Проза Словакии
Поцелуй для Висконти
Здесь, на этой витрине, вы видите рукопись романа «Братья Карамазовы». Экскурсовод привыкла, что все глаза сразу обращаются к рукописи под стеклом. Такую же реакцию она, естественно, ожидала и в 1963 году от группы молодых писателей из Праги и Братиславы. Но глаза мужских представителей чехословацкой делегации неподвижно застыли на её лице. Она не позволила вывести себя из равновесия. Указкой, точно такой, какой пользовался в гимназии когда-то мой преподаватель географии, слегка постучала по витрине. Напрасно. Молодые авторы, уставившись на её губы, готовы были выдержать даже удар указкой по пальцам.
Было очевидно, что музей Достоевского вдвойне привлекателен. За прелестной русской в лёгком гипнозе следили глаза молодых поэтов и прозаиков, уставших от своих слишком эмансипированных коллег-соотечественниц, им хотелось полюбоваться женщиной, которая существует только в русских классических романах. Именно такая женщина сопровождала нас, объясняя какие проблемы были с Достоевским в неблагоприятные годы культа личности.
«О, Господи», — пробормотал сатирик, c губ которого вот уже почти час не исчезала застывшая улыбка. Он был совсем сбит с толку. «Да, действительно, это женщина с большой буквы», — добавил я. «Ради бога, ради неё хотя бы на минуту взгляни на витрину. Вместо того, чтобы радоваться, что нас представили Висконти, ты здесь вздыхаешь, как...»
«К чёрту Висконти, — прошептал сатирик, — какая женщина! О, я никогда не верил, что в действительности могут существовать женщины красивые и умные одновременно.»
Пока я прижимал его спину к витрине, у входа произошло некоторое оживление. Седая голова с достоинством прощалась с директором музея и с лёгким поклоном повернулась к нам. Наша молодая экскурсовод героически осталась с нами, прикованная нашими горячими взглядами. Всемирно известный режиссёр Лукино Висконти покидал после осмотра Дом-музей Фёдора Михайловича Достоевского в Москве.
Пожилая директор музея ещё некоторое время махала рукой выдающейся личности, а затем стала разъяснять московским пионерам в белых рубашках глубину гения Достоевского.
Наша молодая экскурсовод откашлялась, применив тонкий кружевной носовой платок. За траекторией движения её руки от рукава к губам следило шесть пар глаз из Чехословакии, только Ярка заметила с укором: «Ну, ребята...»
Потом Ярка нас слегка подтолкнула в следующую комнату, где находился рабочий стол Достоевского. Переход был осуществлён с проблемами, так как большинство молодых людей металось вокруг знатока Достоевского. Экскурсовод говорила тихо и неторопливо минут десять. Мы уверяли её, что всё понимаем.
«Это последняя комната, товарищи», — произнесла она наконец. Никто не двинулся с места:
«Понимаем, всё понимаем, — твердил сатирик сдавленным голосом и стоял как вкопанный.
Молодая женщина слегка улыбнулась, изменившееся выражение её лица привело к новому остолбенению всей мужской части группы.
«На этом заканчиваем, уважаемые друзья, — щебетала русская. — Это последняя комната Дома-музея Достоевского. Осмотр завершён, благодарю вас за внимание.»
«Послушайте, она нас на самом деле выгоняет, — быстро произнёс я, надеясь, что она меня не поняла. — Ну, двигайтесь, ребята!»
Ярка выбежала первой. «Может быть, мы ещё увидим на улице Висконти.» Я вышел сразу же за Яркой. Двор сегодня почти не помню. Низкий дом в форме буквы L, какой-то забор, несколько деревьев... Говорят, что раньше здесь был госпиталь. Широкие железные ворота, ведущие на улицу с деревянными домами. Итальянского режиссёра не было: наверное, его уже давно запихали в автомобиль.
Мы были свободны.
Остальные медленно вышли из музея вслед за нами. Пойдём, побродим ещё по этим переулкам. Таких мы уже сегодня в Москве не увидим. Сюда мы пришли пешком. Был жаркий августовский день, и везде вокруг стояли деревянные дома, из которых пахло столетиями, разбуженными летним солнцем.
