Документальная проза
Письма из 70-х*
(Фрагмент книги «Миша Файнерман»)
*Журнальный вариант, печатается с сокращениями.
Предисловие
От Миши осталось несколько пронзительных стихов и письма. Написал-то он больше, но все сгорело – два романа, дневники, философские очерки…
Я хранил Мишины письма как кусочки собственной жизни. Конечно, время и расстояние – разлучники мощные, но есть род «связи», против которого и они бессильны. И даже смерть бессильна. Потому что дело не в том, что люди обозначают словами «он жив в нашем сердце, в нашей памяти», дело не в «памяти», а в живом ощущении, что та жизнь, с которой ты оказался связан, она в тебе продолжается, и никакими силами ее не исторгнуть. И не важно, что наши с ним взгляды на эту самую «жизнь» были зачастую противоположны, что мы жестоко спорили, и обижались друг на друга, что я далеко не всегда восхищался его стихами, и уж тем более философией, а он – моими, и вообще, не в «практических» отношениях было дело, а вот в этой крепчайшей «связи», в этой нужде друг в друге, без которой собственное существование кажется каким-то отрубом. Когда ты все время, пусть даже ревниво и завистливо, поверяешь свою жизнь «его» компасом, а он свою – твоим… Тем более, когда друг остался в покинутой тобою стране, и единственная нить, которая связывает тебя с твоей прежней, исчезнувшей жизнью, это – письма друга… Как же было их не ждать, не читать в слезах, не хранить.
Когда Миша умер, я стал перепечатывать его письма с намерением издать их как памятник другу, но вдруг увидел, что это роман. Миша все-таки написал роман о своей жизни. И что это замечательный роман, что это явление культуры; быть может, уходящей культуры, хотя в реальность такого апокалипсиса Миша не верил, не хотел верить.
Я добавил от себя комментарии, отрывки из своих дневников, писем и стихов, опись оставшихся после него бумаг и нескольких писем о Мише других людей.
Я думаю об этой книге как о «нашей». Я так чувствую, ведь это не только о его, но и о нашей жизни. И я не хочу новой разлуки.
16.2.78.
Здравствуй, Наум!
Ты себе не представляешь, какие странные чувства я испытываю эти два дня, особенно сегодня. Только сейчас я немного разобрался в них – потому что чувствовал, что так не бывало прежде. Кажется, это просто чувства нормального человека – уехал друг, и хочется тоже ехать за ним. До отъезда я думал, что будет грустно, что тебя тут нет, а вышло иначе – грустно, что меня нет там.
Я вчера с такой нежностью читал букварик на иврите... Черт его знает, может, эти чувства пройдут, но я очень изумлен тем, как вышло.
Но есть и другая струя – и она, черт, резко усилилась, когда я зашел вечером в вашу квартиру. Зус1 позвонил – и надо же, через минуту я вышел бы уже – я собирался в Университет на лекцию, в первый раз в этом семестре, там бы, может, развеселился, а тут такая грусть...
Я взял твои гантели и фильм «Сотвори себя». И в этом-то вся и грусть, потому что это взгляд на юность еще оттуда, из шестнадцати, когда думали обо всем таком. А твой отъезд сказал резче всего, что юность давно прошла.
Суть в том, что я тоже не могу уже, как прежде, радоваться детским прелестям письма и всего такого – ясно, что надо что-то с собой делать в мире взрослых людей.
Как раз странное совпадение с этими гантелями: днем я делал зарядку и так ясно ощутил вдруг, как хорошо было бы это делать в шестнадцать – а главное, на месте, и сколько всяких радостей это сулило бы, да и вообще – все можно было начать так – и иначе.
Теперь я чувствую, что начать иначе уже не выйдет – можно менять стиль жизни, и другое, но ось жизни уже выработалась, и кроме как этим – ничем иным заниматься не хочется, и нелепой кажется даже мысль попробовать изменить все. Там, тут ли – писать и размышлять.
Да, почитал я тут Пушкина – твой шестой том. До чего же пустой человек! – что он писал в дневнике!
