Люди и годы

Эва Хелена Лазорык

«Фира»
(Главы из книги*)

* Јazoryk E. Fira. Krakуw, Marbruk. 2007. 50 s.

От переводчика

Прежде чем предоставить слово автору этой замечательной, в некотором роде уникальной книги, – польской писательнице и историку Эве Хелене Лазорык, хочется рассказать о ней самой. Молодая и милая, она живет под Краковом. Узнав еще в ранней юности об участи, постигшей евреев во время Второй мировой войны, посвятила себя исследованию польского еврейства и Катастрофы, а для этого прежде всего обратилась к изучению иврита. Так она впервые приехала в Израиль – на стажировку, потом были и другие поездки – на семинар в Яд Ва-шем, в кибуцы, где не только узнавала новых друзей и собирала материал, но и просто работала – как все, и с большим энтузиазмом.

Мы с ней встретились в Иерусалиме, в доме моей приятельницы, «сабро», которая шепнула мне, что Эва – христианка. То, что Эва умеет находить общий язык со всеми, независимо от религиозной принадлежности, свидетельствует об ее открытости и обаянии, умении расположить к себе, стремлении находить точки сердечного соприкосновения с разными людьми, и об ее искреннем желании помочь Израилю выстоять, выжить, обрести долгожданный мир. Она участвовала в общей молитве представителей чуть ли не всех конфессий и вероисповеданий. За ее мягкий нрав, сострадательность и способность к сочувствию ее полюбили в стране, где отношение к католикам далеко от терпимого, а уж к полякам – тем более: тут, к сожалению, поляк и антисемит – почти синонимы. На Эву это никак не распространяется: она занимается судьбой страны, которая взяла ее за живое, осваивает язык, представляющий собой целую науку, и помогает бывшим землякам – уже не молодым, часто очень одиноким и тоскующим по покинутой родине выходцам из Польши, у которых есть еще ой сколько чего вспомнить и поведать! Так в ее жизни появилась Фира – Есфирь Салански (ей ныне 94 года), а спустя несколько лет – и эта книга, написанная легким и изящным пером, с юмором – при всей драматичности событий, возникшая из встреч, бесед, фотографий и писем.

От автора

Я познакомилась с Фирой в 2000 году, во время своего пребывания в Иерусалиме по стипендии Еврейского университета. Она позвонила мне и сказала: «Эвуня, у меня не очень просторно и большой беспорядок, но, дорогая, ты можешь у меня жить! Да, – добавила, – еще есть маленький песик, найденыш». Израиль был тогда для меня совершенно неосвоенной землей, я жила тут в состоянии вечного страха из-за непрекращающихся терактов. Счастливые переплетения не-счастливых обстоятельств, которые (тут не место и не время описывать), как и добрые сердца бескорыстных незнакомых, – свели нас.

Фиру я полюбила с первого же момента. И заменила ей внучку, которой она могла бы по-польски поведать свои воспоминания о Польше. Рассказать на языке, на котором пережила их. В иерусалимской квартире ее постоянно навещают известные литераторы, деятели культуры и искусства. Писатели, историки, студенты, да и просто случайные люди. Навещают все, кто нуждается в помощи. Ночуют на всевозможных диванах, софах, матрасах, просто на полу. Она притягивает своей добротой, точно магнитом. Но самое поразительное – умудряется при этом оставаться для всех нас фоном: постоянно держаться в тени с невероятной скромностью.

Думаю, она сама не отдает себе отчета в том, как много для всех нас значит. Приют – первый пункт в этом безумном мире, пристанище. Она дает нам почувствовать, что мы – исключительные: и как люди, и как писатели, и как друзья. Ее бесценные советы распрямили не одну судьбу. Не требуя к себе особого внимания, она радуется нашим успехам. Для каждого из нас она завела специальную коробку с именем и фамилией, в которую складываются наши публикации или статьи о нас, книги, письма, стихи.

Мне хочется, чтобы Фира обрела свое место в литературе и истории предвоенной Польши. Отдельные фрагменты ее жизни, рассказанные во время наших бесчисленных часов, проведенных вместе, мною литературно обработаны. Воссоздавая ее повествование о довоенной жизни евреев, я стараюсь избежать стереотипов. Рассказанная быль смешивается с вымыслом, воспоминания – с художественным воображением. Но в любом случае – это не известная правда из истории польских евреев.

