Проза Польши

Валентина Миколайчик-Тшиньская

Девочка в цвете сепии
(Рассказ)

Моей матери

Месяц сегодня какой-то необычный: по форме напоминает яйцо цвета спелого апельсина, а косо скользящие мимо него тучи хмуры, как повествование о сломе времен. Кажется, что месяц неподвижно завис над летними полями, и нагретые дневной жарой елки обмахиваются сейчас своими вытянутыми в стороны звенящими ветками. Какое-то особое настроение веет от этих полей, проникая в дом, где я никогда не была и где - в приоткрытых ящиках старого бюро - можно найти несколько фотографий, открыточек с написанными от руки словами, пару томов русской классики. Это немного, но все же какой-то след. И в то время, когда я пробую, уже не впервые за эту ночь, все собрать, соединить в одно целое, мне слышится топот конских копыт. Не по мостовой, ибо где же тут мостовая? А по раскаленному летним зноем асфальту... Невероятное стечение обстоятельств, странные звуки, пронизывающие эту ночь - то ли ворошат сено виляновские хлопцы, то ли шумно дышат, напоминая о себе, кони, которые восемьдесят лет назад так волновали маленькую девочку. Волновали ничуть не меньше, чем распростиравшаяся в то время над миром великая война.

Душная ночь. Не спится, не читается. Можно лишь неспешно думать, думать... Но с чего начать?

Худенькая девочка с пачкой нот под мышкой идет на урок музыки. Она терпеть не может эти уроки, потому что не переносит старую панну, которая с ней занимается. Девочку раздражает ее суетливая болтовня из смеси русских и французских слов, мучной запах ее пудры, неприятный оттенок ее духов, да и вообще все собачье-кошачье-попугайное окружение панны Лилы, у которой берут уроки игры на фортепиано дети состоятельных родителей. До чего же нудны эти занятия! А девочке хочется просто играть. Передавать в звуках все, что она видит и слышит, не начиная всякий раз со скучных, как сама панна Лила, гамм.

Панна Лила... Сморщенная шея, обвитая бархоткой, и неразлучный песик - «пекинчик» - на коленях...

Иногда, поглядывая на эту глупую, злобную собачонку, девочка воображает себе, что вот она идет, идет на урок - неважно, что дом панны в двух шагах от их собственного - идет, вдет... И вдруг выскакивает чужая собака и хочет ее укусить. Об этом можно будет потом рассказать дома, и все, конечно, решат, что пребывание на улице очень опасно. А значит, уже больше не надо будет ходить на уроки к жужжащей, словно осенняя муха, панне Лиле.

Да, собака!.. Случилось так, что однажды какая-то собака в городе и в самом деле покусала ребенка. Эта новость быстро разнеслась повсюду, обрастая подробностями. На бедное дитя якобы напал ... шпиц. А эта порода, как известно, подвержена иногда приступам бешенства. Отец кричал на маму, мама на Стефку и на старшую сестру девочки, виновных в том, что младшую пускают на улицу одну. Кажется, именно тогда Стефка покинула их дом? Впрочем, нет, она ушла позднее, когда появились люди, делавшие революцию. Стефка поблагодарила хозяев за то, что опекали ее с детских лет, считали членом семьи, и удалилась с двумя молодыми людьми, которых звала «товарищи». Хотя в то время в Орле, где произошла вся эта история со шпицем, о революции еще не толковали, и в разговорах дома никто не упоминал ни о «товарищах», ни о «черни», которая «грабит и рушит все подряд»... Но почему же тогда отец все-таки увез девочку в Смоленск? Вечно занятой отец, часто запиравшийся с другими господами в своем кабинете и что-то там с ними обсуждавший до поздней ночи?..

