Имена
«Жизнь до
капли воплотила судьбы века...»
(К столетию со дня
рождения Ладислава
Новомеского)
Выдающийся словацкий поэт Ладислав (Лацо) Новомеский (1904—1976) по основному роду занятий был журналистом. Поэзия и публицистика — многозначная ёмкая метафора и точный красноречивый факт — сосуществуют, а подчас и по-своему переплетаются в его творчестве, что ра-зумеется, вполне естественно, поскольку обязаны своим происхождением одной и той же незаурядно одарённой личности — поэта «божьей милостью» и яркого общественно-политического деятеля, с юных лет уверовавшего в перспективу социалистического переустройства мира и прочно связавшего себя с практикой революционно-пролетарского движения. Его публицистическое наследие огромно: это сотни статей, репортажей с места событий, полемических заметок и публичных выступлений, рассеянных по многочисленным периодическим изданиям. Собранные вместе в 1970-е годы словацким учёным Каролом Розенбаумом, они составили семь солидных томов сочинений, запечатлевших в злободневной мозаике разнообразного материала общественно-политическую биографию страны, пути развития её национальной культуры.
А что же поэзия?
В 1920—1940-е гг., на которые приходится пик поэтической активности Новомеского, им написано и опубликовано — по подсчётам словацких литературоведов — всего около 2500 строк — пять скромных по объёму сборников стихов: «Воскресенье» (1927), «Ромбоид» (1932), «Открытые окна» (1935), «Святой за околицей» (1939), «Запрещённым карандашом» (1948). На фоне колоссального массива публицистики это совсем немного. И дело не только в перманентной нехватке времени, неумолимо поглощаемого газетной текучкой, главная причина относительной поэтической скупости Новомеского в его максималистской требовательности к себе, в его убеждённости в особом предназначении поэзии. «Стихотворение, — размышлял Новомеский в 1940 году, — не репортаж о сенсационном событии... Это обряд, и горе поэтам и публике, которые смотрят на него иначе».
«В отличие от тех, — отмечал Александер Матушка, один из наиболее проницательных ценителей творчества Новомеского, — кто торопится всё выразить стихом, как правило, в ущерб поэзии... он прибегал к поэтическим средствам поистине лишь в минуты особые, для выражения чувств, помыслов и позиций, которые не мог, не умел или не хотел доверить рассудочному языку статей».
Не следует думать, однако, что под обрядностью Новомеский подразумевал некую трансцедентальную оторванность от реальности жизни. Его поэзия неотделима от фактов и поворотов в его биографии, правда, нередко до неузнаваемости растворённых в образно-метафорической материи стиха. Фабула в произведениях Новомеского выполняет по преимуществу лишь функцию исходной смысловой опоры, зато первостепенное значение приобретают ассоциативные связи, интонация, «музыка стиха», втягивающая читателя в атмосферу сопереживания, соразмышления, эвристического освоения текста. Красноречивым примером может служить относительно пространное — редкий случай у Новомеского — политематическое стихотворение «Встречи» из сборника «Открытые окна», впервые публикуемое в переводе на русский язык. История создания этого произведения даёт представление об особенностях творческого метода поэта.
Летом 1931 года Новомеский с группой друзей отправился в словацкую глубинку с целью провести своего рода социологическое исследование в конкретной деревне Завадка. То было время тяжелейшего экономического кризиса, в городах царила безработица, в сёлах свирепствовали экзекуторы, описывающие имущество крестьян за долги. Беседы с бедствующими обитателями Завадки дали молодым социографам богатый материал для последующих публикаций, обличающих власти в недопустимом равнодушии к отчаянному положению трудящихся.
По горячим следам поездки Новомеский написал пять коротких стихотворений, в духе путевых замет зафиксировавших его впечатления от встреч с жителями Завадки. Подборка этих стихов тогда же была опубликована в журнале «Новая Братислава». Но Новомеского, по всей вероятности, не удовлетворяла импрессионистская эскизность, «полуочерковый» характер по-лучившихся «зарисовок с натуры», и он не включил их в сборник «Ромбоид», вышедший в 1932 году. И лишь в 1935-м этот цикл стихотворений приобрёл законченную форму в виде целостной композиции под общим названием «Встречи». Причём новому обращению к ним неожиданно предшествовали обстоятельства, связанные с поездкой в Москву.
