Бежанов Геральд Суренович

Автобиографическая притча, или Снежная фата моей мамы

Моя мама

Бабушка мне говорила, что мама моя очень любила петь. У нее был очень красивый и сильный голос, позже, когда я стал самостоятельно разбираться в жизненных ситуациях, узнал, что она училась в консерватории.

Моя бабушка

... И еще мне бабушка говорила, что мама была у меня отчаянная, и свидетельством тому она называла всегда то, что мама вышла замуж за человека, который был старше ее на пятнадцать лет — это был мой отец.

Детство мое почему-то ассоциируется с розовыми шариками мороженого, которое я очень любил и которое сегодня не могу нигде встретить. И, может быть, поэтому мне запомнилась так сильно удивительно туманно-снежная зима 1945 года. (Именно зимой на меня нападала болезнь упрашивать всех покупать мне это мороженое.)

Утро. Я проснулся оттого, что теплые, нежные мамины руки тормошили и одевали меня. Сонными глазами я смотрел на улыбающееся лицо ее и не слышал всех слов, обращенных ко мне. Да и всегда по утрам я старался не обращать внимания на слова, а тянулся к ней, чтобы обнять и уткнуться в ее густые и светлые волосы, которые детскому воображению казались золотыми нитями. И этим утром я полез к ней на шею, но она, опередив меня, сама притянула к себе, прижав к груди, целуя при этом в лоб, в подбородок, в одну и в другую щеку. Крестообразно. И так три раза. (Так обычно — это бабушкины слова, — поздравляют с чем-то новым и чистым или просто встречают что-то хорошее.)

Как я впоследствии разобрался, так мама меня поздравляла в то утро с первым снегом, а тогда, не понимая этого(да и нужно ли было понимать в те годы все), я еще сильнее врылся в материнские золотые волосы и почувствовал, что они пахнут снегом. Нет! Мама вся пахла снегом! И я, боясь, чтобы не ускользнул от меня этот запах, потянулся к окну. Светлый квадрат обрушился на меня миллионами белых частиц. Все там, за окном, было покрыто снегом.

На меня глядела природа, белая и бесконечная...

А когда мы с мамой окунулись в этот белый и рыхлый снег, она вывела меня поиграть в снежки, и чтобы я расписался маленькими ножками на большой и белой ладони двора. И когда ею брошенные снежки летели в меня, казалось, что она бросает свою фату, такую белую и прозрачную, как и этот снег, которую она каждый вечер нежно примеряла у старинного зеркала. А над зеркалом свидетелем настоящего и прошлого висела большая фотография, с которой глядела моя радостная мать в фате и с белыми цветами над головой, и отец, который, как мне казалось, смотрел уже тоскливо не на рядом прильнувшую, а на живую, перед ним стоявшую маму.

Каждую ночь перед зеркалом, словно перед венцом, мама в белой фате тихо стояла и о чем-то думала. Бабушка, к которой я лез на ночь в постель, каждый раз одергивала меня, если я хотел окликнуть ушедшую в себя маму, при этом нашептывала мне на ухо, что я должен любить ее, понимать ее, так как идет какая-то война...война...

Что такое война?! Что?!

...А на дворе был снег. Летали белые фаты из снежинок...И кто-то бесконечно ловил их и покрывался ими...

Бабушка моя не ходит в церковь, но она набожная и суеверная, как и все люди, родившиеся в начале века. Поэтому и было у нее такое твердое предчувствие в ту весну, что в семье будет покойник, когда к нам в комнату в открытую форточку влетела ласточка и, неистово ударяясь о стены, так и умерла, не вырвавшись на свободу.

Все свечи, сгоревшие в углу у иконы, слова, произнесенные бабушкой кому-то, не унесли несчастья.

И в самом деле, в квартире появился гроб: неожиданно заболела мама и в одно раннее и спокойное утро она перестала жить.

В доме бегали разные люди, раздавались душераздирающие разные крики, появлялись разные цветы, только я был такой же, как всегда: смеющийся и крикливый...

Но когда через несколько дней меня подвели к гробу и сказали, чтобы я попрощался с мамой навсегда, то неожиданно для всех я поднял такой крик, который заглушил и прощальную музыку при выносе гроба и те все крики, которые неслись вослед ему...

Кричал я долго, очень долго, оттого что не мог понять, почему моя мама с закрытыми глазами парит над головами людей и удаляется от меня и почему в ушах звучит ее голос, такой певучий и родной...

Война вошла в мое сознание как что-то одушевленное, потому что все мне говорили, что она унесла моего отца. Если говорили о войне, то со страхом, если встречался мне человек на костылях, то он обязательно становился таким где-то там, на войне.

Война перекрашивала мир, людей... Взаимоотношения между ними становились суровее, трагичнее, злее...

Бабушка говорит, что в войну и подсолнух даже не цветет... Почему подсолнух?..

В послевоенные годы говорили, что у нас в городе после восьми вечера нельзя было показываться на улице с большим свертком , оттого что участились кражи. Как-то, возвращаясь с бабушкой домой, я увидел, как впереди нас по улице с огромным темным свертком быстро идет человек, чувствовалось, что он куда-то очень спешит. Неожиданно где-то совсем рядом раздался милицейский свисток и прямо на человека со свертком из-за угла выскочил милиционер. Человек со свертком ускорил шаг, а потом побежал, преследуемый беспрерывной трелью милицейского свистка.