Воспоминания из старого альбома

Папа – Абрам – был среднего роста, с ясным открытым лицом. Русоволосый, он не походил на еврея. Его за такового и не принимали. Когда во время бойкота магазинов, которые помечались желтой звездой, возникал неизменный вопрос, не Моисеевой ли веры владельцы, работники всегда отвечали одно и то же: «Да откуда?» – и добавляли, что отец, мол, – из России. Его выручала арийская внешность и произношение, характерное «для кресов» – пограничных земель.

Тогда как у мамы – Рахиль – были ярко выраженные семитские черты. Она происходила из богатой и культурной среды. В молодости училась в консерватории. Была скромной и красивой. Думаю, этим и очаровала папу. Он в нее влюбился, несмотря на то, что был обручен с другой.

Мама, как большинство женщин из богатых семей, не кормила меня грудью. Возможно, тут кроется одна из причин, по которой между нами никогда не было подлинной близости…

Зато всю свою материнскую ласку на меня изливала кормилица. Мне она отдавала настоящие чувства, а родному ребенку посылала заработанные деньги. Мы очень друг друга любили… Это с ней я ощущала себя в полной безопасности. Были у нас и свои маленькие тайны… Она, например, позволяла мне откусить колбаску. Раскройся наш секрет, разразился бы жуткий скандал: родители неминуемо прогнали бы ее. Представить нельзя, чтобы еврейский ребенок ел свинину…

Когда мне было три с половиной года, родители взяли на себя смелость разлучить меня с Марусей. Они считали, что пришло время передать меня в руки более интеллигентной особе. Тогда принято было приглашать в дом бонну – немку или француженку, те не говорили по-русски, и таким образом ребенка естественным путем с малолетства приобщали к иностранной речи. Итак, Марусю мои родители пристроили в другое место, а мне сказали, будто кормилица в больнице. Я заплакала… Сколько я тогда пролила слез… Но что еще хуже – стала сопротивляться каждой новой бонне. Любое гулянье со мной превращалось для этих бедных женщин в истинную пытку. Одна сменяла другую, не сумев со мной поладить.

Мои переживания подпитывали шарманщики, появлявшиеся на улице. В тот год в моде была песенка, слова которой точно передавали мои страдания: «Маруся отравилась, в больницу отвезли ее». Как только раздавалась песня, меня начинали душить слезы, и долго меня никто не мог успокоить. Вставала у дверей и рыдала… Как нанятая… Требовала вернуть Марусю.

В конце концов, мне пришлось смириться с немецкими и французскими боннами. Не так уж они были плохи, но всё же ни к одной из них я не испытывала тех чувств, как к мало образованной, но любимой женщине. Детство мое в России протекало довольно спокойно, поначалу оно было по-настоящему деревенским.

Из уголков памяти извлекаю множество лиц: теплая тетя Сара, хлопочущая по дому. Дядя, старший брат моего папы, который точно истинный джентльмен носил неизменную трость, а придя с работы, лежал на диване и читал газеты. И близкие моему сердцу кузинки и кузены, они были старше меня года на 4–5.

По праву самой младшей я была изнеженной и избалованной. Даже дядя, который строго держался со своими детьми и всегда был занят, находил время и силы для моих игр и шалостей. Братья – дядя и папа – совсем не походили друг на друга, как и двоюродные сестры – мама и тетя Сара. Так получалось, что со своими кузинками и кузенами я была как бы в двойном родстве, что делало нас почти родными сестрами и братьями.

Мое регулярное воскресное появление в доме дяди сопровождалось установленным ритуалом. Приводила меня к ним бонна – христианка, у которой этот день был выходным. Игра начиналась еще в гостиной, где дядя, распростертый на диване, лежал и читал. Я брала находящуюся рядом трость за золотую головку и прицеливалась ею в дядю, который заслонялся от меня газетой. Газета выскальзывала у него из рук, он сгибался и падал на пол. Тут поднимался гвалт, и начинались причитания моих кузинок и кузенов, что я убила их папу. Каждую неделю происходило одно и то же представление. А когда вечером за мной заходила бонна, разыгрывалось другое представление. Звонок в дверь служил сигналом детям прятать меня в шкаф. Бонна входила в квартиру, и уже с порога ее засыпали вопросами, не встретилась ли ей Фирочка? Она, де, пошла домой и сказала, что сама найдет дорогу. Тут начинала причитать бонна – над судьбой бедного ребенка, блуждающего где-то впотьмах…

Я заходилась от смеха, но всегда в самый интригующий момент мне, естественно, необходимо было бежать в туалет и тем, разумеется, выдавала место укрытия.