Итак, значит - в Смоленск, где находился большой госпиталь, отвез девочку отец и поместил ее в католический монастырь. Сестры там были поглощены своими делами и на малышку внимания обращали мало. А она тому только радовалась, зная, что никакая чужая бешеная собака ее не кусала, как, впрочем, и глупый, но совершенно здоровый «пекинчик» панны Лилы, а следовательно, девочка сама могла для себя решать: пойти ей в госпиталь на прописанные ей болезненные уколы от собачьего бешенства или не ходить никуда. И конечно, она на эти уколы не ходила, хотя никто, впрочем, того не замечал, ибо у всех взрослых и в монастыре, и в госпитале головы шли кругом от более важных дел, нежели возня с юной жительницей Орла, якобы укушенной каким-то взбесившимся псом.

А время вокруг уже бурлило и, похоже, весь мир становился бешеным - кусал, грыз, ранил, калечил, убивал...

И уже только ребенку могло нравиться смотреть, как упражняются в сабельной рубке кавалеристы стоящего неподалеку от госпиталя черкесского конного полка - ведь она не понимала, что такое «рубка». Просто было красиво, когда скачут и машут блестящими лезвиями. На учебный плац она стала бегать по утрам, незаметно ускользая к широкому пустырю из монастырских ворот и минуя входы в госпиталь. И случилось один раз так, что какой-то всадник прогалопировал прямо к ней, с конской шеи нагнулась усатая физиономия, девчоночье платьице с оборками зашумело, взлетая вверх, и малышка вдруг увидела мир с высоты - ах, какой высокой! - конской спины.

Солдатам, должно быть, нравилось приобщать ребенка к своим конным упражнениям, потому что, прежде чем отбыть из Смоленска, они обучили смышленую девочку скакать на коне без седла и в седле, а также нескольким черкесским трюкам, о чем она впоследствии, восхищаясь этими людьми, с гордостью вспоминала. Потом полк уехал. Монахини тоже начали шумно паковать вещи, нервно перешептываясь в коридорах и кельях, а по ночам - молились. В монастыре не знали, как поступить с оставленным им на попечение ребенком.

- Что будем делать? - сокрушались монашки. - Из семьи никто за ней не едет, на вокзале неразбериха, пассажирские поезда не ходят, только воинские эшелоны пропускают...

И сестры с беспокойством поглядывали на девочку.

Наверное, это беспокойство ей передалось, потому что она по вечерам не могла долго заснуть. Мир уже представлялся ей все менее безопасным, а по утрам, после исчезновения черкесского полка, каким-то пустым и бескрасочным. Из «приятного» в жизни оставалась только кондитерская, куда девочка наведывалась после полудня, где ее поджидали оплаченные заранее отцом чашка какао и сладкая булочка - по выбору. Правда, выбирать уже было почти не из чего, и порой булочку заменял ломтик хлеба с повидлом, а владелица той кондитерской выглядела не менее растерянной, чем другие взрослые.

Наконец, за ней приехали: опрятная, улыбающаяся Стефка со своими «товарищами» - машинистом и двумя кочегарами. Они прибыли в Смоленск на локомотиве без вагонов, и запыхавшаяся Стефка очень торопила девочку побыстрее прощаться с монашками и докторами из госпиталя:

- Скорее, скорее! Поехали! Локомотив нужен для эшелонов...

«Эшелоны»... Девочка соотносила это непонятное ей слово с отбытием черкесского полка, ржанием коней, всеобщей растерянностью. Ибо понимала: вокруг творится нечто очень для всех опасное, требующее быстрых коней, блестящих сабель и сильных локомотивов, тянущих эшелоны. И точно знала, кого надо бояться: немцев, которые могут захватить город, и тогда ей нельзя будет возвратиться домой, к «близким». А «близкие» - это мать, сестра, брат и Стефка, ну и, конечно, отец - важный пан с усами, известный всем промышленникам губернии и даже Петербурга.

Когда Стефка притащила девочку на вокзал, разогретый локомотив шипел, как сказочный змей, свистел Соловьем-разбойником, из его котлов вырывался горячий пар, а два кочегара напоминали чертей в аду, о которых девочка слыхала на уроках религии у ксендза Янковского.