Там у вас в квартире была твоя мама и мама Зуса. Твоя мама удивляется своим чувствам, примерно, как я – своим. Наверное, все это слишком необычно для всех.
Когда на аэродроме с Зусом вышла эта история, твой папа сказал в сторону: «Комик в жизни, трагик на сцене». Я вспомнил, как ты рассказывал о его актерском начале.
Вадим2 был печален: «Заснеженное это поле, как заноза... ледяная». Вообще, я как-то почувствовал, наконец, в этот раз, в чем источник его стихов – действительно, дико одинокий человек, и сам себя таким делает, потому что это как-то странно влечет. Но так можно жить сто лет, я понял. Он думает расписаться под действием твоего отлета.
Я тут пишу философскую работу, и в первый раз добился «ясного стиля». Для этого нужно было, оказывается, просто резко замедлить скорость писания – и не допускать сложных фраз. Сразу все стало на место. Идея там интересная – что такое «действительность», о которой мы столько говорим, – но сейчас об этом что-то не хочется писать, а лучше я тебе пошлю стихотворение, утром переделал. Да, я приобрел вдруг вкус к переделке стихов – видно, и вправду взрослость.
Что солнце
То туманное, то розовое, то рябое
И двух дней не бывает кряду
Одинаковым – в этом, кажется, дело
На это можно
Надеяться – смотри
Какое нам дело
До грустных вещей – солнце стоит в небе
Твердо
Видишь? –
Так туман вокруг него греет
Видишь? –
Это снег блестит за окном.
Ну, до свидания. Надеюсь, письмо тебя застанет. Я не знаю, сколько оно идет. Не знаю даже, как посылать. Завтра спрошу.
Миша
30.3.78.
Здравствуй, Наум!
Получил твое первое письмо, рад, что у тебя все хорошо, и вообще, приятно переписываться через моря.
Вчера зашел Дима Тютюнник3, прочел твое письмо, и потом мы вместе поехали к твоим родителям. Почитали там твои письма, а им показали это письмо ко мне. Два места я заклеил, так что об «опасностях местной жизни»4 никто не узнал.
Исаак Ефимович5 просил спросить тебя в письме, сохранятся ли льготы ему как пенсионеру, если он получит там пенсию через год по приезде – тогда ведь он не будет уже вновьприбывшим. Выглядят они оба неплохо; я спросил, как они относятся к твоему зову ехать скорее, – Мария Наумовна6 говорит, что так быстро они не готовились.
Посмотрел я на местность, где ты провел юность, – как раз днем вчера зашел Зус, дал твой последний блокнот – там о диване, все такое; я думаю, ты не обидишься, что я почитал.
Зус и сегодня заходил – он что-то загрустил, а глядя на мою активность, становится, наверное, веселее.
Ну, я успел за это время еще раз влюбиться – и хотя безрезультатно, но интересно: «много нового». А в субботу-воскресенье ездил в Голицино к Жене7 и там гулял в компании нескольких Мишиных одноклассников. Видел Пашу, он теперь показался мне много лучше: я сам сильно изменился с лета. Паша обстреливал нас четверых снежками – сам так захотел. Вообще, молодым быть хорошо. Они там все либо сами играют на гитарах, либо крутят диски. Видел их одноклассниц. Алешу, жалко, не видел – Миша хотел пойти вдвоем, а после раздумал. Потом мы с ним понедельник были вместе, вечером поехали в гитарную школу – есть такая, и там еще новые люди. Мне всё это очень интересно. После часу возвращаюсь домой – письмо из Израиля. По воздуху. В первый раз из-за границы. Я очень обрадовался – а тут у меня замок не открывается, в первый раз. Я бился-бился, потом принёс снизу ящик, сел у двери, дремлю. Решил – утром пойду к родителям. А в полпятого думаю – дай-ка ещё раз – и что ж ты думаешь? – открылось. Я был так счастлив!
Да, скоро перееду-таки на 12-й этаж. Документы уже оформлены. Квартира будет – 96.
Вот тебе песня из Анчарова – но, видимо, не его, это из повести:
Ой, ты, море синее, а тоска зеленая.