... Я почувствовал, как судорожно сжала бабушка мою руку в своей руке и как старается стремительно пересечь она улицу...

Раздался выстрел, стрелял милиционер. Бежавший человек как-то неуклюже выгнувшись вперед, сделал несколько шагов и упал лицом вниз, выпустив из рук подскочивший сверток. И стало так тихо, что я даже улавливал удары собственного сердца, подходя с бабушкой к лежавшему человеку. Он лежал неподвижно, распластав руки крестом на каменной мостовой, а рядом возвышалась зеленая кислородная подушка.

... Почему зеленая?! Почему неживая?!

Из подушки со свистом вырывался воздух.

В школу я пошел с семи лет, туда за руку отвела меня бабушка и сдала учительнице, ибо я добровольно не хотел заходить в класс, а по-честному, мне тогда просто не хотелось расставаться с детской бесшабашностью и вольностью. И вот так в течение трех лет бабушка настойчиво ломала мое сопротивление, приводя меня в школу, пока, на радость мне и в утешение бабушке, школьная пионерская организация не придумала тимуровскую игру в красных и белых.

Мы, мальчишки, разделившись на разноцветные звездочки, до изнеможения играли в красных командиров, а учитывая, что эхо войны не остыло в памяти многих и нашей и что мы встречались с всамделишными героями, игра обрастала своеобразным пафосом.

Как-то, когда я был на оранжевом коне, правда, мысленно(почему-то в ту пору я представлял себе командира только на коне, и именно на оранжевом), я с ватагой ребят засел в ложбине близлежащей к школе горы(она вся была прошнурована траншеями, танковыми следами — свежее напоминание о днях минувших и суровых) и ждал момента атаки — эти игры всегда проходили у нас по всем великим законам военного дела.

Улучив минуту, разведка наша доложила, что противник мямлит, я дал команду атаки.

И вся моя озорная братия с воинственными криками понеслась вперед. Я, как и положено командиру, мчался впереди всех, разрубая воздух самодельной саблей, неожиданно споткнулся о какой-то твердый, заплесневелый, круглый предмет и растянулся на придавленной временем траве.

... Лежал я злой до слез, а откуда-то доносились голоса ребят, перебиваемые слабым колокольным перезвоном. Рядом на соседней горе стояло старое кладбище, в центре которого возвышалась белая аккуратная православная церквушка. Голоса утихли, значит, бой закончился, и я, привстав, от всего сердца пнул ногой злополучный бугорок. Откуда-то из-под земли он ответил мне жалобной железной дрожью. Я нагнулся и стал руками расчищать и выкорчевывать его. После некоторых усилий я оторвал предмет от присосавшей его земли. В руках у меня покачивалась бурая солдатская каска. Где-то за слоем потрескавшейся краски я разглядел фашистскую свастику. Первое, что я хотел сделать, это раздавить ее каким-нибудь булыжником, но потом, решив, что ее необходимо показать ребятам, я стал очищать ее от присохших комков земли и заглянул внутрь каски. Изнутри на меня смотрела совсем неповрежденная, чистая, светлая, святая мадонна...

... Кто ее вписал туда?! Кому принадлежала эта каска?!

Каску я повесил в углу комнаты, над подвенечной бабушкиной иконой. Бабушка долго ворчала, но потом, наверно, загипно–тизированная взглядом изумительной мадонны, она дошла даже до того, что в один из христианских праздников разукрасила каску свежими ветками вербы. После появления в комнате этой странной каски во мне родилась страсть к церквам, монастырям, музеям... Я обошел все существующие в городе православные и католические соборы, досконально изучил музеи, исходил все близлежащие к городу монастыри...

Это было настоящее увлечение, которое не понималось многими. Они даже не поняли меня и тогда, когда я плакал из-за того, что по архитектурному плану реконструкции города взорвали азербайджанскую уникальную мечеть... А ведь ей было 500 лет...

В комнате моей появлялись иконы. Среди них были и деревянные, и серебряные, и просто иконы, выдавленные на медном листе. Потом появились рамы: резные или в золоте, которые постепенно заполнили всю стену в комнате. Бабушка всегда удивлялась новой пустой раме на стене, не понимая этой моей новой страсти. И вот однажды, когда я возвратился домой, держа в руках еще одну пустую раму, увидел, что внутри одной из рам на стене блестят любимые часы бабушки фирмы «Павел Буре». Это бабушка, как ей казалось, дала жизнь хотя бы одной из них...