Стефка помогла ей залезть в кабину машиниста, и обе они чувствовали себя так, словно сидели в брюхе огнедышащего чудовища, которое еще неизвестно, захочет ли их выпустить из своего нутра или нет. Когда паровоз тронулся, она размышляла о том, что уроки у панны Лилы все же менее ужасны, чем эта поездка на локомотиве, от скорости которого могут зависеть дела на русско-немецком фронте, судьбы черкесских наездников, их лошадей, покой монастырских монашек и вообще - покой всего света.

До Орла добрались на рассвете. На перроне их ждал отец. Он сгреб девочку в свои объятия, где она, сразу ощутив себя в полной безопасности, тут же уснула. Утром она открыла глаза в своей кроватке и радостно улыбнулась цветной картинке, изображавшей ее ангела-хранителя. Все ее подружки имели подобные образки у своих изголовий, и это был хороший обычай... А когда она подумала о том, что дома сейчас вряд ли кто помнит об уроках музыки у панны Лилы, девочка ощутила себя совершенно счастливой... Я никогда не была в Орле, не собираюсь туда и не думаю, что все было именно так, а не иначе. Знаю, что во время Второй мировой войны город сильно пострадал, и вряд ли по прошествии стольких десятилетий многое уцелело от старой его части. После тех, давнишних лет, о коих идет здесь речь, наступили другие времена, другие порядки, и уже нет улиц со старыми названиями, нет тех деревьев и садов, в которых утопали дома, поумирали люди, помнящие события начала двадцатого века, а их дети и внуки, если они живы, разъехались и разбрелись в разные стороны по своей - и не только по своей - воле. Да, тот Орел мог сохраниться лишь на старых фотографиях, таких, какие еще целы в ящичках моего старинного бюро. Пожухлая рыжеватая сепия, и твердые картонные паспарту, добросовестно запечатленная действительность... Может, этот фон даст возможность, призвав воображение, взглянуть на дом, где жила девочка?

Наверное, он был деревянным, ибо такими являлись большинство городских построек в провинциальной царской России. Солидный, с высокой стрехой, толстые балки которой служили связкой. Меж бревен там имелись щели, куда оказалось возможным, при условии, что в доме жил кто-нибудь маленький и ловкий, засунуть небольшой узелочек. Девочка была худенькой и ловкой. Поэтому именно ей взрослые снизу подавали узелок, и она прятала его так, чтобы со стороны никто ничего не мог заметить. Потом, если было необходимо, она по просьбе отца вновь карабкалась наверх, чтобы узелок достать. А совершались столь странные действия потому, что время было ненадежным, опасным, и все чаще в городе происходили грабежи, разбои и даже убийства.

Сколько в доме было комнат, трудно сейчас достоверно сказать, ибо уже никого из живших в нем нет на свете. Но известно, что девочка, как и ее старшая сестра и брат, имела собственную спальню. Были также большой кабинет отца, спальня родителей, комната, занимаемая некогда бабушкой, комнаты для гостей, приезжавших из далекого Петербурга или из еще более далекой Варшавы. Были, разумеется, кухня, различные кладовки, подсобные помещения и - самое главное в доме пространство - столовая, загроможденная огромным буфетом. И, конечно, салон, то бишь гостиная, обстановка которой запечатлена на нескольких семейных фотографиях. Салон был типичным для зажиточных городских жителей - обставлен точеной мебелью, увешан портьерами, богат скатертями, вазами и вазончиками, с черно-лаковым фортепиано, раскидистой пальмой, множеством фотокарточек в рамках. Кроме всего этого, в доме имелись коридоры, коридорчики, лесенки и лестницы, темные подвалы. А за стенами особняка зеленел сад со скрытым в кустах сирени каретным сараем, где вплоть до отъезда семьи из Орла хранились небольшая повозка и широкие сани. Девочка этих экипажей не помнила, но ее мать частенько вздыхала по тем временам, когда не приходилось ходить за покупками пешком, а ее шляпе с широкими круглыми полями не грозила трамвайная давка.

