Современная проза Польши

Лукаш Малаховски

Доктор

Всякое может произойти. В тот день дул холодный ветер, я шел домой через другие ворота. И потому-то его и увидел.

Он лежал на земле и насвистывал. При 25 градусах мороза! Да, именно так, он насвистывал. Оторванное колесо от коляски лежало чуть дальше.

— Вы не должны тут лежать, — сказал я.

— Не должен, но лежу, — сказал он медленно, с явным трудом, как будто у него был камень во рту.

На первом этаже каменщики ломали стену. Они и внесли его. Едва разворачивались на узкой винтовой лестнице. А он насвистывал. Они могли психануть. На пятом этаже появился какой-то тип в майке и сильно схватил меня за плечо.

— Зачем вы ему помогаете? Мы уже несколько лет ждем, что его выселят. Ползает здесь, а тот, второй, говорит, что он имеет на это право. Тот, второй, — русский, ему лет сто, а он сюда приходит. Вы должны нам помочь, это страшные люди.

— Какой русский? — спросил я, но вопрос заглушили каменщики, сбегавшие по лестнице.

— Вы хотя бы пиво поставили, — услышал я снизу.

— Эй ты, — раздался голос «свистуна» из открытой квартиры, — ты был когда-нибудь в Калифорнии?

В маленькой однокомнатной квартире стояла кровать, большой деревянный пень и в самом центре белая больничная «утка».

На пне кто-то вырезал контур лица.

— Это я начинал делать, пока руки не устали. Помоги мне.

С трудом ему удалось сделать шаг. Он свалился на кровать, пружины прогнулись почти до пола.

— Меня зовут Тобиаш, по-дурацки звучит. Ты правда не был никогда в Калифорнии?

— В Нью-Йорке был.

— Там тоже хорошо, но не так, как в Калифорнии.

Я попытался было зажечь свет.

— Не надо, у меня рожа выглядит, как картошка. — Лежащий вытаскивал из кармана плаща сигареты и спички. — Спасибо за помощь. Они меня ненавидят. Не хотят, чтобы я пел, а тем более выходил. Болею уже двадцать лет. А эту квартиру оставила мне семья. Чтоб отвязался. Скоро меня выселят, вопрос уже решен. Ну, что еще?

— А что с Калифорнией?

— Уеду, как только соберу деньги. Доктор говорит, что это мания. Хочешь знать, кто меня навещает? Только пришибленные люди. Но все равно приходят только раз. Пугает их моя «утка». Однажды девушка была — убежала. Есть еще доктор, впрочем, кто его знает... Он с приветом. Но я живу только благодаря ему. Он всегда рассказывает одни и те же истории. Вернее, только одну историю. Гораздо хуже того, что ты здесь видишь, во всяком случае хуже моей «утки». Он меня и свел с этим отшельником, философом. Отвратительный тип. Я называю его голубятником... он ест голубей, ловит их...

Тобиаш с минуту смеялся. Потом спросил:

— Ты не знаешь его? Здесь живешь?

— Снимаю квартиру.

— Странно, все его знают, вся улица. Вот хватит доктора удар, и все кончится.

— Что?

Тобиаш задохнулся дымом. Глухо кашляя, спросил:

— Завтра придешь? — и махнул рукой. — Не придешь, я знаю. Только пришли кого-нибудь, кто купит фигуру. Она плохая, но пень хороший. Не пожалеете. Заходи, с доктором познакомишься. Он расскажет историю, от которой кровь стынет в жилах. Мне она надоела, а тебе обещаю настоящий кошмар. Толкни «утку» в мою сторону и иди.

Я наклонился. Тобиаш закричал:

—Толкни в мою сторону, ногой!

Я придвинул ее к кровати, как он хотел.

— Да ты маменькин сынок из хорошей семьи. Черт меня побери, если ты не обучен манерам. Иди, если есть куда.

— Что тебе принести?

— Топор, буду тебе благодарен.

