Встречи
I
Мы пили в
кабачке напротив галереи,
но мы не отрезвели в этот час.
Взгляд голубых
влюблённо-строгих глаз
и облако волос вокруг прозрачной шеи,
светясь на белом, словно надпись золотая,
нас тяжко укачали, открывая тайну,
с доверием шептали горячо:
они не одиноки, есть ещё...
И в этой
странной красоте живой —
все образы потери мировой,
их цвет, и звук,
и аромат богатый
безвестным чудом были здесь закляты.
И в красоте
сияющей, прелестной —
тысячеликость боли, если честно,
и прежде чем
явилась сном настенным,
на сто ладов знавала перемены.
Околдовал
портрета странного наказ:
взгляд голубых влюблённо-строгих глаз
и облако волос вокруг прозрачной шеи;
мы пили в кабачке напротив галереи,
но мы не отрезвели в этот час.
Где та, другая?
Отыскать возможно?
Давно ли умерла — или жива?
Я в поисках блуждаю безнадёжно,
за ликом, что не облечён в слова.
II
Боль или время здесь — причиной облика иного?*
* Отрывок опубликован в книге «Голоса столетий» (М., 2002).
Когда её я
видел снова,
она забыла тех гостей — одни из многих, —
лишь день впитал свеченье глаз
влюблённо-строгих,
тех голубых,
так глубоко
запавших глаз:
деревня в синеве на дне долины,
колосьев жёлтых пряди в этот раз.
Опять она, но
образ изменила:
сто тысяч ран и слёзы над могилой.
А там был чудом создан идеал,
что в красоте искусства засиял.
Деревня в
синеве, лесисты брови гор:
взор потемневшей, чуть тоскливый.
Желтеет колос в стороне,
пылает там волна в волне,
ах, пряди золотых волос вокруг прозрачной шеи,
куда ушли вы?
Опять сидели
мы после той встречи,
как в кабачке тогда напротив галереи.
Во взгляде
новом старый мы забыли:
свет голубой влюблённо-строгих глаз,
тот водопад волос и тонкий мрамор шеи,
ту красоту на сто ладов из славной галереи,
портрета странного чарующий наказ.
III
Ой,
здесь тоже выпить ведь не дураки,
но самогоном, не вином согреты,
из трубок пустят вам вольготные дымки —
что ваши сигареты!
Чернеют угли,
словно горная порода,
и в шахтах мрак, в котором разум тонет,
и чувствую я запах конопли
в сплетении тугих верёвок, знавших дело.
Здесь я
нащупал семечко без всходов,
что гибнет под жестокою корой земли,
когда худые пальцы прятались в ладонях
рабочих местных, статных, загорелых.
Я на бывалых
лбах считаю складки,
барометр страданья:
морщины грусти. В смехе лица вновь негладки:
невесты сборчатое одеянье.
Лачуги,
церковь —
всё им интересно —
к нам обратились дружным рядом.
Деревня ныне в шапочке воскресной,
и над навозом вьётся ладан.
Однажды
услыхал один святой наивный,
как по ветру летит над этим краем стон.
Насобирал чудес — и только! — силы дивной
и на подмогу в дальний путь пустился он.
Когда пришёл
сюда он, доброты посыльный,
и чудом краю этому помочь хотел,
увидел он, что чудеса его бессильны, —
и за деревней в горе он окаменел.
Однако люди —
до чудес они пытливы —
осматривают бледный лик, понятно чей,
его оплакивают горько, словно диво,
в слезах горячих жёлтых восковых свечей.
— Хм-хм... Ну
если уж так смело,
садитесь к нам, не будете сердиты!
И ломти сыра с хлебом предлагают руки,
под солнышком умыты.
Хлеб, самогон
и сыр как будто просят...
И к ним
впридачу — пока суд да дело —
рассказов цепь
про вёсны и про осень.
IV
С приветом юга
жаркого на крыльях,
что за птенец ещё уселся здесь на сук?
Земле, видавшей многое кобыле,
приятен вкус зерна из сеятеля рук.
Дай, Боже,
дождика,
пусть он с небес на землю тянет волос,
пусть семя легче землю прогрызает.
Пора, желтеет
колос,
коса уж постарается,
и мужики колосья гладят, словно баловницу,
земли румянец разгорается
пожаром мака.
И солнца
ясного нам дай!