Ты не плачь, не плачь, красавица, вода и так соленая.
Вот тебе и поэзия, вот и весь секрет... Сам я понял тут, наконец-то, что меня держит после родителей: чувство, что молодость еще не кончена. Особая такая молодость. Если поехать – такой уже не продолжишь. Хочется дожить ее здесь.
Якобсон8 – это, видимо, тот, что был учителем у Климонтовича9 во 2-ой школе. Я читал его о Блоке. Кстати, и Тютюнник учился в том же выпуске. Да, в Израиле, оказывается, живет Илья Бокштейн10 – я тебе о нем рассказывал. Попробуй найти его, пусть он мне напишет. Его стихи есть в журнале Перельмана11 за прошлый год.
Я тебе пошлю шесть стихотворений – это то, что вместе с «Солнцем» идет после первой выборки – её я закончил: «Когда он умер, я не был еще мужчиной» <…> Да, Ваня Овчинников12 приехал из Новосибирска уже с месяц назад. Наверное, он и сейчас в Москве, но не звонит. Хотя стихи его сильно на меня подействовали (еще осенью), но с ним самим мне было тяжеловато. Но и своим образом жизни он на меня очень подействовал: скитается, живет и кормится то тут, то там. Иногда пишет. О себе говорит все время. Он хочет тут что-нибудь опубликовать в журналах. Друзья ему устраивают это. Женя13 не верит, что выйдет.
Вообще же Ваня мужик очень хитрый, и по-своему жесткий. Это меня и отдалило. Но уж эти времена и забываются, что он у меня жил.
<…>
Ну, давай, делай там все хорошо, пиши поподробнее, а мы тут тоже не зеваем. Мне в пятницу – шел из Иностранки – пришло в голову, что Москва – это как Дублин. Провинция, уезжают, но родное место. Знаешь вот, если идти от Яузы вверх по Садовому к Курскому, а день солнечный. Или по Пятницкой вверх к Балчугу. Совсем Дублин...
Миша
20.6.78.
Привет, Наум!
Я тут собрался снова за город – на этот раз недели на три. Писал я тебе только-только, так что новостей особых пока нет. Хочу вечером зайти к твоим на Руставели, показать твое письмо. Да, мы с Зусом были тут у старушки14 – она выглядит слабее, чем когда осенью мы были в первый раз. Раймонду сменила Жанна, но и той не видать – где-то веселится. Я передал от тебя привет, А.В. очень обрадовалась, и тебе передает тоже.
Тут хорошая выставка картин из собрания Макса Кагановича – в Пушкинском. Есть Сезанн, Ван-Гог… <…>
1.9.78. (отправлено 4.9. Неожиданно мелкий-мелкий почерк.)
Привет, Наум!
…Да, вернулся я из Средней Азии сильно обновленным. Особенно подействовали последние пять дней в Ташкенте. Я там познакомился с очень интересными людьми. С литературоведом – ему за семьдесят, был приятелем Хармса, учился у Тынянова. С художницей Любой, об ней отдельный сказ. Был у правнучки Тютчева, ей тоже лет немало. Еще там несколько человек, но меньше подействовало.
Наум, я сейчас напишу небольшое письмо, а попозже пошлю еще одно, подробное.
Из Самарканда я тебе писал – интересно, дошло ли. Значит, были мы в Хиве, Бухаре, Самарканде – а Волгу я проспал. На обратном пути видел вечером «много вода». Из Самарканда – в горы. Ночью на грузовике, вершины, ущелья, звезды, мотор перегревается, то и дело вылезаем, подкладываем камни. Поднялись на 2700 на озеро, и тут Витя заболел. Ангина. Отправили его вниз – он настаивал, боялся, что на высоте обострится. Остались мы с Яшей. А отношения натянутые – я все-таки не мог удержаться от детства. Ну, ничего. Ходили через перевал 3700 на другие озера, с нами девушка и женщина. Жили у альпинистов. Парились в ихней бане – камни раскаляют, над ними ставят палатку мокрую, водой на камни – смерть фашизму! А потом в холодную горную речку, а потом обратно – и так раза три. Я прошел крещение.
