О поэзии

Семен Липкин

«Судьба стиха — миродержавная»

(О поэзии Юрия Кублановского*)

* Статья впервые была опубликована в журнале «Знамя» № 10 за 1991 год.

...Перед поэтом, который мыслит (а кто не мыслит, тот не поэт), с начальной его литературной поры встает вопрос: стать ли ему свежим побегом на старом, но прочном дереве или попытаться его срубить и на пеньке отбивать чечетку? Плыть ли к неведомым берегам, пользуясь при этом, однако, проверенными лоцманскими картами, или выбросить их за борт и лишь потом пуститься в плавание.

Жизнь показала, что нового цветения, новых земель достигает лишь тот, кто выбирает первые две возможности. Так поступил Юрий Кублановский.

Любая стихотворная просодия срастается, сливается с языком. Та просодия, которую привили нам Ломоносов н Тредиаковский, естественно, победно и чудесно сроднилась с лирической русской речью, и все попытки сломать ее кончались неудачей даже у людей одаренных, потому что язык поэзии — это язык той почвы, на которой она крепла и разрасталась. Новизна — развитие, а не разгром.

В начале года в «Независимой газете» (17.1.1991) Юрий Кублановский опубликовал примечательную статью «О ничтожности советской литературы» — примечательную своим бесстрашием, заключающимся не столько в политической позиции автора, сколько в том, что в наши дни, когда столь энергично распространяется отрицание извечных основ русской литературы, Кублановский заявляет: «Учительство» великой русской литературы — ее драгоценное качество, надо суметь ненасильственно и органично возродить его во всей его полноценности, ибо в противном случае мы останемся лишь провинцией, периферией современного литературного мира (...), повторяя его зады и соучаствуя лишь в духовном упадке цивилизации».

К возродителям принадлежит и сам Ю.Кублановский. Он, казалось бы, использует традиционные метры, привержен строгой строфике, лишь изредка отступает от классической рифмы. Так почему же, читая Кублановского, дышишь новизной, почему слушать музыку его строф — наслаждение?

Потому что утренней свежестью веет от музыки его стиха, потому что отработанному метру он придал свой неповторимый ритм... Иосиф Бродский верно заметил, что «Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарем после Пастернака».

В триптихе о К.Батюшкове, «гейлесбергском герое, италийском младенце», Ю.Кублановский говорит о бессмертии, о вечной жизни — «ибо наша словесная вязь неотмирна и сама по себе». Чудо поэзии, ее тайна — в загадочном соединении почвеннического начала и — не-отмирности.

Кублановский нов, неожидан, резок — потому что традиция для него не клетка, не замкнутое пространство, а вольная степь, волшебный лес.

Когда-то Мандельштам поведал нам о пятиглавых московских соборах «с их итальянскою и русскою душой». Иначе увидел их Кублановский:

Мне снилось золото Великого Ивана,
цветастые шипы Блаженного Корана.

Кублановский — мастер воцерковленный, православный: не кощунствует ли он, узрев в русском храме цветастость Корана? Не кощунствует, ибо его вера, глубокая и творческая, никогда не отъединяет его от отечественной истории, от России с ее татаро-монгольскими и угро-финскими красками. Вот почему ему кажется, что московские «в тулупах вышитых девицы/ похожи чем-то на татар», что «восток пришел в Москву и победил Москву». Но он приемлет — обогащая — и правоту Мандельштама: «Из лебяжьего камня Успенский собор,/ итальянская песня — татарам в укор». Мне неизвестны ранние стихи Кублановского; когда мы познакомились (благодаря участию в альманахе «Метрополь»), он был уже зрелым поэтом, материально бедствующим, но относящимся к неустроенности с беспечной весёлостью. С завораживающей искренностью пишет он о своих молодых годах:

Отрок пылающий, отрок неправый
был под хмельком,
под гебистской облавой
шпагоглотателем книг.

Он подвергался преследованиям с самого начала своего творческого пути. Вина его была извечной виной поэта: он писал не для того, чтобы служить, а для того, чтоб дышать. Уже в эмнграции он вспоминает о своем провинциальном детстве в послевоенные годы, отнюдь не напрашиваясь, однако, на сострадание:

Я пек там картошку в золе,
чей жар посегодня во рту,
играл на бесхозном дворе
с потомками красных в лапту,
н сколько бы сытно не ел
затягивал туже ремень
и из-под ладони глядел
на главку с крестом набекрень
и громкий вороний кагал.
Давно из игры
той выбыл я, облюбовал
иные миры.

В семидесятые годы жить в Москве становилось все опаснее. Кублановского стремились вытеснить за рубеж, стращали лагерем и дурдомом. Начитанный, многознающий искусствовед, поэт милостью Божьей, он был рад удаче устроиться сторожем или истопником при московском храме. Но уже и это сделалось невозможно, и тогда он спасался бегством из столичного «караван-сарая», «где лубянский застенок глядит Метрополю в торец», исколесил всю Россию, работал на Беломорье вместе с теми, кого принято у нас называть «бичами»:

Я за эти-то годы привык бичевать,
по ничейным углам, где хочу,
ночевать.
переслаивать явью мороку,
утекать из столицы на явочный свист
присносущного ветра, где берег,
скалист,
западает в осоку.

Тому, для кого русское слово — жизнь, цитировать Кублановского хочется ещё и еще: так весом, гибок и точён его язык.

В зарубежье у Кублановского вышло четыре объёмных сборника, на родине — только тонкая книжка Библиотеки «Огонёк».