Группами мы шли через двор. Мой приятель сатирик смирился с бессмысленностью мечтаний о русской женщине, навсегда связанной с Достоевским, и присоединился к Ярке. Я был последним в группе и шагал в одиночестве, глядя на одно- и двухэтажные дома. Впереди кто-то заметил, что обычно человек представляет себе деревянные избы, как у нас в деревне, а здесь — это городские дома, только из досок и брёвен. «Оштукатуренные, — добавил второй. — Посмотрите, под штукатуркой доски.» — «Как странно, — услышал я голос Ярки, — это настоящая Москва, кусочек старой России, великолепно.»
Я шёл за ними по слегка сворачивающей улице и сразу заметил на противоположном тротуаре, прямо напротив входа во двор музея, прогуливающуюся молодую женщину. Она выделялась на фоне тёмно-зелёных и серых деревянных домов, как София Лорен в буддийском монастыре. Эту ассоциацию я и сегодня не считаю бессмысленной: в первый момент мне показалось, что это на самом деле какая-то актриса из сопровождения итальянского режиссёра. У неё были чёрные волосы, аккуратно подкрашенные глаза (если я это точно разглядел без очков), белые лодочки с тоненьким каблучком (прекрасная мода — высокие каблуки и узкие юбки!), в которых она умело балансировала на деревянной мостовой, но её появление было совершенно нереальным. Я остановился и стал смотреть на неё. Повторяю, это была прекрасная мода. Помните, господа? Дамские платья, тонко облегающие хрупкие тела женщин, — мода, при которой невозможно было спрятать дефекты фигуры, талия находилась именно там, куда её поместил Творец. Никакие широкие платья, маскирующие телесные недостатки, или мини-юбки, заменяющие отсутствие других прелестей... Просто это были те прекрасные шестидесятые годы, когда молодая женщина в розовом на улице Достоевского, шагнув два раза, могла доказать, что её бёдра настоящие, живые, однако скрытые. Взглянув на неё сзади, я понял, что её фигура перевесила симметрию греческих ваз в Лувре.
Это «привидение» обернулось и, как бы разочарованное, медленным прекрасным шагом хищного зверя двинулось в сторону, противоположную направлению нашей группы.
Я вздохнул с облегчением. Яркин хриплый голос «Ну, ребята...» мог бы вызвать настоящую катастрофу — и, возможно, машина итальянской марки или, в крайнем случае, волга советского интуриста увезла бы розовое привидение. Но улица была неподвижна, над деревянной мостовой вибрировала пыль жаркого послеобеденного дня, и вдали мелькало существо в лёгкой одежде тёмно-розового цвета, как говорят модельеры.
Никакая машина не появилась. Я догнал нашу группу, сделав несколько шагов, и произнёс скучающим голосом: «Пойду поброжу по Москве, увидимся вечером в гостинице».
Я не обратил внимания, отметил ли кто-нибудь мою лояльность. Моё сердце хаотично билось, а горло стягивала жара. Софи Лорен была уже на другом конце улицы. Если бы я ещё минуту поколебался или взглянул на мгновение позже, я бы её уже не увидел — она исчезла бы за углом. Притворившись спокойным (как её догнать без того, чтобы не бежать?), я пошёл за ней, удлиняя шаг, скользя, как лыжник.
Зашёл за угол и с облегчением вздохнул: девушка в розовом спокойно, размеренно, не спеша, в странном темпе, каким женщины морочат голову таких сумасшедших мужчин, как я, шагала по улице.
Сначала я двигался по противоположному тротуару, но она могла неожиданно свернуть в какие-нибудь ворота — и всё... Поэтому я посреди улицы (позже идентифицированной по карте как Сущёвская) перешёл на её тротуар. Способность передвигаться у женщин в те времена зависела от ширины (точнее от узости) юбки: мои брюки позволяли мне использовать ноги гораздо эффективнее. Я зашагал по-военному — моя скорость увеличилась, я догнал её. Потом я замедлил шаг, так как находился на оптимальном расстоянии от неё. В результате мои глаза получили заслуженную награду.
