Un barbone dorme
sopra una panchina
coperto di stracci
con il volto tagliato dal sole:
i suoi occhi scolpiti nella pietra
e la pelle arida di dolore.
Un passero becca le briciole
che il vecchio ha lasciato cadere
dal suo pane stantio.
Foglie secche su rami nudi
attendono l’ultimo soffio di vento
per cadere in una danza di morte.
Un signore passa davanti,
si accende una sigaretta
e lascia cadere solo un fiammifero spento.

Бродяга спит
на скамейке,
покрытой тряпьём,
с лицом, вырезанным солнцем:
глаза его окаменевшие
и высохшая кожа от боли.
Воробей клюет крошки,
что старый уронил
от затхлого хлеба своего.
Сухие листья на голых ветвях
ждут последнего порыва ветра,
чтоб упасть в танце смерти.
Синьор проходит мимо,
зажигает сигарету
и оставляет лишь
потухшую спичку.

Ho chiesto al vento dove andasse
e il vento и volato via fischiando.
Ho chiesto all’onda da dove venisse
e l’onda si и sciolta sulla sabbia.
Ho chiesto a me stesso cosa volessi
ed ho trovato sogni gonfi di malinconia.
E intanto i giorni passano e si muore.

Спросил я у ветра, куда ты идешь,
а ветер, свистя, улетел.
Спросил я у волны, откуда приходишь,
а волна растворилась в песке.
Спросил у себя, что хочу я,
и нашел мечты, раздутые тоской.
А тем временем дни уходят и умираешь.

Quassщ, dove le cose semplici
cantano,
con note malinconiche e forti,
la vita d’ogni giorno;
lungo la grazia sinuosa
di una strada di montagna,
mi siedo nel silenzio stanco
della sera.
In un confidente abbandono alla vita
vorrei scolpire il vento, dipingere
il fruscio dell’ultimo tramonto
tra le cime nere dei pini.
Ma l’anima и fissa all’antico dolore.
le gioie sono fiori
che sbocciano in un campo minato.
Mentre lo stanco cigolare d’un carro
si perde nella solitudine
d’una bianca strada lontana.

Здесь наверху, где вещи простые
поют,
с грустными и сильными нотами,
об ежедневной жизни,
вдоль извилистого очарования
горной дороги
сажусь я в усталой тишине
вечерней.
В доверительной отдаче жизни
хотел бы изваять я ветер, нарисовать
шуршание последнего заката
среди черных верхушек пиний.
Но душа привязана к старинной боли.
Среди жизненных гримас
радости становятся цветами,
распускающимися на минном поле.
Тем временем усталый скрип повозки
теряется в уединенности
белой дороги далекой.