Осенью 1934 года Новомеский в составе небольшой чехословацкой делегации участвовал в работе I Съезда советских писателей и наряду с В.Незвалом выступал на съезде. Самое сильное и долговременное впечатление произвёл на него доклад Н.И.Бухарина «О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР», содержавший резкую критику «поэтического хозяйства» в стране. Бухарин ратовал за «повышение качества» советской литературы. «Время «агитки» в стиле Маяковского прошло», — говорил Бухарин, призвав ориентироваться не на Бедного с Асеевым и Сурковым, а на Пастернака — «одного из замечательных мастеров стиха в наше время». Бухарину яростно возражали задетые за живое поэты, прекрасно сознавая, что могут себе это позволить, поскольку политическая репутация Бухарина к тому времени серьёзно пошатнулась. Характерно, что его открыто поддержали на съезде лишь Незвал, Новомеский и грузинская делегация. В заключительном слове Бухарину пришлось оправдываться. Защищаясь, он сослался на Новомеского: «Интересно то, что, например, словацкий поэт т.Новомеский говорил здесь: «Мы высоко ценим слова т.Бухарина, которые знаменуют эпоху... мы ценим в этих словах грандиозность требований широты путей художественного поэтического творчества, проистекающих из идеи революционности»».
Новомеский, начинавший свой творческий путь в русле пролетарской литературы, очень скоро ощутил очевидную ограниченность декларативно-агитационного подхода к искусству и уже в книжном дебюте «Воскресенье» полностью и навсегда освободился от соблазнов «баррикадной музы», от лозунговой патетики призывов и признаний. Он отдавал должное таланту Маяковского, скорбел о его безвременной гибели, но в советской литературе ему самому как художнику были ближе, «роднее» органическая символика Блока, элегическая музыкальность Есенина, сложная простота Пастернака.
Закончился съезд, но Новомеский с другими зарубежными участниками ещё около месяца находился в Москве — «столице мира», как он назвал её по возвращении домой в одном из своих репортажей. Он знакомился с достопримечательностями Москвы, посетил Третьяковскую галлерею. Одна из картин — по всей вероятности, «Неизвестная» И.Крамского — особенно поразила его воображение сочетанием одухотворённой красоты и внутренней душевной боли, запечатлённым на портрете. Так и возникла потом во «Встречах» неожиданная, но в то же время неслучайная ассоциативная связь между образом неизвестной голубоглазой женщины «с полем волос на прозрачной шее» и деревней, синеющей на дне долины с кудрями жёлтых колосьев на склоне. И там, и тут красота оказалась сопряжена со страданием, «с тысячью великих горестей».
Название деревни уже не упоминается в этом окончательном варианте поэтической композиции. Мысль поэта подымается от конкретного к типическому, а обитатели Завадки — лесорубы, пастухи, землепашцы — предстают как воплощение исконной трудовой Словакии, испытавшей и испытывающей на себе все тяготы существования: проклятия войн под чужими знамёнами, извечную угрозу безработицы и голода, вынужденную эмиграцию за тридевять земель. Глубокие морщины на лицах этих людей с мозолистыми руками и «желаниями без претензий» — «барометры страданий». Но с какой неизбывной добротой и сердечностью они готовы поделиться с поэтом тем немногим, что у них есть: «Овечий сыр с ломтями хлеба подносят руки / солнцем умытые». «Эпопеей словацкой судьбы» назвал словацкий учёный Станислав Шматлак это проникновенное произведение Новомеского.
В «Открытых окнах» и соответственно «Встречах» была заявлена и развита ещё одна тема, постоянно волновавшая Новомеского: место поэзии в жизни и радиус её действенности. «Поэзия бесконечна / как моя ухабистая дорога», — пишет он в «Эпиграфе к одной жизни», уподобляя поэта страннику, бредущему в дырявых башмаках от «воскресенья к воскресенью». Порой выпадают «худые минуты», когда ему случается разбивать ноги о камни, но он не теряет присутствия духа: в нём всегда живёт вера в перемену, в то, что и «иначе будет».