Да, отрастил я бороду. Вышла рыжеватой. Совсем другой вид. Попозже сфотографирую себя – я хочу снять рисунок Любы на цветную, и тебе пошлю.
Ну вот, Евгений Александрович меня сильно поразил. Очень хорошо рассказывает – и любит рассказывать, и я не ожидал, что есть что-то глубже. А между тем... он пишет работу о психологизме. «От «Душечки» Богдановича до «Душеньки» Чехова». И главное там – две темы: свободность – и мечты.
Онегин – просто свободный человек. Не «лишний», а свободный. Мечты – чеховские герои, женщины в мечтах. Потом у него таблица: «природа – человек» – ужасно интересно. Я позже тебе подробно опишу. Я надеюсь, Евгений Александрович осенью приедет. Почитал правнучке стихи – ей понравилось, попросила оставить. Она и вообще женщина замечательная. Очень хороший вкус на живопись и литературу. Но уже несколько лет не видит. Что, впрочем, не мешало ей летать к сестре в Лондон.
Наум, я пока остановлюсь. Скоро напишу.
Давай, пиши прозу. И стихи.
Миша.
13.10.78.
Привет, Наум!
Сейчас зашел Зус, посидели, и я после того, как его проводил, прочитал «Митю Русича»15. Раньше я его не читал – и, знаешь, мне очень понравилось. Единственное, жаль, что все на одну тему: ты «однотем».
Вообще же, видимо, у тебя с еврейством (было) и с насилием, как у меня со стуками в полу – сие: ненормальная реакция. А потому, Наум, пришли ты мне заглушки – я все о своем.
Да, брат, а я тут написал (почти закончил – если бы Зус не зашел, уже бы закончил) реалистический рассказ, страниц на 15. О деревенском жителе. Сам не ожидал, что так хорошо выйдет – настоящий рассказ. Вообще я тут переродился, только грусть та же – ну да и причина та же. Меня тут ждут, впрочем, наверное, радости – после напишу.
<…>
А все же Русич был бы больше герой, если бы сказал, что, «хотя я и не еврей, но я с ними». Конечно, дети. И это дело с драками и для меня было центральным пунктом – и, если разобраться, это и покалечило всю жизнь. Хотя таких сцен я не видел.
<…>
Да, я тут начал, не знаю даже как назвать жанр: «К депрессии». Философия – но художественно. А кроме этого закончил – наконец-то! – в первый раз хороший философский очерк. Первый. Ясно уже, о чем будет второй, а там – и еще будут.
Да, но когда думаешь, понимаешь, что всех очерков не хватит, чтобы перевесить один «настоящий» поступок, вроде кинуться на Царька16. Как ни странно, во взрослом состоянии это легче сделать, хотя поплатишься сильнее. Что-то на меня сильно рассказ подействовал – а час поздний.
Я в студии живописи рисую акварели – похоже не выходит, но красиво. Послезавтра будут петь еврейские песни, послушаем.
Вообще, этот реалистический рассказ поставил меня в тупик. Что же я десять лет не то все делал? Почему не мог от себя оторваться? Тут действительно вышел образ – вовсе не меня. Анатолий, зовут героя. Рассказ кажется похожим на другие рассказы других писателей, но я-то знаю, что от (нрзб) другого: он в точку вошел, вот и кажется, что «так должно быть».
Да, получил известие о гибели Якобсона17. Женя сказал. Как жаль, черт возьми. Боюсь, это на тебя там сильно подействует. Узнал и о Нобелевской премии этому писателю на идиш18, кое-что о нем послушал. Любопытно. Наум, я начну слать роман – пожалуйста, аккуратно собирай листочки, чтоб не спутать. Три части, с нумерацией еще не решил, сквозная или по частям. Я сейчас его переделываю в третий и последний раз, и уже можно слать.
Вадим звонил, но с ним увидеться не так легко – больно хитер. Витя спрашивает о тебе. <…> Леву вижу еженедельно19.
