Малый формат
Наказание
(Рассказ)
В тот день на уроке математики им рассказывали про бесконечность. Наташа Галкина завороженно смотрела на безнадежно опрокинутую восьмерку и заостренные оси координат, разбегавшиеся в противоположные стороны, как поезда с городской железнодорожной станции.
Что происходило на последующих уроках, Галкина помнила смутно, потому что на перемене трех учеников, и ее в том числе, вызвали в учительскую. Больше из того дня, а также из всей математики того учебного года она, пожалуй, не запомнила ничего.
Классная руководительница Валентина Николаевна, встревоженно глядя из-под очков, сообщила пришедшим ребятам, что об их проделке с велосипедом известно все. Новый спортивный велосипед какой-то диковинной марки «Старт-шоссе», на котором физрук приехал на занятия, был найден в соседнем дворе, и теперь за это предстоит отвечать. Как вы понимаете, подчеркнуто строго сказала она, отказываться от содеянного бессмысленно: есть свидетели вашего бесстыдного, наглого, чудовищного поступка. Но даже если бы их и не было, все равно отказываться бесполезно.
То, что вместе с двумя мальчиками очутилась девочка, т.е. Наташа Галкина, учительницу не удивляло, а вопросом о том, как трое детей могли уместиться на одном спортивном велосипеде, Валентина Николаевна не задавалась.
Всем грозило наказание – разбор на педсовете и, возможно, перевод в школу номер шесть – туда, где учились дебилы, хулиганы, будущие уголовники, как говорили о них сами учителя. Для таких шалопаев, как эти трое, подобная мера наказания могла оказаться вполне действенной. Просто на сей раз чаша чьего-то терпения оказалась переполненной, поведала им учительница.
Наверное, только из страха быть переведенной в эту ужасную школу Наташа Галкина решилась поговорить с матерью и рассказать всю правду, т.е. как все было на самом деле, ни больше, ни меньше, что обычно делала с большой осторожностью. Почему-то она решила, что мать, которую она всегда боялась, сейчас должна из орудия регулярных наказаний превратиться в надежного защитника для ее слабой и уязвимой натуры. Сидя на кухне на шатающейся деревянной табуретке, она объясняла, что к этой истории не имеет никакого отношения. Преодолевая страх и утвердившееся в ней убеждение будто она, Наташка, самая плохая, никудышная девчонка, ни к чему не способный ребенок – не ребенок, а просто наказание – она убеждала мать, что на этот раз она ни при чем. Пробиваясь сквозь материнское недовольство и ворчание, Наташа объясняла, что, когда ребята катались на злополучном велосипеде, она была у тети Нади, ыполняя ее, матери, поручение. По поводу поручения мать ничего возразить не смогла, потому что сама к тому времени плохо помнила, в какой именно день отправила Наташу к своей давней знакомой, чтобы взять талон на приобретение соковыжималки в хозяйственном магазине, и уж совсем забыла, было ли то поручение выполнено.
– Ну не может быть, чтобы ты тут была ни при чем, – продолжала мать. – Ты всегда всех заводишь, дрянь такая. Я и слушать не хочу. Признавайся давай! Что молчишь, словно язык проглотила?
Дальше последовало еще несколько ругательств, которыми мать обычно награждала своих подчиненных, железнодорожных рабочих из ее бригады, и гораздо реже – ее, Наташу.
– Не была, – с отчаянием в голосе отвечала Галкина. – Я не была, не была!
– Так я тебе и поверила, – отвечала мать, продолжая чистить картошку. – От тебя ничего хорошего не дождешься! Чем докажешь, что была у тети Нади?
– Спроси у тети Нади, – ответила Наташа и тоже добавила несколько ругательств, которые обычно использовала для убедительности в разговорах с ребятами.
– Как же, помнит она, – проворчала мать. – У нее голова такая же дырявая, как у тебя. Да и у меня.
Но тетя Надя, к радости Наташи, в телефонном разговоре подтвердила, что девочка была у нее примерно с такого по такой-то час позавчера, они пили чай, Наташа получила талон и ушла.
– Как же, ушла домой, – прокричала мать. – Наверное, к шантрапе своей пошла, вот тогда и угнали этот велосипед. Я тебе покажу, как врать! Не девка, а одно наказание!
И все же в тот день, преодолев страх и раздражение на то, что мать не торопится защищать ее и в высшей степени безразлична к сути происходящего, Наташа уговорила ее пойти в школу и рассказать все классной руководительнице Валентине Николаевне. То есть засвидетельствовать Наташину полную непричастность к этой истории.