Сад... Его тоже уже не помнили. Известно лишь одно: сад, точно, был. Кроме фруктовых деревьев там росли итальянские тополя, ветвился виноград, а летнюю беседку окружал душистый жасмин. Да, именно в этой беседке любили пить летом послеполуденный чай с молоком по-английски, либо по-русски: «вприкуску», с колотым сахаром, или вареньем, в зависимости от желания гостей, на тех чаепитиях присутствовавших.

На снимке в цвете сепии застыли во времени очень важные своей значимостью для девочки мгновения. Вот она, младшая, держит в правой руке плюшевого мишку. Самое большее, ей тут семь лет, она в платьице с воланчиками и прижалась головой к плечу старшей, вероятно, уже двенадцатилетней, сестры, на которой гимназический фартук. Младшая глядит в объектив с полной доверчивостью, а старшая более хмуро, уставясь в одну точку прямо перед собой. Словно знает: через несколько месяцев их спокойное бытие кончится, и нахлынувшие события погонят их семью в многолетнее странствие вслед за все более отодвигающейся восточной польской границей, а жизнь в уютном просторном доме добропорядочных родителей, оставшись в прошлом, сменится на достаточно загадочную для них свободу виленского междувоенья (период между двумя мировыми войнами, когда Виленский край входил в состав Польши. - Примечание переводчика). И, может быть, она уже предчувствует, что русский язык, столь мелодично звучащий в устах школьных подруг, именно ее будет хлестать грубыми словами в устах конвоиров-красноармейцев, надзирателей, этапирующих эшелон со ссыльными в далекий Казахстан... А впрочем, могла ли вообразить такое будущее двенадцатилетняя гимназистка в нарядном фартучке, которая приехала в 1916 году в лучшее фотоателье Орла, для того, чтобы сняться вместе со своей младшей сестрой на память? Война уже гремела над миром, но еще где-то далеко. А здесь пока что шла привычная жизнь. Так почему бы и не глядеть младшей доверчиво в глаз объектива, прижимая к себе игрушечного медведика? Ведь у девочки все хорошо: она рада тому, что уже не ходит на уроки музыки к панне Лиле, а игре на рояле их обучает старенький профессор, умеющий так интересно рассказывать всякие музыкальные истории.

Воланчики, блестящие ленты в волосах... Эта съемка была для семьи событием еще и потому, что происходила не в доме, а в настоящем фотоателье, специально оборудованном для этого дела различными приборами и декорациями. И детям было очень интересно посмотреть, как «выйдут» они на фоне панно с изображением каменного моста. Особенно предвкушала это, наверное, младшая, счастливо возбужденная предстоящей поездкой в ателье. Они прибыли туда на извозчике. Фотограф, с которым договорились заранее, их уже ждал. Он искусно распушил девочкам волосы, раскинув их по плечам, долго, щуря глаза, устанавливал сестер перед своей камерой. На снимке предполагался еще и брат Леня, но того оставили дома в наказание за шалости и бурный отказ отбросить хоть ненадолго свои мальчишеские занятия. Сестрички злорадствовали: так ему и надо, ежели он не слушает маму и не понимает, что с фотографом «условились»! А Леня, видите ли, занят!

Разве могла семья в то ясное утро предположить, что вскоре окажется подхваченной вихрем таких перемен, что уже не представится им более возможности быть снятыми вместе на одном снимке? Да и вообще, кто что мог тогда предполагать, хотя за стенами элегантного фотоателье уже гремели дальние раскаты грозных событий...