Ну, пока что прервусь, чтобы послать.
Да, я почти уже лёг, когда подумал: единственный выход в этой ситуации в рассказе20 – это ударить. Не потому даже, что это честнее, это психически здоровее. А потом открыл книгу «Структурные уровни живой материи», прочитал несколько строк и подумал: Господи, если так сосредоточиться на этой стороне жизни (что в Мите), так ведь ничего иного не будет – ни структурных уровней, ни материи. Трудно решить, что важнее. Как-то все, конечно, надо увязывать. Ну, ладно, иду спать в сон.
–––––––––––––––
14.10.78. Да, узнал адрес Цветкова: Mr. A.Tsvetkov, 601 N. Fith Ave, Ann Arbor M 148104 tel. (313) 662-2799. Гандлевский тебе шлет привет. Я закончил утром свой рассказ, сейчас, вечером, выправил – вот, сел печатать. Слать тебе и твое по частям, переписывая? А то послать так – и вовсе не останется следа, если что. Потихоньку могу писать, вместе со своим.
Вчера ходили на фестиваль еврейской песни. Ходил с Фейгиным, а там Зус, Боря, Лёва. Интересно. Жаль, тебя нет. Ну, да и наоборот жаль. Да, я тут жду гостью из Ташкента – дочь Евгения Александровича. А увидеть ее мне особенно хочется...
Ну, всё пока что. Обнимаю.
Миша.
Привет Римме и Илье...
Насчет своего рассказа я в недоумении – хорош ли, плох. С реализмом я мало сталкивался у себя за столом.
Почему-то сейчас подумал о том, что героя зовут Анатолий, и вспомнил о Якобсоне. Но странно – у нас вчера и сегодня два очень хороших дня – тепло, и небо ясное, и кажется, что если кто умер, это не так страшно, как в детстве казалось. Сам не знаю толком, что я хочу сказать.
Да, я читаю Фрейда и разобрался, наконец, в чем он глуповат: он не замечал, где кончал с наукой и делал миф – ему все казалось, что то – наука. Вернее даже, не замечал, где кончалась наука и начиналась философия, а потом миф. И вообще – страшно любил замещать чувственную реальность – моделями. Я в свои 30 это лучше его видел. Так и пишет: «Вот если бы удалось свести эти две тенденции к одной, поставить их в соотношение» (эрос – к жизни, и тяга к смерти). А я понял так: миф должен быть внизу и вверху, а посредине – объяснения. Не поленюсь, распишу это место.
Есть жизнь – чувствуемая, и есть «рассказы» о жизни. Четкой границы нет – и рассказы чувствуем.
Так…21. Теперь, значит, рассказы делим на мифы и объяснения – тоже нет четкой границы, потому что есть мифоподобные объяснения. Миф не обязательно объясняющий – просто рассказ, который принимаем просто – почти как жизнь (важно!).
Стеблин-Каменский пишет, что миф воспринимался реально: написано шесть голов – так и видят. Так же и чувствуемое мы воспринимаем реально. Что Христа распяли – в мифе. Что земля плоская (хотя и знаем, что кругла).
А объяснения тоже есть тенденция воспринимать реально – но легче воспринять реально миф, чем объяснения. Хотя на сегодня это почти наоборот. Так вот, чтобы жизнь была нормальной, должен быть миф вначале – после него (в отрочестве) начинаем объяснять – и заканчиваем, венчаем объяснения мифом и, что важно, это сознаем.
А Фрейд не сознавал. Очень верил в рациональную мысль. В анализ. Рациональное – это когда уподобляем тому, что легко разбирается (разбивается) на части. Вот проверь меня здесь – исчерпывается ли рационализм тем, что я назвал.
А миф не разбиваем, то есть, если разберешь, «себе же хуже сделаешь», как говорил мне директор клуба, когда я обещал его в 73-ем году ударить. Исчезнет специфика мифа – проще говоря, мозг перейдет в иной режим работы.
Такие дела, Наум. Серьезные – ох, серьезные. Ну, давай.
17.10.78.