Пускай они отыщут башни в дебрях мрака,
услышим мы деревьев срубленных паденье.
Леса застонут
в страшном настроенье:
гудят под утро, словно ветер воет,
сирены фабрик вдалеке,
клубами дым от них — и к небу налегке,
как бы от жертвы Авеля.
Звучанье рук
твоих смирение настроит,
держи всё время их над крышей, не покинь,
тревогу выгони из мыслей, страх в них не пускай
и стойкости придай любому шагу,
за жизнь простую, волею судеб,
на твёрдый стол пошли им мягкий хлеб,
ныне и присно, и вовек... Аминь.
Жизнь
неизвестная, молитв сокрытый край,
желанье не томит беднягу —
день вшивый, нудный бесконечно.
Эй, тише вы,
спускайтесь вниз, овечки,
старый стал у вас пастух,
до весны испустит дух.
В деревьях затрясут костями привиденья,
летит на землю лист —
как в вечность звёзд паденье.
Что скрыто в
сомкнутой ладони?
Лист ржавый, непригожий...
Скажи, скажи, о чём он стонет?
Из мигов дня —
всё сумеречной пылью,
и тёмных птиц в крови трепещут крылья,
смерть ждёт тебя уже в прихожей.
Из настроений
— ноты грусти ноют,
и пьяница в вине утраты скроет,
разбитый громом дуб исчез в золе.
Из судеб —
лишь трагедий горький дым,
отец теперь одежду шьёт святым,*
подъём отброшен злобой, на нуле.
Лист ржавый прячется во мгле.
Когда читаешь стих поэта,
чти откровения завета
ради всех болей на Земле.
* Отец Новомеского был портным.
V
Загудели
горы,
сильные Карпаты:
падали, свинцом подрублены, ребята.
Загремело
море,
старец Океан:
взял уж я сто тысяч, не верну их вам.
Спрашивали
воды,
воды шумной Пьяве:
кто же этих мёртвых под нами прославит.
И сказали
звёзды,
в небесах укрыты:
эх, как жаль нам кровушки, на войне пролитой.
Плакала
девица,
плакал целый свет...
И бесконечен
песни стон,
словно жестокость муки:
стреляли в
Доломитах,
солдаты гибли среди скал, следы не смыты,
вот обелиск из камня — павшим,
на мраморе под
лавром, чуть подвявшим,
есть место для других, других имён.
И бесконечен
песни стон,
течёт без слов её печаль
в смертей загадочную даль.
Кровь хижин
растеклась
по странам света,
земля кипела
ею на фронтах Европы,
в могил холмы там превращаются окопы.
И памятники где за это?
Деревьев
столько не растёт под сенью гор,
чтобы из них кресты вставали скорбной тенью,
смиренно возвестив благословенье
могил в Сибири
и в других краях,
кладбищенских истории просторах.
— А мы хотели,
чтоб цветочные узоры
украсили могил безвестных изголовья.
Но голубь
сизокрылый не летел туда,
оливковую ветвь неся с любовью.
Домишки с
женским вздохом и стенаньем:
филателисты поневоле.
На письмах
марки разных видов
рассыплют жалобы — у каждой есть свои —
на дали мира, что исполнен боли.
Кровь хижин
растекается
по странам света.
За чёрным
хлебом люд скитается
в чилийских прериях, жаре неугомонной,
оазис сторожит в Алжире
оружьем Легионов
и смотрит удивлённо: что за тени
отбрасывают у экватора деревья,
о родине мечтает в Аргентине —
шить обувь там хотел он, как в деревне,
и из промышленной Остравы
шлёт письма (длинные по нраву).
VI
О, где цепь
деревень прервётся среди гор,
куда ведут колосья цвета золотого,
где стережёт границу боевой дозор,
в каком столетии, у города какого?
Вещей далёких
звон здесь слух нам пробуждает,
а птицы всё хотят туда, где небо краше;
отчизна наша малая границ не знает,
как и мечты летающие наши.
Я вспоминаю
образ прелести лучистой,
влюблённость строгую в манящем ясном взгляде.
Блуждаем дальше в лабиринте троп тернистых
заворожённой красоты всемирной ради.
Перевод со словацкого Н.Шведовой
[На
первую страницу (Home page)]
[В раздел "Словакия"]
Дата обновления информации (Modify date): 20.06.06 16:33