Они шли – Наташа немного впереди, а мать, хмурая, в платке, туго завязанном под подбородком («ну хотя бы ради школы оделась бы поприличнее!», подумала Наташа), и небрежность к такому серьезному делу, как поход в школу, также была оскорбительна для Галкиной. В этом старомодном платке, который мать надевала, когда хотела выглядеть скромной, она еще больше становилась похожа на бригадиршу ремонтной бригады, привыкшую командовать и кричать. Мать явно шла с неохотой, и это нежелание, смешанное с каким-то внутренним напряжением, было написано на ее лице, окаймленном серой синтетической тканью. Наташе стало грустно. Ни за что бы она не пошла в школу сейчас вот так, вместе с матерью, если бы не эта безвыходная ситуация, в которой она оказалась не по своей воле. Она с трудом справилась с раздражением и обидой на мать, когда они миновали пивной ларек, детскую площадку и вошли в ограду школы.
Наверное, впервые в жизни она остро почувствовала серьезность и неотвратимость наказания. Да, в тот день, то есть позавчера, она не принимала участия в известной теперь всей школе шалости. Но раньше-то, раньше! И может быть – мелькнула неуверенная мысль – именно сегодня случилось возмездие за те случаи, когда они поджигали почтовые ящики в подъездах, курили где-то за углом, устраивали потасовку в раздевалке школы вместо того, чтобы идти на уроки. Она не причастна к истории с велосипедом по чистой случайности – окажись она рядом, она обязательно стала бы заводилой.
Теперь она поняла всю свою зависимость от матери – женщины, которая была для нее одновременно источником страха и теплого щемящего чувства привязанности.
Они вошли в вестибюль школы и стали подниматься на второй этаж – там находилась учительская и там можно было во время перемены найти Валентину Николаевну, у которой было несколько уроков во второй смене. Они остановились перед дверью учительской, девочка перевела дух и посмотрела на мать. Ей очень хотелось, чтобы мать сейчас оказалась тем авторитетом, за которым можно укрыться от несправедливости сурового мира, смыкавшегося вокруг все плотнее. Раздался звонок, и Наташа, отойдя на лестничную площадку, стала смотреть вниз, в пролет, ожидая, что Валентина Николаевна вот-вот появится.
– Кого ждешь? – раздался за спиной голос. – Как твоя фамилия?
Галкина оглянулась. Вот уж кому ей сегодня не хотелось попадаться на глаза, так это директору, вернее, директрисе, Елизавете Семеновне, – высокой женщине с прямой осанкой и строгим взглядом, всегда впивающимся откуда-то сверху. Всего лишь полгода назад она была назначена директором их школы, и за это время успела навести страх на всех, даже самых бесстрашных. В руке она держала чей-то классный журнал с нарисованной на его обложке яркой оранжевой рожей – проделка, за которую кому-то сегодня не поздоровится.
– Галкина, – безнадежным голосом ответила Наташа. – Жду Валентину Николаевну. А это моя мама…
– А, так это по поводу велосипеда, – прогудела Елизавета Семеновна, даже не взглянув в сторону Наташиной матери. – Хорошо. Пойдемте.
Она направилась вглубь коридора, предлагая двигаться следом за собой, как за паровозом, остальному цепному составу.
Такая неожиданная встреча была плохим предзнаменованием: прежде Наташа хотела объяснить все Валентине Николаевне. Однако все равно вряд ли удастся избежать объяснений с директрисой, подумала она. Пусть уж лучше все сразу, отмучиться, и все. Они шли по узкому коридору в кабинет директора, впереди – Елизавета Семеновна, на полшага позади – мать Наташи, и позади обеих – Наташа, угрюмо глядя под ноги, положившись на судьбу, как на выигрыш в морской бой или в дурака.
Хотя новую пожилую директрису боялась вся школа, даже старшеклассники, Наташа, как ни странно, нет: во-первых, ей пока что не приходилось сталкиваться с ней близко, а во-вторых, к тому времени больше всего Галкина боялась свою мать, и все остальные страхи тускнели на этом фоне.
– Им многое сходит с рук, – говорила Елизавета Семеновна, – но такие поступки нельзя оставлять безнаказанными. До чего дошли! Угнать велосипед! И самое страшное – в этом принимала участие девочка! Вместо того, чтобы шить и вязать, читать книги по домоводству… А до этого что было?
И она рассказала, как неделю назад было устроено развлечение с экспонатами из школьного музея боевой славы, где несколько ребят, в том числе Наташа, устроили игру с гранатами и холодным оружием. Тут возразить было нечего, и Наташа только сжалась внутренне: в той истории она принимала участие. Даже если бы ей сейчас припомнили проделку на первомайском утреннике, когда она пробралась к электрощитку и выключила свет, отчего заглох громкоговоритель, она бы все приняла покорно. Но и тогда все обошлось без вмешательства директрисы в Наташину судьбу, завершилось беседой с завучем и быстро забылось.