Переход через улицу Сущёвская был походом пьяного: я не знал точно, что я делаю, у меня была только одна цель — подойти поближе к женщине, которую я называл Софи. Я сомневался —на самом ли деле это она, но был уверен, что эта женщина была, во всяком случае, связана с искусством и не являлась гражданкой страны, в которой я находился.
Цели отдельных этапов достигаются легко, труднее решить, как поступить дальше. Чем ближе момент решительного действия — который зависел от перехода моего шага со скорости 4 км/час к скорости, ну например, 5 км/час — тем настойчивее наступает перед мужчиной решающая минута, самый страшный миг акции: как представиться?
Женщине уже достаточно самого существования. Мужчина же без поступка — это летний воздух, составная часть улицы. Чтобы мужчина представился, он должен использовать такой несовершенный инструмент, как слова (не говоря уже об отказывающем мышлении), и, что ещё хуже, он эти слова должен произнести вслух.
В мучительных раздумьях я медленно тащился за розовым привидением в белых лодочках. Мы вышли на более широкую улицу, какой-то бульвар, где заканчивалась старая Москва. Справа и слева я заметил сталинские башенные чудовища. Вдали перед нами скрипели тормоза волг и москвичей, мигали светофоры большого перекрёстка, и я ужаснулся, что это похоже на Садовое кольцо. Конец старой Москве, до свидания, Фёдор Михайлович Достоевский, Бог с Вами.
Софи неудержимо сливалась с людскими массами, заполнившими тротуар. Как здесь представиться, что сделать, как подойти к такой бросающейся в глаза женщине? Я будто требовал от неё совета. Зажатый толпой, я приблизился к ней шага на два. У меня вспотели ладони. Она была прекрасна. Под прикрытием старика в какой-то неопределённой фуражке я обогнал её. Невозможно! Итальянка, испанка или невероятная русская с густыми чёрными волосами? Выразительные брови, длинные ресницы, слегка подкрашенные глаза. Два дня тому назад мы вернулись из Еревана. Нет, это не армянка с восточными чертами и орлиным носом, с печальными глазами, вобравшими в себя древность и тысячелетний горький опыт угнетаемого народа. Нет, нет! Это женщина совершенной красоты, возможной в Париже, Бразилии, Будапеште. Да, действительно, в ней — прелесть венгерских женщин. Я ухватился за эту версию, отверг смешной вариант с Висконти: никакая не итальянская актриса. Возможно, мадьярка — туристка, как я.
На углу широкой дугой текла река машин; и я знал, что это Садовое кольцо — транспортная артерия, обвивающая Москву. На перекрёстке женщина в замешательстве остановилась. «Это иностранка», — убеждал я себя. Моя неуверенность росла. Почему идёт одна? Ведь мы прошли уже довольно большое расстояние. Почему идёт нерешительным шагом, не подразумевающим никакой определённой цели?
Пока я озирался вокруг, женщина нерешительно двинулась по Садовому кольцу. Я снова последовал за ней, сомневаясь, заметила ли она меня. Она не оглядывалась. Когда я путём маневрирования её обогнал, на её губах появилась едва заметная улыбка, она с интересом смотрела вперёд — туда, где возвышался монстр, названный гостиницей «Пекин». Перед ним была известная площадь, памятник Маяковскому. Говорят, что на этом месте любит встречаться молодёжь. Здесь читают стихи, объясняются в любви, раздумывают о том, как совершить самоубийство из-за пустяков или из-за чего-нибудь очень важного. Мне показалось эффектным обратиться к ней перед скульптурой Маяковского. Но привидение в розовом не проявило ни малейшего интереса к романтическим московским местам. Оно присоединилось к тем, кто ожидал на переходе зелёного света светофора. Я протолкнулся к ней поближе и попытался сделать самое глупое, чего можно было ожидать от нервного мужчины. Я попробовал улыбнуться одновременно с неопределённым жестом. Классик бы написал, что женщина в розовом посмотрела на меня искоса, как бы замахиваясь поводком на непослушного, но милого мопса, и вновь устремила взор на светофор.