Поэзия, по мысли Новомеского, не имеет конца, как бесконечна и сама жизнь, которую она сопровождает. Поэзия способна сжиматься до крохотной изящной миниатюры, но и расширяться, вбирая «все боли на Земле». Без чуткого компаса поэзии невозможно обойтись человеку, хотя нередко он и не подозревает об этом — к несчастью для себя и к вящей трагедии поэзии. В стихотворной композиции «Встречи» впервые у Новомеского появляется символический образ поэзии — «простодушного святого», чудотворца, пришедшего в деревню, чтобы помочь её жителям избавиться от страданий. Убедившись, однако, в тщете своих усилий, он «за околицей в горе окаменел». Диалектик Новомеский не строил иллюзий: утверждая высокое духовное предназначение поэзии, он одновременно констатировал её «житейское», утилитарное бессилие.
Вторая половина 1930-х гг. прошла для Новомеского под знаком бурной общественно-политической деятельности. Над Европой сгущались тучи надвигающейся войны, фашистская угроза нависла над Чехословакией. В 1937 году Новомеский участвует в Парижской конференции Ассоциации помощи Испании, в Парижском конгрессе в защиту культуры, в Международном антифашистском съезде писателей в Валенсии-Барселоне-Мадриде. Эхо драматических событий, происходящих в мире, отдаётся не только в его яростной публицистике, оно по-своему звучит и во многих стихотворениях, написанных в это время.
О как убог — себе мы скажем —
был век войны, заклятый век:
когда поэт не нужен людям,
чужд человеку человек.(Перевод Б.Слуцкого)
Этой строфой-эпиграфом открывался сборник стихотворений под символическим названием, пришедшим из предыдущей книги, — «Святой за околицей». Новомеский судит здесь о мире «от поэзии». В системе этических представлений он отводит поэзии роль универсального критерия, определяющего гуманистический потенциал общества. При всей насыщенности сборника конкретными мотивами поэт нигде не изменяет принципу образного отражения действительности:
В голубом бродит нежность мира рядом с нами,
но порою глянешь — всё черно перед глазами.(«Мир в чёрном», перевод П.Гушко)
В стихах Новомеского отчётливо слышен трагический аккорд «безжалостному веку» растоптанных надежд, в них ощутимо предчувствие вынужденного прощания с ненужной времени — «непрошеной» поэзией:
Святой, святой! Непрошеный, незваный,
что бродит за околицей туманной,
где мокрые вороны и кресты.
Да, это ты.
Да, это ты.(«Кто ты?» перевод И.Шкляревского)
В марте 1939 года немецкие войска вошли в Прагу, чешские и моравские земли получили иезуитский статус «протектората Богемии и Моравии», а Словакия по прихоти Гитлера была провозглашена независимым государством. Это была, естественно, чисто условная независимость. Связанная союзническими, а по существу вассальными отношениями с фашистской Германией, Словацкая республика должна была выстраивать свою внешнюю политику «в тесном взаимодействии с германским правительством»; за внутриполитическую ситуацию в стране отвечали словацкие власти, находившиеся, однако, под неусыпным надзором немецких советников и германского посольства в Братиславе. В стране не допускалась деятельность политической оппозиции, социал-демократическая и коммунистическая партии были запрещены. Правда, Словакия всё-таки, в отличие от Чехии, избежала оккупации, в ней не свирепствовало гестапо, и националисты из католической людовой партии, пришедшие к власти, стремились, особенно на первых порах, создать иллюзию национального согласия и «христианского солидаризма».
Новомеский, с конца 1920-х гг. работавший в Праге, в 1939-м перебрался в Братиславу. Он пребывал под постоянным полицейским надзором, но всё же оставался на свободе и, будучи членом Общества словацких писателей, даже изредка выступал в печати. Прибегнув к эзопову языку аллегории и метафоры, он в 1940—1941 гг. опубликовал с десяток стихотворений, составивших впоследствии сборник под красноречивым названием «Контрабандным карандашом» (1948, в не совсем точном русском переводе — «Запрещённым карандашом»).