Наум, получил твое девятое и послал своё, но, черт возьми, когда опускал в ящик, вспомнил, что не наклеил марки. На случай, если не дойдет, посылаю открытку. Чтобы не было бреши в письмах. Зус вчера получил разрешение. Говорит, «руки-ноги задрожали».
У нас тут на редкость ясные дни, а у меня куча писательских планов. Ну, давай пока что. Обнимаю. Миша.
Привет Римме и Илье. Твою маму вижу еженедельно у Лёвы22.
24.10.78.
Привет, Наум!
Значит, я послал тебе 12 письмо, но забыл наклеить марки. Чтобы не было бреши, послал вдогонку 13 открытку. А может, и то письмо дойдет. Поскольку там были листочки из дневника, прости меня, если пропадут. Но, может, мне вернут обратно?
Ну вот, Зус готовится к отъезду. Аня вернулась из Болгарии и негодует, что решают за нее и без нее.
Я, наконец-то, стал почти что счастлив. Хотя пока одними надеждами. Если сбудутся, напишу.
Сегодня вторник, а в воскресенье был спектакль у Жени – в театре Мимики в Измайлове. Я видел когда-то премьеру, в январе 1973-его – и тоже Женин приятель посоветовал. Интересно, а главное, я соображал кое-что о Женином творчестве вообще. Он тут написал новое большое произведение, острее прежних. Вообще, ужасно умный малый. Мы тут говорили об Элиоте, тот сказал, что английский язык более других удобен для поэзии. Потому-то и потому-то. Женя говорит: ну, если бы он это просто говорил от себя, оно хорошо – есть и такой персонаж в мировой драме, и такой голос. А то он делает вид, что «объективен». И мне очень запала эта «мировая драма». Я никогда так не смотрел на жизнь и сразу схватил, что это иной и особый взгляд. Свойственный, вероятно, людям вроде Блока. Недаром я не любил... А меня всегда охватывает особое чувство, когда сталкиваюсь с другой культурой: «это умнее меня...»
Дима Тютюнник дал мне Ахматову, и я впервые, в сущности, ее читаю. Я и так последние дни всё переоценивал, а тут как раз в ребро – стихи что-то очень нравятся, по крайней мере, оторваться не могу, даже лучше Мандельштама: проще и яснее. То есть, очень красиво – до страсти.
Сейчас мне такое истолкование пришло, что поэтический ее импульс из вечной игры в роль: кого-то она отвергает, кто-то отвергает ее. Вечная тяга к сильному (красивому), терпимо к жестокости, восторженно к красоте. И вечные наряды, театр, салон, луг, лес... я очень ясно это почувствовал.
И, кажется, я нашел новое зрение, как мне самому писать стихи: примерно так же, как прежде, но лучше. А то я тут уж думал, не бросить ли, не отдаться ли философии. Но нет, не отдамся. «Но поровну делить, венца не чуя...» Начитаешься, строчки сами приходят, свои.
Ну вот. Позвонил вчера Вадим, увлек к Волгину, а то я колебался. Мы хотели зайти до этого к твоим, но не отвечали по телефону, жалко. Внизу в университете я обнаружил ужасно пьяного Сопровского23. Гандлевский говорит, что Цветков и в вашем журнале. А я его тут видел еще в одном. Скажи, какая популярность. Сначала мне понравилось, а потом меньше, а теперь и вспомнить нечего.
<…>
Да, Наум, как-то понемногу моя жизнь впадает в новый этап, и времена, когда мы с тобою гуляли по Пугачевской, уходят в память. Разлука – ужасная вещь. И у тебя, наверное, новые впечатления и новые друзья вытесняют... Или нет? Я все-таки с трудом представляю, как ты там живешь. Не срабатывает у меня колёсико <…>.
Я тут пережил философский взрыв – понял очень интересные вещи. Во-первых, что смешное можно понять лишь как оппозицию серьезному. (Слава Иосифу с его оппозициями). Радостное ощущение при смешном – от прорыва, снятия серьезного. <…> Но что же такое серьезное? Этого я долго не понимал, и разрешил проблему изящно: в серьезном состоянии все оппозиции явны, а в несерьезном – стираются. Черное-белое, печальное-радостное. Нет оппозиций.
