужден торопиться, чтобы войти в бессмертие в тридцать шесть лет) и все земные волнения, и ласки.

Онегин ему, право, не по вкусу. Этот волокита, который всегда не прав, который убивает на дуэли человека, намного его превосходящего. Он соблазняет и оставляет, да к тому же еще и плачет над всем этим – в обтягивающих рейтузах и женообразном рединготе в талию – затаптывает в грязь любовь.

Ах, если бы он встретил Татьяну!

Хотя и она его возмущает, когда оказывается в конце, что она влюблена в этого кретина. Володя чуть было не заплакал, не из-за Евгения, а из-за ревности, и бросил книгу в угол.

Не в огонь только из чувства сыновьего уважения: книга – нашего папы, лесника, который по вечерам, смущаясь, перелистывает ее своими большими – больше, чем у Володи, – пальцами и, неизвестно чему улыбаясь, будто мальчишка, каким он никогда не был.

Про Пушкина-мужчину Володя сказал, задумчиво:

«Все были рогоносцами, наши великие люди. Надеюсь, что так не случится с Маяковским. Но нет, он должен будет освобождать себя от женщин взмахами хвоста – как лошадь освобождается от мух. Он слишком красив».

Ему было где-то около десяти лет. И я расцеловала его.

Я была папиной любимицей. Когда я смотрела ему в глаза, он мог сказать мне только «да». И я пользовалась этим, чтобы покровительствовать Володе и во всем его покрывала. Когда он отправлялся на эту проклятую речку Риони, чтобы ему там надавали по шее, и после тайком заходил ко мне, я его лечила и припудривала ему синяки, чтобы не было так заметно (дрался он хорошо, но и получал также неплохо).

Но однажды он перешел все границы: отнес все охотничьи ружья нашего отца в комитет социал-демократов (большевиков).

Отец в бешенстве погнался за ним, чтобы отодрать как следует, а я бросилась ему поперек дороги, и он споткнулся, бедный папа, а Володя выпрыгнул в окно. Про это он тоже никогда не написал ничего: та не хотела. Она возненавидела меня с первого же взгляда, заметила нашу близость и решила: этих двоих надо разъединить.

«Над лесами горы. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталось – это Россия. Тянуло туда невероятнейше».

Он говорил мне: «В один прекрасный день отправлюсь в Россию и ты поедешь со мной», и это сбылось. Но то была другая мечта.

Дочь директора обручается с каким-то графом.

Володя не плачет, принимается за чтение «Дон Кихота».

Отсюда и произойдут все предельные неприятности его жизни.

Я попыталась выхватить у него из рук эту книгу: но было слишком поздно, он уже прочитал ее (превратно истолковав).

«Я – за Санчо! – признался он мне одной. – Он – самый щедрый из всех соблазненных, самый оклеветанный из всех литературных персонажей, вошедший в пословицу как пример убожества...

Тогда как он, напротив, истинный мечтатель, так как находится на служении мечты – другого. Дон Кихот – барин, он читал книги и естественно, что он мечтает. Но Санчо, безграмотный, верит любому его вымыслу, вплоть до потери ослов. И получает такие побои! А хозяин никогда не защищает его, когда его бьют, оправдывая себя тем, что, де, обидчики не были возведены в ранг рыцарей, и потому он не может сражаться с ними. И сыпятся удары палками, и насмешки. Санчо готов на все ради своего соблазнителя – так что он любит сильнее, чем Эльвира и другие зануды дон Жуана, которые немедленно требуют удовлетворения. Но ни одна из них никогда не восстановит утраченную честь Санчо Пансы...»

Няне, влюбленной, литературному зрителю – кому бы из нас не хотелось иметь своего собственного Санчо?

«Я буду твоим Санчо». Но он не выбрал меня.

Виной тому – эта книга: она открыла ему, что способны затеять здравомыслы, дабы образумить безумного: приходский священник переодевается в женское платье, племянница замуровывает библиотеку, симулируя ворожбу; Володя понял – сумасшествие родственников хуже, чем свое собственное. Он смотрел на своих смирных женщин и спрашивал себя, а что бы сделали они.

Но его будут уважать. Не замуруют библиотеку, он не отправится в поход с тазиком цирюльника на голове (даже если потом, в футуризме, он выкинет и похлеще).

Папа как-то уколол себе палец, подобно сказочным принцессам, и умер. С тех пор Володя начал непрестанно мыться, чтобы держать смерть на расстоянии.

Мы переезжаем в Москву. Моей матери, вдове императорского чиновника с тремя сиротами, назначают пенсию в десять рублей. Голод.

Целый день питаемся одной кашей, потом открываем пансион.

Квартира наполняется бедными и мятежными студентами. Володя ревнует: все они волочатся за мной.

В Москве мы были одной семьей. Недавняя наша бедность бросала героический свет на все окружающее. Мы с Володей играли в новую игру – придумывали деньги. Он рисовал и гравировал, я находила клиентов. Я была очень милой сиротой, мало кто мне отказывал.

«Расписывали сотни пасхальных яиц… С тех пор бесконечно ненавижу русский стиль и кустарщину», – пишет Володя. Но не говорит о той гордости, какую мы испытали при покупке подержанной шубы маме и пальто Ольге (ведь мы приехали на север в легкой летней одежде).

Шел 1908 год, был май месяц. Володя пришел домой пьяный, с розой за ухом, и отказывался с нами шутить. Он был счастлив, но сам по себе, не хотел ни с кем делиться. А я крутилась возле него, пока он не выдал мне свой секрет:

«Я записался в партию большевиков. Моя подпольная кличка – товарищ Константин».

Я порывисто его поцеловала. Ах, ничего страшного! А то уж я испугалась – не влюбился ли он.

Отныне его интересовали только Маркс и Ленин. Читал он, как обычно, по странице там и сям, об остальном мечтал. Занимался пропагандой среди булочников, веселился при этом здорово и при возвращении домой преподносил мне, как цветок, каравай хлеба.

Товарищем Константином начала интересоваться полиция. Хвастунами Москва была переполнена, но такого как он – никогда еще не видели даже в Грузии: такого, кто приглашает к себе на чай само солнце – и оно приходит! И они во всем согласны:

Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца!

Да, Володя заслуживал внимания со стороны полиции, хотя бы уже из-за того, что обращался к светилам на равных.

После Володиной смерти, его свет остался на всех тех, кто его знал...

[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Италия»]
Дата обновления информации (Modify date): 17.02.11 17:42