Наступили, однако, тревожные времена. Всё резко изменилось. Был 1919 год. Родители опасались ночевать дома: именно в эти часы случались облавы на так называемых буржуев.

Помню одну из таких проверок. Банда свирепых бородатых мужиков стала колотить в двери с требованием открыть им. Ворвавшись, они сразу же разбежались по всем комнатам искать родителей, чтоб арестовать их. Чаще всего такого рода аресты заканчивались смертью того, кого арестовали, и его имущество легко прибиралось к рукам этими варварами. Когда обыскав дом, они не находили никого из взрослых, забирали детей. Способ был превосходно отлажен, пусть даже родителям удавалось счастливо избегнуть ареста, они тотчас же заявляли о себе сами, узнав о том, что произошло с их детьми. Так замыкался круг смерти.

В тот раз один из солдатни протянул в мою сторону руку. Я стояла рядом с бонной (это была какая-то студентка), она меня крепко держала. Испугавшись его свирепого взгляда и ужасающего вида, я инстинктивно закричала «мама» и прижалась к ней. Бандит спросил: «Кто это?» – «Моя дочка», – глухо ответила бонна. «А муж где?» – продолжал тот расспросы. «Зачем мне муж?» – сказала она ему с вызовом. То ли ему понравился ее смелый ответ, то ли и в самом деле поверил, будто я ее незаконнорожденное дитя, во всяком случае, это всем нам спасло жизнь… Но и положило конец нашему пребыванию в России.

Отсюда нам всем пришлось бежать сразу после революции. В это время дядя заболел тифом и вскоре в Ростове умер. Тетя осталась с тремя детьми на руках и мешочком алмазов. Наша судьба запетляла по тем же направлениям, однако со мной и родителями провидение обошлось намного мягче. Нам тоже пришлось спасаться бегством, и папа в дороге заболел тифом. Не взирая, на высокую температуру, он задумал, пока не представилась возможность покинуть Россию, отправиться на поиски более безопасного для нас места. Мама с трудом втиснула его в вагон, набитый до отказа солдатами, поезд шел неизвестно куда. Спустя какое-то время мы получили от отца из Новороссийска весточку и поехали к нему, чтобы оттуда вместе отправиться в Польшу.

Некоторым людям удалось получить разрешение на въезд в Польшу на судне Швейцарского Красного Креста. У нас никаких таких документов не было, но мы, несмотря на это, рискнули спрятаться и ехать этим пароходом.

Увы, в самый неожиданный момент на борт корабля поднялись чекисты, они вылавливали подобных нам и выдворяли назад. Началась проверка паспортов и пропусков. Среди тех, кто не имел «вида на жительство», оказался мой папа. Когда я увидала его, он стоял вместе с другими пятью мужчинами. Всем им грозила верная гибель. Жизнь от смерти отделял всего лишь ряд сцепленных рук чекистов, которые таким способом создавали своеобразное ограждение. То и дело подходили пассажиры: кто – поглазеть, кто – попрощаться. В какой-то момент под напором любопытствующих руки чекистов разжались. Счастье не покинуло отца, ибо они ослабли именно в том месте, где он стоял. Он молниеносно смешался с толпой. Спасся.

Польша

В 1920 году мы приехали в Брезно. Вроде бы только на разведку: нашей конечной целью было попасть в большой город, в нем мы намеревались устроиться. Постепенно наша жизнь в Польше вошла в колею. Мы жили в небольшом особняке, принадлежавшем князю Короленко. Однако теперь хозяева занимали комнаты для прислуги, поскольку свои собственные сдавали нам. Помню еще, что внизу находился банк.