Есть материал и для второго очерка по философии – и последующих – а уж как я рад, что написал первый!
Вчера была снежная метель, а сегодня ясно, снег, конечно,
стаял. Так я хожу с Димой по японской части25. Мне
нравится. Ну, пока все. Всем привет. Обнимаю. Миша.
18.3.79
Привет, Наум!
Хочу поделиться с тобой двумя философскими соображениями. Одно касается моих теорий, а другое – твоих. Сейчас вот пели по радио песню «Улыбка» – «И тогда наверняка вдруг запляшут облака…» Ну вот, я и подумал: действительно, это интеллигентский стиль с детьми: «не стесняйся, улыбнись – будете дружить». Все (нрзб) хорошо, всё для радостей.
Теперь рабочий стиль и вообще стиль бедноты: сначала напугай, или ударь. Чужак – враг. Чуешь, куда мысль ведёт?
Интеллигентский подход – насквозь прагматичен: мы тут не разбираемся, стоит ли человек того, чтобы ему улыбнуться, или нет. Мы знаем (из опыта и из теории), что если улыбнуться, так и плохой человек не удержится, станет лучше.
Я сам давно столкнулся с этим вопросом: когда моложе был и ещё остро не любил ребят, которые обижали «соседей по детскому стаду». Я еще слишком легко помнил себя в роли обиженного. А воспитатели говорили: если к ним по-хорошему, они рано или поздно тем же ответят – дети ведь… А я негодовал: это притворство – если он сволочь, так как я могу ему улыбаться.
Это было против истины. Прагматика против истины.
Но что было за этой истиной? – естественность, привычность мне моих чувств в этом отношении.
Тот, кто воспитывается на даче, не реагирует так остро на детские ссоры – смотрит снисходительно.
Так вот, я склонен подозревать, что за всякой истиной стоит естественность и привычность. И, в общем-то, поведение рабочего паренька, который, завидев чужака, поднимает камень, – более естественно: за ним миллионы лет. За улыбкой белокурой девочки – только тысячи лет.
Старая – и молодая «истины». Между тем, тут очень интересный случай для прагматичного анализа: ведь что такое истина, мы проверяем через «на самом деле», через «потом». И вот, в зависимости от первого жеста формируется «потом»: положим, «простой» мальчик напугал-таки чужака, и теперь с ним «нормальные» отношения: он знает своё место. А после улыбки девочки – тоже ведь стали хорошие отношения. Где же истина? Разные пути дают разные результаты, и оба приемлемы. А какой лучше? Рабочему пареньку трудно было бы признать последующие за улыбкой хорошие отношения за естественные: надо улыбаться ещё и ещё, говорить, что занят, когда зовут на улицу – и т.д. В разных условиях – разные истины.
Так же и с бабами: ты знаешь, что «по истине» – она говно, но действуешь прагматично, потому что так уж всё устроено. И улыбаешься. Вот и суди теперь об истине и свободе. Свобода естественна. Истина – прагматичной оказывается.
Пока все. Миша. Всем привет.
1 Зиновий Вайман, мой двоюродный брат, друг детства, ровесник (всем нам было по тридцать) и соратник по сионистскому делу, уехал в США через полгода после моего отъезда, пишет японские стихи (хайку, хайбуны и танки) по-русски и по-английски.
2поэт Вадим Шуляковский, мой друг с 9-го класса 203-й школы, где учителем литературы работал новомировский критик Виктор Исаакович Камянов. Мы познакомились в школьном литературном кружке, который вёл Виктор Исаакович, а потом оказались в одном институте (МЭИСе).
3 С разветвленной семьей Тютюнник (три брата) я познакомился на почве «отъезда», с Юрой сошлись ближе всего, у него были русые усы, неисчерпаемая доброжелательность и робкий интерес к «искусству». В конце концов, весь клан уехал в Америку.
