Академия «Сикуло-Норманна» (Палермо – Монреале)

Марио Торнелло

Кофе в восемь утра у Гуттузо

«В воскресенье в восемь утра буду рад выпить с тобой чашечку кофе», – так он обычно отвечал на мое предложение встретиться. И я уже знал, что в этот час воскресного утра он будет свободен от всех повседневных забот.

День начинался безучастно среди архитектурных пространств Форумов, освещенных бледно-розовым светом. Мои шаги ритмично отдавались по расшатанным булыжникам мостовой тихой улочки, которая спускалась от маленькой треугольной площади дель Грилло, возвышающейся стеной с арками республиканской эпохи.

Миновав подъезд и холодный взгляд Альдо, привратника, я поднимался наверх по небольшой лесенке и попадал на террасу, предшествующую мастерской Гуттузо, вход в которую охраняли два мускулистых атланта эпохи барокко, которые, казалось, отбирали посетителей.

Внутри я сразу же оказывался в какой-то туманно-зыбкой атмосфере, оторванной от остального мира, где запах смолы и скипидара смешивался с сигаретным дымом, сквозь который вырисовывалась фигура моего друга Ренато. Его улыбка и наше сердечное объятие подтверждали крепость нашей дружбы и наше взаимное уважение.

Наша дружба, продлившаяся тридцать пять лет, началась на нашей родине в городке Багерия недалеко от Палермо, когда я узнал о его приезде от наших общих знакомых и без предупреждения представился ему с некоторыми моими полотнами под мышкой, которые были перевязаны шпагатом. Тогда я находился под сильным влиянием работ Фаттори и Казорати. Это было в 50-х годах, социальный неореализм волновал души молодых художников, и, возможно, Ренато увидел в моих картинах, которые он рассматривал в напряженном молчании, нечто такое, что заставило его пробормотать: «Что тебе делать в Палермо? Переезжай в Рим». Что я и сделал. В столице он не потерял ко мне интереса и даже позже написал предисловие к каталогам трех моих персональных выставок, которые он почтил своим присутствием. И так с 60-х годов начались мои посещения его мастерской, сначала на улице Кавур, а затем и там, где закончились его дни, а также многочисленные встречи и застолья с нашими общими друзьями в Риме, Палермо или у меня дома.

В Велате, на вилле его жены на севере Италии, куда он часто уезжал, я был всего два раза. Он показался мне потерянным среди этого просторного и тенистого пейзажа, и я сказал ему, что он здесь чужой, заброшен сюда случайно чьей-то злой волей. Он как-то вымученно возражал мне, но в его разговоре и в обрывках фраз сквозило внутреннее одиночество.

Наш разговор то оживлялся, то уступал место красноречивому молчанию, и, если мы были вдвоем, я предпочитал оставить его одного перед белым листом бумаги, где в предчувствии нового открытия его карандаш полетит легко, то на мгновение задерживаясь, то упорно вырисовывая какой-нибудь штрих. Зажженная сигарета приклеивалась к выпуклости нижней губы, левый глаз прикрыт, голова наклонена вправо. Он следовал за полетами своей фантазии, и на его лице отражалась огромная духовная работа, проникновение во внутренний мир. «Знаешь, такой-то умер», – иногда говорил он или я, и с того момента «такой-то» перемещался для нас в прошлое, напоминая о неумолимом течении времени.

А его рисунок тем временем проступал все отчетливее, преображаясь и обретая сюжет, который, казалось, таился на этой белой плоскости и только и ждал, чтобы воля художника дала ему жизнь.

Обаяние творчества Ренато было окутано какой-то тайной.

Наши разговоры, часто приправленные диалектальными выражениями, постоянно возвращали нас в тот провинциальный мир, где были наши корни. Мы испытывали «sicilitudine», тоску по Сицилии, как определил это чувство Леонардо Шаша. И устные рассказы Ренато, если бы можно было собрать их, приоткрывали внутреннюю поэзию его души, которая оставалась в тени.

Но легкий стук в дверь предшествовал появлению официанта в белом пиджаке и перчатках, который приносил хороший домашний кофе, который, однако, очень отличался от того, который делают в Палермо. Но и тогда, когда я пробовал этот кофе среди римских стен XVIII века, передо мною вновь вставали образы Багерии. Мастерская Ренато была заполнена фотографиями, запечатлевшими его дружбу с выдающимися людьми нашего времени, расписными боками сицилийских повозок, подарками почитателей его таланта и самыми разнообразными предметами, которые он увековечил на своих полотнах.