У меня выросли усы, но я продолжал бегать по двору в коротких трусиках, не стесняясь прохожих и лукаво смотревших на меня девчонок... Но вот однажды, сидя в автобусе, возвращаясь домой после очередной вылазки на исторические места, я обратил внимание на парня, который буквально повис над впереди меня сидящей девушкой, пожирая ее глазами. Я проследил за взглядом, он был направлен на красивые руки девушки, нервно дергающиеся на коленях. Правая рука старалась прикрыть левую. Интимность этой игры меня заинтриговала, и я весь подался вперед. Уже после пристального взгляда я обнаружил на левой руке девушки татуировку, такую же голубую, как и та, которая нахально красовалась у парня во всю ширь его правой кисти. Девушка мучилась под пронзительным взглядом нависшего над ней парня и, чтобы, наверно, покончить с этой затянувшейся игрой, достала из лакированной сумочки белую длинную перчатку и, не поднимая глаз, надела ее на левую руку, а потом зажала ее правой рукой между коленками, как бы стараясь скрыть ее не только от постороннего взгляда, но и от себя. Реакция девушки никак не отразилась на парне, упорно сверлившем ее глазами... Автобус продолжал свой маршрут, выпуская и впуская пассажиров, а для двоих людей не существовал сиюминутный мир: один из них очень хотел упрятать прошедшее куда-то вглубь, другой — раскроить его и раскрыть... Наконец, девушка не выдержала и стала пробираться к выходу. Парень двинулся следом за ней. На следующей остановке они вышли, и я выскочил следом за ними.

Девушка быстро удалялась по тротуару, а стук ее высоких каблучков поглощался бродящей на нем красной листвой. Парень нагнал ее, она остановилась. Они о чем-то долго говорили, потом он ее взял под руку и они, прижавшись, медленно пошли вверх по безлюдной улице. Я стоял и смотрел им вслед до тех пор, пока их не поглотила пустота, такая вдруг огромная и понятная, и мне не хотелось сознавать почему-то, что я начинаю взрослеть...

Мне бесшумно в руку упал красный и жилистый лист...

Город детства всегда будил меня по утрам своими звуками и криками. Это он пускал в свои артерии крестьян с хурджинами и с корзинами, крестьян с ослами и без ослов, крестьян для дела и безделья — молниеносно превращавшие его в разноголосый ансамбль, правда, без дирижера. Крики эти оповещали о рождении нового дня и притом бессознательно повторялись каждый день, ибо крестьяне шумно спешили предложить горожанам свое неотразимое добро. Они и создаваемая ими атмосфера по утрам стали неотъемлемой частью города, сообщая дополнительный и удивительный колорит ему. И люди нетерпеливо их ждали всегда...

Уверен, что тогда никто не пользовался будильниками, да и часами вообще. Да и кому они были нужны тогда?!

А если в то время можно было забраться самому куда-нибудь наверх, фуникулер не всегда был на ходу, и посмотреть на город сверху вниз, то обязательно ты был бы опьянен красным цветом. Все крыши города были выложены из красной черепицы и красного кирпича. Они, словно чешуя на большой и длинной рыбе, пробивались где-то там внизу и переламывались на солнце, как настоящая чешуйка под хозяйственным ножом... Все вокруг было красным! И даже солнце...

А если в городе были праздники, то наряду с разными плакатами город покрывался и разноцветными коврами: маленькими и большими. И мне казалось, что в эти дни люди очень хотят сделать один большой, на весь город, многоцветный ковер...

... Сегодня многое изменилось. Фуникулер работает и днем, и вечером: каждый день. Красная черепица заменена серым шифером, или просто кровельным железом. На месте старых экзотичных домов выросли многоэтажные блочные дома...

Говорят, город вырос и очень изменился, я это и сам невольно улавливаю, хотя и не забываю тот день, когда по мостовым моего родного города в последний раз промчались фаэтоны с белыми лошадьми, словно поставившие точку над моей бесшабашной юностью...

А недавно произошло совершенно неожиданное. В хаосе движущихся механизмов я увидел, как по центральной улице катится настоящий черный фаэтон, запряженный двумя белыми лошадьми. Удивительно разукрашенный кучер спокойно управлял ими. В фаэтоне на белом, наверное, заново обтянутом сиденье восседали новобрачные — это выдавали их костюмы. Она вся в белом: белое платье, белая фата, белые цветы; и он: в черном костюме, в черных лакированных туфлях, но с горящей красной гвоздикой на лацкане пиджака...

Они ехали в новый мир...

Фаэтон, как я уточнил, обслуживал дворец новобрачных.

Я ходил за ним целую неделю, как за силуэтом своих детских воспоминаний. Менялись беспрерывно лица в нем: ох, и разные лица были, честно я вам признаюсь, но на всех лицах светилась одна улыбка — улыбка Джоконды...

Один лишь кучер был тихий и грустный, словно отрешенный от мирских забот, не обращавший даже внимания и на то, что за спиной у него рождались новые молодые миры...

Как-то в воскресенье ночью, освободившись от последней пары молодоженов, мой пустой фаэтон, как я заметил, завернул в зоопарк. Там кучер спокойно распряг лошадей и увел.

... А на следующее утро фаэтон по знакомым местам тащила пара черных лошадей. И я был до боли уверен, что новые молодожены никогда и не узнают, что вчера этот фаэтон катила пара белых коней...

Сейчас я очень часто вижу во сне белых лошадей, белую фату и почему-то шарманку с серебряной ручкой.


[На первую страницу (Home page)]                   [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 01.12.04 17:54