4 Я писал о теракте на Приморском шоссе в марте 78-го. Это было через две недели после прибытия в страну, нас тогда повезли на экскурсию на Север, а на обратном пути автобус застрял в пробке, шофер включил радио на полную громкость: за полчаса до того, как мы подъехали к этому месту, террористы, прибывшие с моря, захватили на шоссе такой же автобус, армия его штурмовала, было много погибших.
5 Мой отец (1915 – 1979), мастеровой, чинил всякое, коньки точил.
6 Моя мать, родилась в 1920-м, врач.
7 в этот период Миша близко общался с Евгением Харитоновым (см. ниже), называл его Женей, в том же письме это имя упоминается еще раз, и там уж точно речь идет о Харитонове, а здесь не ясно.
8 Анатолий Александрович Якобсон (1935 – 1978), историк и литератор, преподавал в школе литературу. В 1969 стал редактором правозащитного журнала «Хроника текущих событий». В 1973 выехал в Израиль, работал на факультете славистики Иерусалимского Университета. Автор книги об Александре Блоке «Конец трагедии».
9 Николай Юрьевич Климонтович, писатель и драматург, год рождения 1951.
10 Поэт Илья Бокштейн (1937 – 1999), похожий на воробья с перебитым крылышком, я отыскал его, и он нанес неожданный визит, склевав, к ужасу жены, полхолодильника.
11 Журнал «Время и мы», в 70-е издавался в Израиле.
12 На сайте «Неофициальная поэзия» сказано: «Иван Афанасьевич Овчинников, поэт, родился в 1939 г. в селе Нижний Ашпанак на Алтае. Учился в НГПИ. С середины 80-х — участник фольклорного ансамбля. Живет в Новосибирске».
13 Евгений Харитонов, на мой вкус один из лучших русских прозаиков конца ХХ века. Занимался и театром, вел маргинальные театральные студии. Помню какой-то спектакль в подвале… Миша нас познакомил за год до моего отъезда. Худое, решительное, нездоровое лицо, я еще подумал: волчара.
14 Ада Вениаминовна Азарх, актриса еврейского театра Габима в 20-годы, в те же годы жена режиссера театра Грановского.
15 «Митя Русич» – один из моих первых рассказов – о мальчике, над которым издевались во дворе.
16 Царек – персонаж моего рассказа «Митя Русич».
17 Привожу отрывок из моего письма от 4.11.78: Значит, про Якобсона ты уже знаешь… быстро… Утром как-то открываю газету: «С прискорбием извещаем о трагической…» Рядом объявление: «Новая советская кинокомедия «Не может быть». Вот так. А ведь я за неделю до этого у него был с твоими стихами… Он меня еще «принимать» не хотел, говорил по телефону, что плохо себя чувствует. А поговорили так хорошо, в шахматы поиграли. Чувствовалось, что он не в порядке, но ведь он почти всегда такой был. Ему бы надо было снова в больницу лечь, во всяком случае быть под наблюдением. А он один дома. С двумя собаками. Ты не представляешь, как жаль. Он «свой» ужасно, так же на жизнь смотрел и на писание. С ним я чувствовал себя вновь в своей среде, как с тобой, как раньше с Вадимом. Страшно жаль. Повесился… Мы как-то гуляли около его дома в Неве Якове, и он рассказывал о своих знакомых в Москве, а потом протянул руку к уплывающим в голубизну Иудейским горам и сказал: «Зато посмотри, какой вид! Вот такой же у меня из окна…» А мне почему-то от этого самоутешения страшно стало.
18 Башевичу Зингеру.
19 Намек на регулярные занятия ивритом с Левой Городецким.
20 Все еще о рассказе «Митя Русич».
21 Матерщина у Миши – признак болезненного возбуждения.
22 Мама тоже пыталась учить иврит.
23 Александр Сопровский, поэт, родился в 1953. Зимой девяностого года погиб, пьяного сбила машина. С ним, как и с Сергеем Гандлевским, Алексеем Цветковым, Бахытом Кенжеевым я познакомился в студии Волгина.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел "Израиль"]
Дата обновления информации (Modify date): 07.09.08 14:32