Когда я спускался, каменщики долбили, как бешеные. Только штукатурка летела с потолка. Я никогда больше не видел Тобиаша, не было времени, и вообще я ходил через другие ворота. Через несколько недель пьяный тип повис на моем плече.

— Парень, ну ты даешь, — бормотал он. — Столько лет ждали, а ты нам все уладил. Увезли его. Вот хитрец, сбежать хотел. Он почуял эту комиссию. Утром вылез без коляски и полз по лестнице.

Только теперь я узнал его. Жилец в майке с пятого этажа.

— Ужасно, — повторял он, — аж жуть, голова набок, женщины чуть не рыдали. А по ночам он пел или кричал. Но мы-то тоже его почуяли. Закрыли двери внизу и все тут. Так он начал выть, и своим воем вызвал черта. Косматый, грязный, вонючий, как скунс! Вся комиссия смылась. А он выл, и черт выл...

— Какой черт? Когда забрали Тобиаша? Куда?

Он ничего не ответил. Стоял, уцепившись за мое плечо, и бормотал.

Я позвонил в несколько богаделен, больниц, в милицию. Никто ничего не знал. Жильцы тоже не знали. Профессор с третьего этажа буркнул, чтобы отвязаться:

— Это старая история.

Может год спустя я обнаружил в подъезде объявление о продаже квартиры в нашем доме. Маленькая однокомнатная, с балконом и темной кухней. С приличной мебелью пятидесятых годов. В глубоком кресле у стола сидел господин с приветливой улыбкой, извинился, что не встает.

— Здесь жила мать моей жены, но не справлялась с газом, водой. Для начала здесь совсем неплохо. Очень неплохо, — повторял он.

Я спросил о цене. Цена была поразительно низкой.

— В этой квартире, — сказал он, — много лет жил один человек — вы о нем не слыхали? Он двадцать лет не выходил. Может иногда потихоньку, но никто его не видел.

— А питание?

— Ну, питание... — старый господин протянул по направлению к балкону. — Там было его питание.

— Голубятник... Тобиаш... русский доктор... — сказал я на едином дыхании.

— Мир одного дома — маленький мир. Теперь вы все знаете. И наверняка уж не купите мою квартиру.

— Куплю, — сказал я отчаянно, — если узнаю остальное.

Он усмехнулся:

— Мне бы надо потребовать задаток. Но в конце концов никто ее больше не купит.

Доктор полез в ящик стола, вытащил бурый кисет. Скрутил себе сигарету из черного табака.

— Говорят, что я русский. Это неправда, я только вырос в России, в Петербурге. Мой отец пропал при загадочных обстоятельствах в двадцатых годах. Так пропадали тысячи людей. Я выучился на врача, был терапевтом, рентгенологом. Во время блокады попал в армию. Как рентгенолог не имел шансов на эвакуацию. Из моей семьи выжил только я. После войны вместе с армией попал в Польшу.Ценой неимоверных усилий, с помощью благодарных пациентов, мне удалось здесь остаться. Это было нелегко. Еще в пятьдесят шестом меня пытались выслать.

Мы встретились в госпитале, уже в другое время. Подобная дружба с пациентами не поощрялась. Но я любил сближаться с ними. Да и в военных госпиталях особой строгости не было... Ян, которого здесь прозвали голубятником, был феноменально способным. Похоже, он происходил из очень старого помещичьего рода. Кто знает. Сложный человек. Он писал, рисовал, учился, хотя ничего никогда не закончил. Много я встречал таких же беспокойных людей, но в этом было что-то уж очень особенное.

При всей его несобранности какая-то жуткая, почти неправдоподобная дисциплина. Чего он искал? Смысла, места в жизни, Бога? Я был опустошенным после советской жизни, и для меня это была полезная дружба. Он питал меня философией, литературой. Он поглощал мои рассказы о России, о блокаде. Не знаю, что его так в этом привлекало, может особая жестокость, с которой люди там сталкивались.