Иногда наши разговоры касались алхимических секретов гастрономии. Помню его удивление, когда я однажды предстал перед ним с готовым и еще теплым гарниром для нашего традиционного блюда – «макарон с сардинами», – в который он хотел добавить экстракт помидоров согласно багерезскому обычаю, тогда как я предпочитал оставить его таким, каким его делают в Палермо. Об этом «гастрономическом» визите Ренато потом долго напоминал мне.

Во время этих встреч я мог поближе познакомиться и с его новыми, уже получившими отзывы критиков работами, которые стояли, прислоненные к стене.

Я был свидетелем появления в жизни Ренато его преданного секретаря Рокко, с которым он познакомился в Калабрии, куда уезжал на пленер, чтобы создать серию рисунков о повседневной жизни рыбаков. Рокко как раз был одним из них, поразившим художника своим загадочным, ассиметричным лицом. Похожий на сфинкса, он стал идеальной моделью для живописи Ренато, который сразу же почувствовал симпатию и жалость к этому бедняку, которому с трудом удавалось прокормить семью. Ренато позвал его с собой в столицу и затем написал много портретов Рокко. Воспроизведение его лица, слегка мрачноватого от некоторого усыпления чувств, можно считать одним из высших достижений художника. Кроме портрета писателя Альберто Моравиа, который я видел реализованным частично, портреты Рокко, без сомнения, являются наиболее эмоционально насыщенными, где можно прочитать душу человека.

Ренато изменил его жизнь, избавив от нищеты, и сам Рокко неоднократно отмечал невероятную щедрость маэстро, перечислив мне однажды людей, которые стучались в дверь мастерской, чтобы получить в тяжелые моменты какой-нибудь рисунок Ренато, который они тотчас же продавали владельцам галерей, уже поджидавшим за дверью.

Так я проводил восхитительное утро, прерываемое различными телефонными звонками, а иногда приходом других персон, как, например, президент Итальянской республики Франческо Коссига, которые, как и я, ценили дружбу этого человека. Неоднократно я встречал у Ренато и Антонелло Тромбадори, известного политика и историка искусства.

Невозможно забыть торжества в честь пятидесятилетия Ренато, организованные в Багерии. Коммуна не поскупилась на затраты и всем приглашенным был преподнесен драгоценный подарок – небольшие металлические панели, расписанные декоратором знаменитых сицилийских повозок Минико Дукато.

Вспоминается мне и прекрасный обед в ресторане римского квартала Трастевере, где присутствовал также известный сицилийский диалектальный поэт Иньяцио Буттитта. Ренато во главе стола олицетворял собой фигуру гостеприимного хозяина, счастливого быть в окружении друзей. На наш стол указывали пальцами другие клиенты ресторана, которые приблизились в конце обеда, чтобы получить автографы и сделать фото. Тогда Иньяцио, подогретый вином и просьбами присутствующих, прочел несколько своих стихотворений, которые были встречены оглушительными аплодисментами. В последний раз я увидел Ренато на смертном одре. В семь часов утра по радио сообщили о его смерти, а в восемь я, как обычно, снова был у него.

Войдя в подъезд, я ощутил за спиной необычное оживление и звук захлопывающейся дверцы машины. В этот момент подъехал президент Республики Франческо Коссига, окруженный агентами и полицейскими в штатском, один из которых, увидев, что я держал руки в карманах, из предосторожности попросил меня вытащить их.

Мы поднялись наверх и застыли перед бледным Ренато, который лежал на постели, облаченный в синий костюм с красным галстуком, и я сразу же заметил сидящую рядом с ним президента Сената Нильде Йотти и стоящего Антонелло Тромбадори.

Мы молчали, отдавая последний долг маэстро.

В тот же день я узнал от наших общих друзей, что Ренато перед смертью исповедался своему духовнику и близкому другу монсеньору Анжелини и совершил таинство причащения. Об этом потом много писали газеты, но меня лично новость совсем не удивила, поскольку несмотря на коммунистические идеи в Ренато, как в каждом сицилийце, жило глубокое религиозное чувство…

Перевела с итальянского Ирина Баранчеева

[На первую страницу (Home page)]
[В раздел "Италия"]
Дата обновления информации (Modify date): 27.08.2008 16:01:45