Медленно привыкали мы к польской действительности. Мама давала уроки игры на фортепиано, папа много работал, чтобы обеспечить нам сносные условия существования. С самого начала он отправился в Лодзь и там вместе со знакомыми основал весьма преуспевающее предприятие. Увы, непорядочность компаньонов вынудила его всё начать сначала. Он поехал в Познань, чтобы попытаться устроить нас там. Почти два года длилась разлука, но мы старались как можно чаще видеться: папа приезжал к нам, а мы ездили к нему.

Когда мы переехали в Познань, мне было уже двенадцать.

Из этого периода больше всего мне запомнились подружки, особенно Геня, с которой мы сидели за одной партой. Все они меня любили, как, впрочем, и я их. Не имело никакого значения, что я еврейка. В школу я всегда ходила чисто и опрятно одетой, с неизменным белым воротничком и в темной юбке, поэтому все мы выглядели одинаково, ничем не отличаясь друг от друга. Тогда различия для нас не существовали. Мы просто были маленькими девочками со своими секретами, суетой и даже… трагедиями. Это взрослые внесли в нашу жизнь хаос.

Одна из преподававших у нас учительниц – одновременно она была и нашей воспитательницей – холодная и резкая женщина, первая дала мне понять, что я не такая, как другие… чем-то хуже… Помню урок, темой которого была судьба палестинцев. В конце урока, как обычно, учительница попросила кого-нибудь из девочек подытожить пройденное. Выбор пал на Марысю. Когда та повторила всё, что мы выучили в этот день, учительница задала неожиданный вопрос: «Кто ворует у нас культуру»? Ни одна из нас не знала, что ответить и как. Мы беспомощно и растерянно смотрели друг на друга. Не могли назвать того, кто крадет у поляков культуру. «Как это не знаете? – недоумевала учительница, и жуткая гримаса перекосила ее лицо, сейчас оно выражало удивление и нетерпение. – Естественно, евреи! Повторите: «евреи воруют у нас культуру». Произнесла – и глаза ее злорадно сверкнули. – «Ну-ка, скажи еще раз!» – обратилась снова к Марысе. Но Марыся говорить не желала.

«Чтоб ты сдохла!» – мысленно подумала я об учительнице. Боюсь, мое детское проклятие, брошенное в сердцах, похоже, исполнилось. Через несколько месяцев учительница умерла от воспаления легких. А, может, это Ветхозаветный наш Бог взял дело в Свои руки? Разве владеет силой воздействия детская болтовня?

Помню еще бедную и старательную Труду, которая своим поведением вызывала у нас уважение и симпатию. Каждое утро по дороге в школу этой щупленькой девчушке приходилось, помогая матери, толкать перед собой на рынок тачку: их единственное средство жизни и источник дохода.

Несчастная Труда писала ужасно. Однажды наша воспитательница, войдя в класс с домашними тетрадями, со всего размаху швырнула тетрадь Труды прямо с кафедры. Учительница при этом приговаривала, что пока Труда не научится писать, она не станет мучить глаза над ее каракулями, читать их. В отчаянии Труда подошла ко мне и сказала, что хотела бы научиться хорошо писать, а потом спросила, не могу ли я давать ей кое-какие книги, ведь ей их не купить. Это было в четвертом классе. Мы стали с ней вместе заниматься, и постепенно Труда так освоила предметы, что к концу года ее считали едва ли не самой лучшей ученицей. После окончания гимназии она задумала пойти по стопам одной нашей учительницы. Много лет спустя я узнала, что ее мечты сбылись. Она закончила Педагогические курсы и уехала «на пограничные земли» – преподавать там.

После войны добрая Труда занялась проблемой усыновления сирот, посвятив себя детям, которые остались без родителей…

Ее жизнь написана неровным, но выразительным почерком.

Приморский роман

Этот роман не был моим. По крайней мере, в своей основе он не должен был стать им.

Моя кузина Бронка взяла меня на море – в путешествие к берегам Швеции. Мне предназначалаcь роль некоего прикрытия, о чем до поры до времени я понятия не имела. К нам присоединилась подруга мамы Аня, которая стала нашей приятельницей тоже. Было время, когда ей хотелось сосватать меня за своего сына Юрека, но наши сердца были уже заняты.

В первый же вечер мы нашей компанией захотели пойти на танцы. Трудно было тогда вообразить, чтобы молодые девушки, даже замужние женщины, могли себе позволить самостоятельные ночные вылазки. Однако на пляже допускалась легкая вольность в поведении по правилам хорошего тона, и войти в отель без сопровождения мужчины мы могли. Вот и отправились на танцы.