Мы перешли на другой берег улицы, ведущей в центр. Я посмотрел на табличку и узнал, что мы находимся на улице Горького. Отлично: знакомые места, все улицы отсюда выходят к Кремлю. Меня больше всего огорчает, когда ты мчишься за химерой в незнакомые места, а потом не знаешь, каким транспортом вернуться в родную гостиницу.
Толпы августовского воскресения увеличивались. Весь город ринулся на улицы. Летний вечер, жара слабеет, легче дышится.
Я быстро осмотрелся вокруг себя, чтобы моё зрение отдохнуло. Всё бесполезно: такой женщины больше здесь не было. Она вне конкуренции. А кругом — ни знакомого, ни милиционера.
Удлиняя шаг, я зашагал рядом с ней и произнёс без подготовки по-венгерски, надеясь на интеллигентность будущей спутницы (голос у меня был хриплый):
“Jonapot. Bocsanat, hogy zavarom, de...”, что означало «простите, что я Вас беспокою, но...»
Она меня не одарила пощёчиной, не стала вызывать милиционера (таких скандалов я всегда боюсь). С удивлением повернула ко мне свою бесподобную головку и медленно вежливо сказала по-русски:
«Простите, я не из Эстонии, ну а вы?»
Хриплым голосом на не очень хорошем русском языке я убеждал её, что я не эстонец. В эту минуту я не способен был лгать, потому что её голос был глубокий, чистый и вообще... Заикаясь, я сказал правду, что я из Словакии, значит — из Чехословакии. Турист.
Мои слова на неё никак не подействовали, что затруднило идентификацию. Она не венгерка, знает русский так хорошо, что иногда я её не понимаю, иностранка ли она вообще? Я смотрел на неё со стороны, приспосабливаясь к её мелким шагам, наталкивался на людей и догонял её, когда какой-либо пешеход меня на минутку отбрасывал. Моё новое появление она встречала с улыбкой и пониманием. Улица Горького до Кремля не такая уж короткая — надеюсь, что мне удастся хоть что-то узнать.
Ясно!
«Понятно, — перевёл я себя на русский язык, — ясно! Какой же я дурак. — Вы актриса. Фильм, кино, театр.»
Она как будто на минуту задумалась, потом обратилась ко мне: «Актриса? — Засмеялась. — Как вы пришли к такому выводу? Нет, я не актриса, ни в коем случае.»
«Ну, хорошо», — согласился я с ней, правда нехотя. И общение село на мель.
Улица Горького становилась скучной. Марафон возле черноволосой красавицы меня утомлял. Здесь негде было остановиться: одни железные двери между массивными плитами мрамора — продуктовые магазины, пирамиды рыбных консервов, столичная водка. И толпы, толпы. Перед рестораном швейцар в ливрее, и на двери надпись «Занято». К чёрту, мы что так всё время и будем шагать?
Мы подошли к следующему перекрёстку. Налево — чудесная площадь со скульптурой, не напоминающей Ленина.
«Это кто?» — спросил я, так как был без очков.
«Александр Сергеевич Пушкин. Площадь Пушкина.»
Я проглотил слюну. Теперь я уже не могу пустить в ход козырь, что я из делегации писателей. Как хорошо, что она не из деятелей культуры. Господи, я не способен узнать Пушкина через нормальные тёмные очки.
«Может, присядем?» — предложила она и повела меня налево от Пушкина к зданию как бы из иного мира — стеклянный фасад чего-то очень современного с надписью «РОССИЯ».
«Кафе?» — обрадовался я.
«Кинотеатр», — ответила она лаконично.
Я заинтересовался современным зданием, каких в то время в Москве было мало, а у нас ещё меньше. Она без восторга показала мне вестибюль, потом вывела на улицу. Попасть в буфет было совершенно невозможно — бесконечная очередь.
«Сядем?» — предложил я с любопытством.