– Вообще-то Наташа в этом не участвовала... с велосипедом, – сказала неуверенно мать. – Она была у моей родственницы... Тут ошибка, видимо…
Директриса, не сбавляя шаг, не поворачивая головы, а лишь наклонив ее, спросила:
– Это действительно так? Нам сообщил один мальчик, который был свидетелем… Хороший мальчик, из порядочной семьи…
Наташа тихонько хмыкнула. Наверняка это был Славка Крючков по прозвищу Крючок, которого все считали ябедой и который всегда почему-то видел то, что видеть, казалось, было невозможно.
– Может быть, это ошибка, – с некоторой неуверенностью повторила мать. – Наташа в этом не участвовала. Она не могла быть с ними.
Директриса повернула ручку двери и вошла в кабинет – просторное помещение со столом темно-коричневого цвета, несколькими креслами в кожаной обивке и немного перекошенным стеллажом у стены. На столе Наташа увидела телефон, перекидной календарь и какие-то бумаги. Галкина впервые была в кабинете директора: раньше, несмотря на все проказы, ей приходилось бывать только у завуча. Подойдя к столу, Елизавета Семеновна небрежно бросила на него изуродованный журнал – очередное нежеланное свидетельство безнадежного падения уровня дисциплины.
– Что ж, может быть, мальчик ошибся или солгал, – сказала она холодным голосом.
Только теперь она повернулась лицом к Наташиной матери и улыбнулась.
– Как вас зовут? – спросила она.
– Татьяна, – вдруг неуверенно сказала мать. – Татьяна Владимировна…
– Так вот, Татьяна Владимировна, замечания в адрес вашей девочки я неоднократно слышала от классного руководителя… Но, главным образом, от других учителей...
И тут она замолчала. Она смотрела на Наташину мать, словно старалась что-то вспомнить.
– Вы считаете, мальчик, который рассказал это, говорил неправду? Может быть, произошла ошибка?.. Или вы все-таки уверены, что произошла ошибка? – продолжала она.
– Мне кажется, – голос матери становился все неувереннее, – мне кажется, произошла ошибка.
Она тоже смотрела на директрису, словно оторопев от какого-то открытия, плечи ее опустились. Наташа от неожиданности отступила к стене, поглядывая то на мать, то на Елизавету Семеновну. А они смотрели друг на друга пристально, пока директриса, наконец, решительно не прервала молчание:
– Таня? Таня Сорокина?
Она назвала фамилию, которая, как знала Наташа, была у матери когда-то давно.
– Здравствуйте, Елизавета Семеновна. Я не подумала...
Наташа увидела, как лицо матери заливает краска. Обычно это бывало в случаях, когда мать сердилась, когда во время телефонного разговора с каким-нибудь Петей из бригады она кричала, что все сделали не так и начальство оторвет ей голову. Что не будет к черту никакой премии по вине таких-сяких... Вани или Любы, и что все сидят у нее в печенках...
– Очень жаль, – сказала Елизавета Семеновна еще более жестким тоном, – что ты только сейчас и только по такому чрезвычайному поводу пришла в школу, где учится твоя дочь.
Она не спеша, серьезно и сосредоточенно, опустилась в кресло за столом.
– А могла бы поинтересоваться за столько лет, – продолжила уже немного тише. – По крайней мере, ради своей дочери, воспитание которой, надо сказать, оставляет желать лучшего. Или ты со мной не согласна?..
Это неожиданное «ты» в адрес матери покоробило Наташу. Нет, так не должно быть, подумала она, мать должна возразить своим суровым голосом, она должна прекратить этот неправильный разговор.
– Так ты утверждаешь, будто твоя Наташа тут ни при чем, а мальчик, который все нам рассказал, солгал?
– Да нет, не утверждаю, – сказала мать. – Я этого не утверждаю.
– А твоя дочь, значит, не могла наврать? Поразительное доверие к словам невоспитанного ребенка. Недопустимая наивность для матери.
– Могла, Елизавета Семеновна. Я с ней еще поговорю. Она такая разгильдяйка, может и наврать.
– Так ты с ней поговори, Таня. Сама ты толком не училась – что уж там говорить, скажу тебе прямо, хлопот с тобой было много, и дочка у тебя ничуть не лучше. Скажешь, не так, Сорокина? Или кто ты сейчас? Галкина? Ну что ты молчишь, словно язык проглотила?
Наташа вздрогнула. Ей казалось, вот сейчас, после этих слов мать все-таки возразит, поднимет голову и произнесет хотя бы несколько веских слов в свою защиту, а заодно и в Наташину. Ведь она умеет выдать, если понадобится, бурный, раскатистый, вгоняющий в краску даже мужчин словесный водопад, она может постоять за себя и никто не должен ей перечить.