Аня, как самая из нас старшая, порог переступила первой, за ней вошла Бронка, а потом и я. Тут же сорвался с места какой-то галантный офицер и пригласил ее на танец. Потом другой молодой офицер подошел к Бронке. Я несмело стояла, не поднимая глаз, но и передо мной моментально возник какой-то юноша, вывел на середину зала и целый вечер не отпускал от себя. Моего партнера звали Владек, он был студентом из Львова. Приехал вместе с тремя друзьями на академические занятия по настольному теннису. Будучи по природе своей застенчивой, да к тому же меня ошеломил и вечер, и вся возникшая ситуация, я не только не осмелилась разглядывать его, но просто посмотреть, как выглядит этот галантный и красивый молодой человек. Убеждена, что из этого всё равно ничего бы не вышло.

Было довольно поздно. Аня быстро исчезла из нашего поля зрения. Мы остались одни и вдобавок забыли название отеля, где остановились. Молодые люди как истинные во всех отношениях джентльмены не могли оставить своих дам в столь затруднительном положении, единственное, что они могли предпринять в таком случае – пойти провожать нас. Именно так, коль скоро мы не знаем, где наш отель. Бронка более-менее запомнила направление, в котором следовало идти. Когда же мы остановились возле показавшегося нам знакомым дома, один из провожавших заметил, что это здание, в котором и они живут. Как? Я не могла в это поверить. Не может быть, чтобы это было случайным совпадением, просто нас разыгрывают. Но тут выяснилось, что мы и живем на том же самом этаже, я подумала, это – шутка. Всё оказалось чистой правдой.

На следующий день мы встретились за завтраком. Я собралась, наконец, с духом, посмотрела увидела и перед собой красивого голубоглазого блондина, его спортивную фигуру… Вмиг исчезла моя застенчивость, меня охватило волнение, от которого я не знала, куда деться.

После завтрака Владек пригласил прогуляться. Мы шли и непринужденно болтали. По пути нам попалась пара милых ребятишек, мальчику могло быть годика четыре, а девочке – лет пять. Я улыбнулась им, а они давай скандировать: «Еврей и еврейка отправились гулять…». Мне стало неловко при мысли о Владеке, начала перед ним извиняться, мол, по моей вине он угодил в евреи… А он тепло усмехнулся и весело сказал: «Но ведь и я – еврей!»

Всякую свободную минуту мы проводили вместе. Владек называл нашу встречу «нежданным счастьем». Я же неустанно твердила, что это лишь краткий эпизод, пока мы находимся на море, а вскоре каждый из нас вернется к себе, начнется привычная жизнь, в которой вдвоем нам делать нечего. Однако вопреки моим словам мы всё сильнее привязывались друг к другу и всё больше сближались.

Как-то вечером мы условились встретиться в казино, но Владек не явился. Одиноко бродила я возле пансионата, надеясь увидеть его… Хоть бы кто-нибудь оказался рядом, с кем я могла бы поделиться переживаниями, кому излить душу...

На следующий день в мою дверь постучали. За ней стоял он, глаза его были полны слез. Тщетно пытался он объяснить свое вчерашнее поведение. Заговорил о связывающих его обязательствах. В его жизни есть женщина, в достаточной степени близкая ему. Бедная девушка, которую его родители содержат, считая своей будущей невесткой.

Что я могла сказать! Я не способна была разрушить жизнь женщины, у которой на него было гораздо больше прав, чем у меня, разрубить семейные узы с их взаимностью, не могла себе позволить даже прижаться к нему…

Уже гораздо позже я узнала, что друзья, с которыми он приехал, обеспокоенные нашими отношениями, позвонили его невесте, сообщили ей о нас и потребовали, чтоб она за ним приехала, если не хочет его навсегда потерять. Она примчалась из Львова. Чувство долга не позволило ему остаться со мной. Этим он стал мне еще дороже.

Милый, впечатлительный Владек… Как я потом сожалела, что назвала наше знакомство эпизодом, не прокричала ему вслед, что сильно его люблю. Всё во мне надрывалось, а между тем сердце и здравый рассудок подсказывали, что я ничего не могу ему обещать.