Она не потеряла спокойствия.
«Конечно, сядем.»
Мы сидели на свободной скамейке перед кинотеатром, Софи сняла пиджачок, и я в центре большой площади открывал для себя дальнейшие прелести моей красавицы. На лавочках отдыхали усталые москвичи и ботинками подковыривали щебень. У женщины, сидевшей возле меня, фигура была лучше, чем у Венеры Милосской: у неё были более узкие бёдра и даже не отсутствовали руки.
Мы отдыхали перед кинотеатром «Россия», рядом шумел фонтан, люди на скамейках менялись, но моя спутница беззаботно сидела, и я — тоже. Стало уже смеркаться. Я подсел поближе, слушал её медленную русскую речь, следил за её профилем и ничего о ней не знал. Мне становилось ясно только то, что самый смелый мой поступок во время этой поездки привёл меня к женщине, возле которой я чувствовал жуткое смущение.
«Как вы думаете, кто я?.. Нет, я не из Москвы (на самом деле нет?), я здесь живу у сестры.»
Я до сих пор не знаю, какова была её профессия (она мне этого не сказала), мы всё сидели, потом она опять накинула пиджачок на плечи, я ей помог и оставил руку в этой «подпорной» позиции. Она слегка задрожала, улыбаясь и печально глядя перед собой. Я что-то бормотал о том, что всё это невозможно, рассказывал, как мы вчера до обеда посещали некоторые литературные редакции, вечером ходили в молодёжное кафе «Юность», как нам улыбались девушки несмотря на то, что с нами сидела Ярка, как они давали нам номера рабочих телефонов, как мы должны были с коллегой-сатириком приехать куда-то на конечную станцию метро, где уже начинается лес, а те «парикмахерши» всё смеялись. Я им сказал, что к нам (в Чехословакию) приезжают австрийцы и западные немцы и что в наших гостиницах положение девушек с подобными прихотями проще: они ждут прямо в холлах гостиниц, и им разрешают зайти в номера. Все эти девушки похожи и лицами, и движениями — два мира, а всё-таки один мир.
Наступил вечер, мы гладили руки друг друга, подробностями я не буду вас утомлять. Она стала рассказывать о себе. Говорила долго. Я запомнил, что живёт она в Киеве, а сейчас — в гостях у сестры. Ни слова о муже, ничего общего не имеет ни с литературой, ни с искусством, ни с журналистикой, хотя любит Достоевского.
Она требовала, чтобы я тоже рассказал о себе.
Я постеснялся спросить, где она работает. Она любит Достоевского. Потом она разрешила надеть ей пиджак — похолодало. Я предложил ей свой пиджак. Отказалась. «Подержите меня за локоть.» — Смотрела на фонтан, на стеклянный фасад кинотеатра «Россия», стала что-то медленно говорить, а я ничего не соображал. Перед поездкой в Россию знакомые меня предупреждали о том, что девушки здесь читают стихи и немножко сентиментальны. Но когда кто-то читал наизусть отрывок из «Белых ночей» Достоевского, это было уж слишком, особенно, когда слушатель сам прозаик, но не может запомнить ни строчки из своего собственного текста. Несмотря на существенную разницу между Достоевским и мной, сомневаюсь, чтобы покойный Фёдор Михайлович помнил наизусть отрывки из своих прозведений, которые он посылал с продолжением в газеты.
Дочитала. Кавычки, мосты над Невой — и всё это было так реально перед современным кинотеатром и Пушкиным.
«Это, это невозможно», — я заикался и чувствовал её тонкую кожу, касался её нежных пальцев с лаком оттенка губной помады. Мы открыли друг другу наши имена, но её имя я оставлю для себя, простите. Я совсем потерял чувство реальности. Воспоминание об этом вечере остаётся таким же нереальным: о нём не сохранилось никакого доказательства, никакого предмета — ничего, только память о смешных вещах, случившихся шесть лет тому назад.
«Но я на самом деле люблю Достоевского, — сказала она почти сердито. — А Белые ночи? Вы были уже в Петер... в Ленинграде?»