Немало в этих книгах стихов о любви.

— Схизма нашей любви и нежна.
и сурова:
изумрудный огонь,
с каждой новой зимой
обжигающий снова
и глаза, и ладонь.

Как это часто у Кублановского, здесь соединены слова, казалось бы. несовместимые, далекие друг от друга — «схизма любви», но они с неожиданной точностью и непререкаемостью вводят в суть дела. А иногда вспыхивают мелкие трогательные подробности встречи двух влюбленных, напоминающие «прозаические» открытия Ахматовой: «И я уже выкурил треть папироски, / а ты, драгоценная, дышишь и спишь».

Зимой 1982 года в бедном пристанище поэта в дальнем Подмосковье прокуратура провела многочасовой обыск, потом на Лубянке ему сказали: в гениях вам ходить не дадим. И выпроводили на Запад, чтобы не ходил по родной земле. (С удивлением и горечью прочел я в «Литературной газете» заметку Т.Рассказовой «Филологическая ностальгия» — о поэзии Юрия Кублановского, где среди прочего есть и такая жестокая фраза: «Литераторы-эмигранты у нас ходят все в мучениках (...), должны быть признаны поголовно гениями». Повторение пройденного. Странно было увидеть такую статью в стиле «позднего застоя» в стремящейся не отстать от века газете.)

Но поэт всегда сильнее насилия.

За несколько лет до изгнания Кублановский писал:

Россия, ты моя!
И дождь сродни потопу,
и ветер, в октябре
сжигающий листы...
В завшивленный барак,
в распутную Европу
мы унесем мечту о том, какая ты.
Чужим не понята. Оболгана своими
в чреде глухих годин.
Как солнце плавкое в закатном
смуглом дыме
бурьяна и руин,
вот-вот погаснешь ты.
И кто тогда поверит
слезам твоих кликуш?
Слепые, как кроты,
на ощупь выйдут в двери
останки наших душ.
...Россия, это ты
на папертях кричала,
когда из алтарей сынов везли
в Кресты.
В края, куда звезда лучом
не доставала,
они ушли с мечтой о том. какая ты.

Важное для автора стихотворение! — Глубокая страстная мысль, живопись, музыка, боль.

Позднее, в Париже, поэт откажется от простых ассоциаций, постепенно перейдёт к гораздо более сложным, порой загадочным: начнёт «переслаивать явью мороку», но мне дороже и ближе золотая ясность его прежних стихов. Читая сборники Ю.Кублановского. можно сначала подумать, что поэт как бы продолжил «парижскую ноту», особенно щемяще выраженную у Георгия Иванова; но нет, другая семантика, другая речь:

Сын, мужавший за семью замками
от моих речей,
все равно когда-нибудь глазами,
честный книгочей,
пробежишь хоть по диагонали
эти горбыли —
жидкие парижские скрижали
бати на мели...

«Батя на мели» — это слова человека из Советской России уже нашего времени, так бы не выразились ни Поплавский, ни Ходасевич.

Любовь к родине Кублановского не совсем обычная, я бы сказал, не совсем привычная для эмигранта. Она словно сливается с любовью к женщине, и женщина эта, как и Россия, не всегда праведна, не всегда добра. Но и на чужбине в поэте не умирала уверенность, что он вернется на родину своими книгами: «Шустрящим сусликом, /медлительным червем / я в землю русскую / еще вернусь потом».

Религиозность Кублановского созрела не сразу, она не дань нынешней моде (в которой, однако, я ничего дурного не вижу, это в любом случае лучше, чем прежние моды). Углубляясь в лирику поэта, мы сначала осторожно, потом радостно проникаем в глубины религиозного миропонимания. В конце концов трансцендентность присуща нашей поэзии изначально. Она навеки задана и заповедана нам её основателями — Ломоносовым и Державиным. Тут дело именно в трансцендентности — в большей степени, чем в принадлежности к определенной конфессии. Достаточно напомнить о поэзии Фета: не будучи ортодоксально православным, он создал насквозь религиозную лирику...

А воинствующий атеизм соотносится с истинной поэзией, как дьявол с Богом.

Для меня религиозная философия Льва Толстого всегда была откровением, однако не могу без волнения читать и такое:

В лжеучении Толстого
есть над чем всплакнуть,
от Козельска до Белева
коротая путь...

Признаться, резануло меня поначалу это словцо — «лжеучение», но стихи и против желания хватали за душу: хотелось «всплакнуть» вместе с автором.

Еще одна важная строка, зачинающая стихотворение 1987 года:

Судьба стиха — миродержавная,
хотя его столбец и краток,
коль в тайное, помимо явного,
заложен призрачный остаток.
Нерукотворное — содеется,
но до конца не дастся в руки,
спасется — не уразумеется
ни встреченное, ни в разлуке.
Казалось бы, давно за скобками
судьбы — Отечество и вера
в орла с змеиными головками,
как всякая земная мера.
Ан, с вьюгою разноголосою
скольженье по тропе неровной.
что танец с голубоволосою
Елизаветою Петровной...

Сначала может показаться, что это стилизация в духе поэтики XVIII века. Но нет, Державин был в таких случаях пессимистом. Он считал, что звуки лиры иль трубы пожрутся жерлом вечности, а наш поэт уверен, что в нынешние холодные и метельные, знойные и трудные дни Судьба стиха может вывести к свету. Она —миродержавная. Понадеемся, что так и будет. Потому что, выражаясь строкой Жуковского, «Жизнь и поэзия — одно».


[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 14.09.06 15:02