Однако мать, немного ссутулившись, опустила глаза и повторила как завороженная:
– Поговорю, Елизавета Семеновна.
– И пусть приходит на педсовет. Мы переведем ее вместе с другими хулиганами в шестую школу. Отныне у нас будет и такая практика.
Может быть, сейчас мать опомнится и скажет наконец то, что Наташа ждет от нее уже почти полчаса.
Но этого не произошло. Елизавета Семеновна еще раз напомнила Наташиной матери, какая она всегда была плохая, никудышная ученица, полное ничтожество. Ждать от нее было нечего, ну разве что произведения на свет такого же никчемного, как она сама, ребенка…
– Я ее накажу, – оправдывающимся голосом говорила мать. – Это больше не повторится. Я накажу ее и за велосипед, и за вранье…
– Ты уж отнесись, Таня, к этому серьезно. Еще не поздно. А вообще, я очень рада тебя видеть...
Наташе захотелось тихо приблизиться к матери, взять ее за руку и сказать «пойдем отсюда». Ее охватила злоба на директрису, так что хотелось закричать. Однако она не закричала, не приблизилась к матери и брать ее за руку не стала, а только произнесла: «Пойдем». Мать, словно очнувшись, шагнула к двери.
Они вышли, не попрощавшись с Елизаветой Семеновной. Всю дорогу домой Наташа молчала, тупо глядя под ноги. Сейчас у нее не осталось и следа обиды на мать. Напротив, она злилась на себя за то, что, находясь в кабинете директрисы, не сказала ни слова. «Надо было сказать, – думала она, – «не смейте так говорить!» или «не смейте оскорблять мою мать!» или «не надо разговаривать таким тоном!» И сейчас, сожалея, что не произнесла этих слов, Наташа в глубине души раскаивалась и даже хотела повернуть назад, найти директрису и высказать все это. Потом, когда они миновали пивной ларек, она решила, что зайдет к директрисе завтра и скажет: «Вы разговаривали с моей матерью неуважительно, и я хочу, чтобы вы извинились…»
В тот вечер Галкиной уже было все равно, переведут ее в другую школу или нет. Но все же с этого времени она перестала вздрагивать от громкого, гулкого, звучащего, казалось, в тональности паровозного гудка голоса матери. Она смотрела в окно, в глубину деревьев, в наступающую осень и думала о том, что когда-нибудь мать все-таки перестанет называть ее «дрянью», «наказанием», «никчемной». В какой-то момент это все прекратится. Несправедливость не может продолжаться вечно. Так, по крайней мере, утверждала учительница истории, когда рассказывала про Октябрьскую революцию. А завтра Наташа, скорее всего, пойдет с ребятами из соседнего подъезда к свалке у железнодорожной станции, где из ржавой арматуры и остатков какого-то разбитого вагона они начали сооружать свои шалаши.
Это был вечер, когда мать не исполнила своих угроз, не поговорила с Наташей «всерьез» и не стала наказывать ее ни «за велосипед», ни «за вранье». Только уже вечером, за ужином, она сказала, что Елизавета Семеновна была когда-то классной руководительницей, только в другой, расположенной по другую сторону железнодорожного полотна, школе.
На следующий день на школьной линейке двоих мальчиков и одну девочку – Наташу Галкину – подвергли публичному порицанию, но в школу для дебилов их переводить не стали: оказывается, это была просто угроза, так называемый психологический нажим, чтобы дети побыстрее раскаялись и стали послушными.
И в тот же день мать, обретя прежние уверенность и жесткость в голосе, отчего Наташино сострадание к ней улетучилось, приказала, чтобы из школы больше не поступало никаких жалоб, чтобы – как угодно – не возникало больше поводов ходить по вызову классной руководительницы или директрисы. У нее и без того хватает забот: сплошные неполадки на путях.
А еще через день, когда Наташа успокоилась после происшедшего, к Галкиным пришел Славка Крючок вместе со своим отцом. И публично, при Наташе, матери Наташи и своем отце, потупив голову, Славка извинился за то, что оклеветал Наташу, поступил нечестно, по злобе, в отместку за то, что она его дразнила. Сашку и Антона с велосипедом он видел, а Наташу – нет. Он наврал. Сейчас он раскаивается в этом. Да и сами Сашка с Антоном, добавил он, сначала упрямо молчавшие, рассказывали потом родителям, что Галкиной с ними не было. Наташина мать выслушала извинения молча, спокойно, не глядя ни на Славку, ни на его отца, ни на Наташу.
Славка и его отец ушли, а Наташа Галкина, почти безразличная к восторжествовавшей таким образом справедливости, пошла дочитывать параграф математики, в котором говорилось о бесконечности.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 18.02.10 18:21