Но неожиданно он сам начал рассказывать мне о блокаде. Моя биография стала его биографией! А меня он стал воспринимать как случайного собеседника. Несколько раз он излагал мне историю, очень известную до войны. В середине двадцатых годов, в Пшемышле, в разрушенной крепости нашли русского пленного, оставленного там отступающей австрийской армией. Он находился в засыпанном складе. Вообще-то их было двое. У них были продукты, и они убивали время, переливая воду из бочки в бочку. Через несколько лет тот, второй, не выдержал и перерезал себе вены крышкой от консервной банки. А первый и дальше переливал воду. Это позволяло ему вести счет времени. Каждый день он отмечал в тетради-дневнике. Солдат, которые его нашли, трудно было привести в чувство. Они были в шоке. Русского пленного "скорая помощь" забрала в госпиталь. По пути он умер.

Этот случай восхищал Яна. Однажды я его навестил. В комнате стояли две бочки с водой.

Примерно в то же время я встретился с Тобиашем, молодым, полным энергии, очень талантливым скульптором. Он был болен рассеянным склерозом. И являлся полной противоположностью Яна. Он рвался к миру. И когда уже стал ни к чему не способен, я пытался рассказывать ему о людях, о себе. Но о чем я, советский военный врач мог ему рассказать? Это все было во мне, те горы трупов, голод такой чудовищный, что бутылка клея становилась деликатесом. Я невольно начал объединять этих людей. Яну рассказывал о Тобиаше и наоборот. Они никогда не виделись, и через меня вели своеобразную полемику. Ян утверждал, что болезнь Тобиаша дает ему огромное преимущество, позволяя выкинуть из жизни все несущественное. Тобиаш отвечал, что как только выздоровеет, выбросит Яна в окошко. Я крутился между ними как какой-то дьявольский посредник. В конце концов Ян надолго затворился, а Тобиаш все следующие двадцать лет уезжал в Калифорнию. Детская идея, но он уцепился за нее. Это Ян уверил его, что можно всю свою жизнь выбросить на помойку и придумать себе новую.

Вы спросите, зачем я, старый фронтовой врач, связался с их манией? Потому что там была еще одна мания, моя собственная.

Он замолчал, минуту тяжело дышал, начал скручивать себе новую сигарету.

— Как-то я встретил одного аристократа, который сказал мне, что самые счастливые дни провел в Освенциме. «Там была такая насыщенная жизнь», — говорил он. Абсурд. Но в этом есть своеобразное удовольствие, от которого трудно избавиться. Я видел, что такое дно, и лечил своих пациентов, втолковывая им, что пока они его не достигли. По крайней мере я пытался.

Все обернулось против них. Ян заперся наглухо, а Тобиаш пел, как безумный, по ночам или выкрикивал свою калифорнийскую биографию.

Тобиаша увезли рано утром. Не знаю, каким образом Ян дознался, что его будут забирать.

Вот так и получилось, что он появился во дворе. Ян, должно быть, выглядел ужасно, раз все от него разбежались. Через столько лет — и вдруг вышел. Что это было? Инстинкт дружбы, солидарности?

Яна тоже вскоре забрали. Он раскрыл себя. Его квартиру купил я. Больше никто не хотел. Люди впечатлительны.

Доктор полез за кресло и вытащил картонную коробку. Поставил на стол устройство, напоминающее птичью клетку, сделанную из проволоки и пружин.

— Он сделал это по моему описанию. Таким устройством ловили птиц во время блокады. Я нашел его в подвале.

Через несколько месяцев после нашего разговора доктор умер. Я был на его похоронах с воинскими почестями и салютом. Усталый распорядитель церемонии украдкой покуривал сигарету. Я хотел сказать ему, что этого делать нельзя, но не сказал.

В квартире Яна я прожил много лет. Однажды проснулся ночью. За столом сидели трое. Ян держал клетку, а Тобиаш просовывал в нее руку. Механизм двигал металлические крючки, и те хватали его ладонь. За ними в кресле в клубах дыма — Доктор. Он улыбался...

Перевод Сергея Донского при участии Левона Осепяна

[На первую страницу (Home page)]                   [В раздел "Польша"]
Дата обновления информации (Modify date): 01.12.04 18:20