Прошло несколько недель после той памятной поездки. Красивая фотография в цвете сепии была готова и украшала салон. Как-то они вышли с матерью прогуляться, а, может, возвращались после посещения ближайшей кондитерской, где не было уже прежнего изобилия всяких сластей, как вдруг из-за угла, за которым начиналась их улица, выскочили несколько мужчин и помчались в противоположном направлении. Мать, встревожась, тоже побежала - к дому, повторяя на бегу: «Быстрее, быстрее»! Девочки устремились за ней. Из-за угла им навстречу несся Леня. А двери их дома были настежь распахнуты! В сенях, куда они, запыхавшись, вбежали, на полу валялись сохнувшие там покрывала, в комнатах всюду были раскиданы книги и документы, лежали выпотрошенные фотоальбомы. Посреди салона почему-то стоял огромный чемодан-кофр, которым обычно пользовались в далеких путешествиях. Леня первым, что-то сообразив, ринулся вперед и выхватил из металлических петель замка всунутую туда затычку. И перед изумленными взорами семьи предстала ужасная картина - в чемодане, скорчась, без сознания, с кляпом во рту, лежал их отец!

Кто сейчас помнит, что было потом? Когда появился доктор, откуда вынырнули прислуга, люди в штатском и одетые в мундиры городовые? Все хватались за головы, кричали, бегали взад-вперед, но нападавших и след простыл. Отец пришел в себя, но толком ничего рассказать не смог: на него напали сзади, ударили, а дальше - он очутился в кофре...

А через несколько недель в городе Орле установилась новая власть, именовавшаяся «большевистской». Слово это тут понимали далеко не все. В кабинете отца по вечерам встревоженно гудели голоса знакомых деловых людей, а за обеденным столом все чаще поговаривали об отъезде. Взрослым было не до детей, и те пользовались полной свободой, что их, конечно, очень устраивало. В гимназии, уже называвшейся школой, все шумело и бурлило, сюда врывались новые веяния. Уроки то были, то нет, учителя оценок почти не ставили. На улицах и площадях города собирались малые и большие веча, где молодые комиссары вдохновенно рассказывали собравшимся, сколь лучезарное будущее ожидает всех: и васек, сыновей крестьян и рабочих, и нюрок, чьи матери гнут спины в прачечных. Ибо не будет уже ни богатых, ни бедных, а люди станут равны и смогут иметь то, что каждому нужно.

Дома шептались об арестах и ссылках, но подобные темы в России в новинку не были. Опасливо произносили, понижая голос, польскую фамилию «Дзержинский». Однако полагали, что бояться его надо прежде всего русским. Девочкам свои имена наказывали произносить пореже, потому что в школе сменили директора, и новый стал вводить какие-то странные порядки, а семья была польской, мало ли что могло ему втемяшиться в голову?

Но ничего страшного пока что еще не происходило. Девочки встречались со школьными друзьями, музицировали, распевали песни - вольница пьянила и возбуждала, они чувствовали себя великолепно!.. А по вечерам в уютной столовой ровно светила над столом лампа, и взрослые вели тихие беседы о том, что «всего этого не было бы в Польше». Девочки пожимали плечами: «А где она, ваша Польша?» И никто не замечал, как беспокойно мечутся по стенам огромные тени сидящих за этим столом...

Девочка знала слово «Варшава», но смутно представляла себе его значение. Иногда ей думалось, что Польша находится в Варшаве, а далеко это или близко, точно не знала. Может, она там, куда отбыл черкесский полк? И если оказаться в Польше, вдруг повезет встретиться с теми солдатами, которые учили ее ездить без седла и в седле?.. Не исключено, что именно так размышляла она, засыпая в 1917 году по вечерам в своей кроватке.

А в городе, который она считала родным, тем временем начинали твориться грозные вещи, и семья уже без колебаний готовилась к отъезду...

Перевод с польского Эллы Фоняковой.

[На первую страницу (Home page)]     [В раздел "Польша"]
Дата обновления информации (Modify date): 16.10.07 16:23