Я тогда ещё не был в городе на Неве.
«Вы француженка! — провозгласил я решительно. — Или имеете что-нибудь общее с Висконти.»
Погрустнела.
«Я его только лишь увидела.»
«И я вас увидел.»
Потом мы поднялись, держа друг друга за руки, обошли каменного Пушкина. Она взяла меня под руку и сказала:
«А знаете, я, возможно, и вправду француженка?..»
«Для этого вы слишком хорошо говорите по-русски.»
«Нет, нет, правда, чтобы Вы знали.»
«Верю, правда, верю.»
У меня совсем пересохло в горле. Мы подошли к автомату, где споласкиваешь стакан и со страхом думаешь, можешь ли ты из него напиться.
«Вы действительно из Чехословакии?»
Одной рукой наливая красноватую газированную воду в стакан, другой рукой я нашёл в кармане пиджака паспорт и показал ей.
«Пойдёмте», — сказала она вдруг.
И мы пошли. Мы шагали под руку по вечерней Москве, иногда останавливаясь. Не знаю, куда мы шли. Мой опорный пункт — улица Горького — исчез, так же, как и Кремль. Мне было уже всё безразлично.
«Значит, вы не верите, что я немножко француженка?»
«Вы прелестная, нежная, — я импровизировал по-русски изо всех сил, путая словацкие выражения. Славянин славянину брат. — В вас капелька французского, действительно, есть».
«Достоевский часто бывал за границей, — задумалась она. — Вы были в Баден-Бадене?»
«Не был.»
«И в Ленинграде Вы не были. Ничего не знаете. Совершенно ничего. Все вы думаете, что знаете много, но не знаете ничего.»
Слегка задумалась и сказала:
«И кто знает, зачем здесь был Висконти?.. Вы любите итальянские фильмы?»
Я ответил, что да, хотя у нас мода на итальянские фильмы уже прошла.
Вдруг остановилась. Подходил троллейбус.
«Где мы?»
«Для вас это неважно. Идите!»
Я хотел заплатить за два билета и долго топтался впереди: не сразу догадаешься, по какому принципу работают разные системы самообслуживания. Она меня опередила — купила два билета и потянула к сидениям.
«Куда мы едем?»
«Француженки это знают», — засмеялась.
Через 15 минут мы вышли. Пустые улицы, никаких магазинов, вдали какая-то станция, мало машин, время от времени мелькали такси. Пустыня из асфальта на окраине Москвы. В дали от асфальта виднелся ряд низких старых зданий.
Снова взяла меня под руку:
«Проводите меня, да?»
Странно, как просторы вокруг нас напрасно пытаются изменить нашу душу. Но им удаётся менять только наш внешний вид.
Я чувствовал её бедро возле моего, её волосы иногда задевали мой лоб, моя рука при малейшем движении касалась её груди. Мы шагали быстро, под руку, она совсем не стеснялась, была, видимо, счастлива, преодолевала пустоту ночного асфальта. Я не оглядывался, просторы вокруг удручали, горизонт не был интересен, пространные квадратные километры, пробитые гвоздями троллейбусных сетей, наполнились её тёплыми плечами и твёрдым бедром. Она вливалась тёмно-розовым цветом и чернотой волос в пространство и увеличивалась в объёме в темноте мира. Я имел право только указательным пальцем чувствовать округлость её груди — живое свидетельство этой ночи. Она говорила, щебетала, а я уставился на её губы.
«На самом деле, почему Вы мне не верите? Я, действительно, француженка, наполовину, или четвертинку, точно не знаю. Моя мама была француженка. Или бабушка, не знаю точно. Что-то здесь было.» Она рассказывала о французско-русских связях, о Наполеоне, о Бородино, об отступлении, о гувернантках, о Толстом, о Ясной Поляне, о воспитателях на Украине, в Галиче, о Бальзаке и его большой любви к госпоже Ганской, о Де Голле. Рассказывала и рассказывала: «Это печально, я должна учить французский с нуля, хотя во мне дремлет Франция, сладкая Франция, да, сладкая». Господи, я её безумно понимал, застыв на дороге. —«Подождите, скоро мы уже будем там.»
