Впечатления
Потерянный и воскрешенный рай Владимира Набокова
Как чист и светел мир Набокова-поэта, в котором, кажется, все лучшие силы его души соединились, чтобы вылиться в слове — в летящей, как солнечная паутина, поэтической ткани его стиха, протянувшейся между двумя эпохами, двумя мирами. Райским, русским миром детства и юности поэта и его скитальческим миром взросления, творчества и жизни на чужбине.
И крест, распинающий его душу, — это крест его поэтической памяти, его блаженство, его страдание, его ДАР:
«Вдали от ропота изгнанья
живут мои воспоминанья
в какой-то неземной тиши:
бессмертно всё, что невозвратно,
и в этой вечности обратной
блаженство гордое души».(«Весна», 1925)1
Набокову была дарована редкая, неизбывная любовь — к своему русскому прошлому, к своему началу, к своему языку. И, пытаясь утолить эту неутолимую жажду отвергнутой любви изгнанника, вдруг потерявшего весь боготворимый им мир, безжалостно разрушенный в катастрофе революции, он начал воскрешать утерянное. Поэт не вырвал из сердца свою любовь, а, страдая, плача, мечтая и погружаясь в сновидения, вглядывался вновь и вновь в далёкое ушедшее, творя из него свою новую бессмертную поэтическую реальность:
«Серафимом незримым согреты,
оживают слова, как цветы:
узнаю понемногу приметы
вдохновившей меня красоты;воскрешаю я всё, что, бывало,
хоть на миг умилило меня:
ствол сосны пламенеющий, алый
на закате июльского дня…»(«У камина», 13 марта 1920)2
И в этом новом сотворении отнятого мира Набоков все чаще и чаще уходит в пространство поэтического сна, в котором для лирического героя есть только одно время — ВСЕГДА и нет никаких земных границ, а есть только одно СВОБОДНОЕ ВЕЗДЕ. В 1926 году Набоков напишет стихотворение «Сны»3 , где с болью, с грустью скажет об этом спасительно-мучительном пространстве, дарованном страннику, — «вся Россия делится на сны»4. В снах поэт говорит с далёкой родиной, в снах он переносится в Россию.
Каждый раз, вновь созидая любимое, но отнятое судьбой, поэт делает духовное сверхусилие. Даже молодой Набоков томим усталостью, а иногда — отчаянием, которые, как сторожевые псы, не отпускают изгнанника никогда. Но в 1923 году он ещё может сотворить такое чудо, как, например, свой Петербург:
«Мне чудится в Рождественское утро
мой лёгкий, мой воздушный Петербург…5
………………………………………………
Мой девственный, мой призрачный!.. Навеки
в душе моей, как чудо, сохранится
твой лёгкий лик, твой воздух несравненный…»6(«Петербург»)
И даже в этот светлый миг он не может с горечью не признаться: «Трудно мне…» Он дорого платит за свои блаженные сны:
«Но иногда во сне я слышу звуки
далёкие, я слышу, как в раю
о Петербурге Пушкин ясноглазый
беседует с другим поэтом…»6
Пока хватает сил, Набоков, как заклинание, повторяет имя своего РАЯ:
«Это было в России,
это было в раю…»7(«Река», 8 апреля 1923, Берлин)
В это время поэт до конца готов испить жертвенную чашу своей ЛЮБВИ. За этот свой РАЙ он готов пойти на смерть, но только там — в любимой, жестокой, вожделенной России:
«Но сердце, как бы ты хотело, чтоб это вправду было так: Россия, звёзды, ночь расстрела и весь в черёмухе овраг»8.
(«Расстрел», 1927, Берлин)
И пусть расстрел происходит в ночной поэтической реальности — в сердце поэт совершает своё настоящее жертвоприношение.
Но несмотря ни на какие муки на этом поле страждущей, раненой души не перестаёт благоухать райский сад набоковской памяти:
«Ночь в саду, послушная волненью,
нарастающему в тишине,
потянулась, дрогнула сиренью,
серой и пушистой при луне.
………………………………………И опять на листья без дыханья
пали грозди смутной чередой.
Безымянное воспоминанье,
не засни, откройся мне, постой»9.(«Сирень», 1928)
Всё новые и новые волны накатывает океан времени, и Набоков-поэт уже не в силах выносить бремя своего мучительного избранничества — певца страстной безнадёжной любви к покинутой родине. Он молит пронести эту чашу мимо, которую не в силах больше пить, и готов отдать за это самое дорогое — «всё, что есть у меня, — мой язык» («К России», 1939, Париж)10. С отчаянием он повторяет: «…поздно, поздно!..»11 Действительно, жизнь проходит на чужбине, и, действительно, «поздно!», потому что своей любовью, своими страданиями поэт уже воскресил в своей поэзии свою Россию, свой незабвенный РАЙ. И куда бы он теперь ни убегал от него: в безмолвие, в другой язык, в другую страну, в не-любовь — его Россия уже СУЩЕСТВУЕТ.
В середине двадцатых годов поэт счастлив полностью раствориться в возлюбленной родине:
«Так всё тело — только образ твой, и душа, как небо над Невой»12.
(«К Родине», 1924)
Но даже почти через тридцать лет он не сможет заглушить свой отчаянный стон любви, загнанной в сердечную и плотскую глубину:
«О, нет, то не рёбра — эта боль, этот ад — это русские струны в старой лире болят»13.
(«Neuralgia Intercostalis». Во время болезни, Март–апрель 1950)
Да, боль и ад.., но им не одолеть уже воскрешённый Набоковым РАЙ.
Весна 2007 года. Москва
1 Здесь и далее цит. по: Набоков В. Капля солнца в венчике стиха. Стихотворения. М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2000. С. 112.
2 С. 90.
3 С. 312.
4 С. 313.
5 С. 251.
6 С. 253.
7 С. 297.
8 С. 323.
9 С. 118.
10 С. 328.
11 С. 329.
12 С. 304.
13 С. 340.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 22.10.08 17:23