Всё же он пришел попрощаться...

Фелек. 1932 год

В Познани еврейской молодежи было мало, но при этом существовали молодежные организации, как, например, HaShomer HaCair (ивр. – “Молодой страж”), и я в них участвовала. Занималась с группой самых младших девочек, чем невероятно гордилась. Это была моя «kwutza» (ивр. – группа). Но вот образу «мадрихи» (ивр. – наставница) я, пожалуй, не очень соответствовала. Однажды наш руководитель пригласил меня на беседу, чтобы высказать недовольство тем, что у меня слишком много польских подружек.

О том времени напоминает сохранившийся снимок с надписью: «Моей Фирочке после приятно проведенного вечера… Фелек». Что за скрытый смысл могли бы иметь эти слова, вертись тогда у нас в головах столь распространенные ныне плотские искушения! Но нет, наши помыслы были чисты, как и платоническая любовь двух подростков, загоревшихся идеей сионизма… Собственно, загорелся один Фелек, а я была в него влюблена… Но нам такое возбранялось. По правилам организации, вписанным в наш кодекс, только на земле Палестины влюбленные смогут соединиться.

Фелек был на редкость способным человеком, однако в HaShomer были категорически против того, чтобы мы шли учиться в университет, получали высшее образование, а значит – независимую специальность: возникала опасность, что мы, в итоге, покинем кибуцы и заживем самостоятельно. Поэтому мечты Фелека об учебе сменились мечтами о братской общине в Палестине... Уже находясь в Палестине, он старался сделать всё, чтобы приспособиться к будущей жизни в новой Стране, а это подразумевало труд на полях, необходимо было приноравливаться к сельскому быту.

А я… О сколько раз любовь ко мне Фелека проходила горнила испытаний! Ведь я была веселой, жизнерадостной девушкой, очень темпераментной! Суровые принципы скаутов HaShomer были вне моей природы, слишком трудны для выполнения. Всё разрешилось внезапно после одной из «самых моих худших выходок».

А началось невинно. Моя мама как гостеприимная хозяйка любила приглашать в наш дом молодежь, студентов. Однажды какой-то из них позвал меня на бал. Я старалась подготовиться как можно тщательнее. Брала уроки танцев, сшила себе бальный наряд. Кажется, бал был благотворительный. К сожалению, как только об этом узнали в HaShomer, разразился жуткий скандал, метались громы и молнии, нам, мол, запрещено танцевать салонные танцы. Выслушала. Никто не спорит, наши танцы – «хора» и «юле». Но тут во мне проснулся дух протеста… Фелек впал в отчаяние: как основатель нашей секции, он должен был бы подавать всем пример. А то, что задумала я, походило на преступление. Он выдвинул мне ультиматум: или я обещаю, что не пойду на бал и перестану якшаться со всякими студентами, или же… «Нам придется расстаться!» Помню, оба мы плакали… И помню, это была суббота.

И в ту именно субботу к нам пришли студенты и пригласили меня кататься на лодках, а вечером – в кино.

...Но всё же я не забыла о дне рождения Фелека – через несколько дней после того разговора. Помнила и о своем обещании сделать ему подарок: поклялась, что однажды он получит от меня букетик его любимой сирени. Он, конечно, не поверил, ведь день его рождения приходился на февраль, самая середина зимы. Безусловно, бывают обстоятельства, с которыми трудно справиться. Однако у юности свои права и своя уверенность. В одном из дорогих цветочных магазинов я раздобыла букетик сирени и послала ему. Однако как был Фелек раздосадован, получив его: думал, приду сама, ждал меня. Надеялся, что вернусь… Решусь на этот шаг… Увы, молодые мои годы выветрили любовь к нему, как аромат сирени – душная ночь.

Когда я приехала в Израиль, Фелек находился в кибуце, и мы с ним не встретились. Через много лет у меня появились новые знакомые и друзья, кто-то рассказал мне, что Фелек постоянно носит в своем портфеле мою фотокарточку из времен HaShomer HaCair. Уже будучи в возрасте, он поступил, наконец, в университет в Хайфе – всегда мечтал стать учителем. И вышел из кибуца: там учителя были не нужны.

Перевод Елены Твердисловой.

[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Израиль»]
Дата обновления информации (Modify date): 11.12.09 21:01