Там был ряд чёрных двухэтажных домов, какие-то дворики, где я натыкался на её французскую руку и губы, восхваляя и Украину, и Москву, и эту ночь.
Там была какая-то лестница с высокими узкими деревянными ступеньками и воспетая мною тьма, в которой терялся тёмно-розовый цвет, неясно просвечивало только лицо, плечи и руки.
«Здесь живёт моя сестра, я дома.»
«Мы дома», — сказал я.
«Я дома», — засмеялась она, и мы обнялись, прижались друг к другу, изголодавшиеся после долгого отступления из горящей Москвы в Бородино. Потом она освободила прелестную головку, дышала на меня свежо и чисто, не духами Шанель, а гордым ароматом далёких равнин и свежих листьев берёзовых рощ. Держа мою голову, как бессильный мяч, немножко подальше от своего носика, прошептала:
«Вы действительно из Чехословакии? Честное слово?»
Зачем всё это? В знак согласия я кивнул головой в её узких пальцах, может быть, учительских или чиновничьих холёных пальцах.
«Жаль», — сказала.
Её пальцы как бы расслабились. Я пришёл в себя. Мы прислонились к стене. К чёрту тёмно-розовое платье. Я не знаю точно, куда она смотрела, возможно, за мою спину, во тьму неприятно пахнущей лестницы, но всё-таки куда-то вдаль. Будто в экстазе, ко мне приблизились её губы, это было прикосновение почти материнское, святое, ритуальное. Но её первоначальный замысел скоро рухнул. Мы целовались страстно, беспощадно. Ничего не было, только поиск в темноте, только обжорство, о котором мы знали, что это должно кончиться в ближайшие минуты. Окончится и больше его не будет. Я уверен, что нет более великолепных поцелуев, чем те, которыми обмениваешься с человеком, о котором знаешь, что его никогда, просто никогда больше не увидишь: он пропадёт, исчезнет, он якобы умер, но всё-таки живёт, дышит, думает, чувствует, двигает руками. Возможно, в эту самую минуту, в этот момент... О, тоска, это упрямство придают бешеную силу, ни с чем не сравнимую силу.
Она освободилась, вялая, утомлённая, глубоко дыша. Её голова опустилась на мои плечи, а я смахивал со своих губ её заблудившиеся чёрные волосы.
«Жаль, что это ты... — бормотала она, уткнувшись губами в мой пиджак. — Это был поцелуй для Висконти.»
«Что ?»
Она подняла голову, и я почувствовал, как её щека прикоснулась к моей.
«Это поцелуй для Висконти. Для режиссёра Лукино Висконти.»
И поцелуй для Висконти она послала точно в мой правый глаз. Я повернулся и получил поцелуй для Висконти точно в левый глаз.
Потом освободилась от меня, схватила меня за руку, и мы стояли, как в фильмах, где прощаются школьники на выпускном вечере.
«Но...» — я заикался.
Она зажмурила глаза и сказала:
«Иди. Я чувствую, что приближается гроза.»
Она не открывала глаза. Прощалась с Висконти.
Не скажу вам, что я чувствовал в эту минуту, но, кажется, я плакал.
Я спотыкался, спускаясь по крутым ступенькам, понимая, что мои руки пусты.
Вышел на широкую улицу.
Пошёл дождь. Полил беспощадно, мой нарядный костюм промок насквозь.
Я не знал, где я нахожусь. Был час ночи. Метро не работало, автобусы не ходили.
Я смешно бегал по асфальтовому бульвару, время от времени махая занятым такси.
Дождь пытался всё смыть с моих щёк.
Хуже всего было то, что я даже не знал, из какого чёрного дома вышел и где мне укрыться.
Май 1969 г.
Перевод Элеоноры Буйновой и Елены Широковой.
[На
первую страницу (Home page)]
[В раздел "Словакия"]
Дата обновления информации (Modify date): 17.06.06 12:00