Проза Словакии

Рудольф Слобода

Стояла тёмная ночь, новолуние — слово, которое я в детстве не понимал, но оно значилось в календаре. Противоположностью было полнолуние. Его я не любил, мне казалось, что нельзя спать, что луна понуждает нас выйти из дому, работать. Итак, была ночь, тьма, я шёл, за мной несли гроб. Всю жизнь я боялся гробов, какими бы убранными они ни были. Идут хоронить меня в родной деревне, рядом с отцом, уснувшим девять лет назад. Я всегда хотел этого. Будет у нас общий крест, благо и имена у нас одинаковые.

Временами я впадал в беспамятство. Полная пустота, ничего. И осознавал я эту пустоту лишь потому, что, приблизившись к Новой Веси, мы не проследовали ни Загорской Весью, ни Загором. Шли мы полем, повсюду стояла тишина, но была ли на самом деле осень — одному Богу известно.

Правда, я слышал плач, причитания, какие обычно бывают на похоронах. Спрашиваю я подругу, что держала меня под руку справа: «Катка, я не тяжёлый?» — Но она не слышит меня. Живая, и уши её — для живых. Слева поддерживала меня Зузка, но и она не услыхала моего вопроса.

Подошли мы к открытой могиле — сейчас, ясное дело, станут заталкивать меня в гроб. Вскарабкался я на дерево и ну озираться вокруг. Никто не ищет меня. Тело было в гробу, а на дереве лишь Я — дух. Начались похоронные речи. Собрались здесь церковные деятели со всего мира, представители всевозможных организаций и партий, всемирных движений, подпольных и легальных союзов из дальных стран, кто в военной форме, кто в тюрбанах, индианки, китаянки, полуголые женщины с островов Океании. Я спрашиваю сам себя: «Не судный ли день настал?»

А погребальному обряду конца-края нет.

Слез я с дерева и давай сновать между живыми. Само собой, никто не слышит меня и не видит.

Пошёл я домой, к родному очагу. Там всё в порядке. Была ночь, тьма, но я-то видел: вот собирается на охоту мой полоз, живущий под акацией, чуть в сторонке шныряет со своим детёнышем ёж, а над головой прошуршала летучая мышь. Спят собаки и кошки, но я-то вижу: налили им про запас молока, и у собак перед будкой — завидные кости. Они так и не почуяли меня. Влез я к ним в будку и гляжу через дверцу во двор, куда всю жизнь выходил, где с детства играл, а потом сидел за книжками. Вхожу в квартиру. Кровать уже вынесли — стоит проветривается во дворе. Холодильник гудит, а как отключится — счётчик враз, гляжу, останавливается.

Выхожу я наружу, взбираюсь на ближний холм и слышу в кустарнике голос: — Поди сюда!

Оглядываюсь по сторонам — нигде никого.

— Да иди же! — снова голос. Теперь узнаю. Отец. Его голос. Продираюсь сквозь кустарник, иду за голосом, но отца не вижу.

— Где ты? — спрашиваю.

Отец отвечает, но я не вижу его, хотя голос совсем рядом: — Тут я!

От радости у меня текут слёзы. Ничего никогда я так не хотел, ни о чём другом так не мечтал: только бы ещё раз свидеться со своим покойным отцом! Я безмерно счастлив, хочу коснуться его, но оба мы бестелесные.

Отец говорит: — Не сердись, что я не был на похоронах, тебя бы это только запутало. Знал я, что придёшь сюда, что любишь это место.

Вижу, мы стоим на красивом лугу, на востоке светлеет небо. Я спрашиваю: — Отец, а где мы — в небе или в аду? Где ты живёшь?

Отец говорит, и я чувствую улыбку в его голосе: — Здесь я, дома. Так постановлено! Кто любил отчий край, кто любил свою родину и никогда не предавал её, тот навечно остаётся на одном месте. Так постановлено!

— А я же как?! — восклицаю.

Отец молчит.

— Где ты, отец? Ты здесь?

И что я вдруг вижу!

Все мои умершие собаки, кошечки и зверушки, что скончались дома у меня на глазах, осы, мухи, комары, канарейка — все они в этом кустарнике, и все они — духи. Приближаясь, они приветствуют меня звуками, жужжат, плачут, скулят, вот они, мои любимые собаки Тарна, Ирис, которую я убил от отчаяния, пёс Бояр, эпилептик Уру, пристреленный охотником, потому как мучился страшными приступами, вот мои кошечки, что были у меня в детстве, и друг их Дунчо — все они бегут ко мне.

Я несказанно счастлив: подтвердилась моя теория, что и у зверушек душа бессмертна. Мы вместе идём домой, в наш сад, и что же я там вижу: цветёт живокость. Метра в два высотой, душистая, и её хрупкие синие цветы вызванивают прекрасную мелодию. Она склоняется ко мне — я ведь всегда поливал её, удобрял и плакал над ней, и вот она жива, цветёт.

— Моя чудесная живокость, как я рад, что ты здесь, ты самый красивый и самый душистый цветок моих ушедших дней, как я рад, что мир справедлив и благосклонен не только к людям, но и всем живым и неживым созданиям дарует вечную жизнь.

На востоке небо уже совсем разгорелось, через час-другой выйдет солнце. Я чувствую его зной, хотя свет ещё рассеивается.

Я нахожу лунку в большом камне на Сандберге, где много миллионов лет назад разливалось море и эта лунка, возможно, служила убежищем червяку, я протискиваюсь внутрь, в камень, вижу, как снуют в нём молекулы, и, как в былые дни, засыпаю тем сладчайшим сном, какой обычно приходил ко мне на рассвете перед восходом солнца.

Перевод Н.Шульгиной

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Словакия"]
Дата обновления информации (Modify date): 19.06.06 10:52