После нападения фашистской Германии на Советский Союз Словацкая республика тоже вступила в войну. На Восточный фронт были отправлены две словацкие дивизии, — словаков вновь заставили проливать кровь под чужими знамёнами. Глухое недовольство в стране постепенно начало перерастать в организованное сопротивление. В июле 1943 года Новомеский вместе с К.Шмидке и Г.Гусаком вошёл в состав пятого нелегального руководства компартии Словакии, взявшего курс на активизацию антифашистской борьбы и подготовку вооружённого выступления. Год спустя оно произошло. Речь идёт о массовом Словацком национальном восстании, продолжавшемся в тылу немецких войск на протяжении полутора месяцев (29 августа — начало октября 1944 года). «Словацкое национальное восстание, — напишет двадцать лет спустя Новомеский, — прежде всего реабилитировало словацкий народ в глазах революционных народов Европы и всего демократического мира... Оно заявило миру о нашей новой истории. Нам же оно дало новое историческое сознание.»
Первое послевоенное пятилетие в жизни Новомеского было до предела заполнено напряжённой организаторской работой. На поэзию времени не оставалось. В новом правительстве Словакии Новомеский возглавил министерство просвещения, проводил реформу школьного и высшего образования, был избран председателем старейшей культурно-просветительной организации — Матицы словацкой, редактировал газету «Народна оброда» («Национальное возрождение») — орган Словацкого национального совета — словацкого парламента, писал статьи, выступал с докладами на различных культурных и политических форумах.
Февральские события 1948 года, ознаменовавшиеся узурпацией власти коммунистической партией, стали политическим водоразделом в развитии Чехословакии. Именно от «победоносного Февраля» стало принято затем отсчитывать историю непосредственного перехода к «строительству социализма на научной основе». Но этот переход по канонам сталинизма сопровождался резким усилением репрессий по отношению ко всем инакомыслящим, развязыванием массированной «охоты на ведьм», в том числе в рядах самой компартии. В 1949 году целый ряд видных словацких коммунистов (и среди них Ладислав Новомеский) были обвинены в буржуазном национализме, а затем — в 1950-м — арестованы. Абсолютную надуманность и вздорность обвинений сегодня нет смысла даже опровергать. Тем не менее Новомеский был приговорён к десяти годам тюремного заключения, а Густав Гусак, проходивший по тому же процессу, пожизненно.
Новомеский был выпущен из тюрьмы по истечении половины срока с издевательской формулировкой «за хорошее поведение», но ему запретили публиковаться, а его имя и его произведения не могли упоминаться в печати. Он получил скромное пристанище в пражском Музее чешской письменности в отделе по организации выставок, посвящённых памятным датам в истории чешской культуры. Его участие в составлении программ и сценариев выставок оставалось, однако, анонимным. Правда теперь, наконец, у него появилось свободное время, и он снова стал погружаться в поэзию.
К стихам Новомеский вернулся ещё в тюрьме. Но всё написанное в камере — больше четырёх тысяч строк — он должен был передавать тюремному начальству, оно, вероятно, на сей счёт имело свои предписания. В результате рукописи впоследствии так и не были найдены, они безвозвратно пропали. Кое-что Новомескому удалось восстановить по памяти и опубликовать в сборнике «Оттуда и другие стихи», вышедшем в 1964 году, вскоре после отмены приговора и реабилитации словацких «буржуазных националистов» (декабрь 1963-го).
В своём первом публичном выступлении, состоявшемся на III съезде чехословацких писателей в мае 1963 года, Новомеский, возвращаясь к тёмному периоду репрессий и повсеместного зажима творческой инициативы, говорил: «Трагизм в том, что мы обманывали и обманули целое поколение, которое стоит за окнами этого зала в растерянности, беспомощное, лишившееся уверенности, не чувствуя твёрдой опоры под ногами. Ему мы должны возвратить веру, доверие к правде, которое однако нам предстоит сначала найти в самих себе.» Собственно этому процессу возвращения к правде и посвящены произведения Новомеского шестидесятых годов, прежде всего поэмы «До города 30 минут» (1963) и «Вилла Тереза» (1963).
По основной саморефлектирующей доминанте это «поэзия итогов». Новомеский, оглядываясь в прошлое, как бы инспектирует свой жизненный путь, ищет правду в себе и в эпохе. «Жизнь до капли воплотила судьбы века», — сказано в одной из заключительных строф «автобиографической поэмы «До города 30 минут». Сказано без всякого намёка на похвальбу, но без надсадной горечи, просто как констатация объективного факта, как итоговое звено всей цепочки светлых и трагических воспоминаний, всплывающих в памяти и сознании пожилого поэта во время его получасовой прогулки от железнодорожной станции к городку, где прошли годы его детства и юности. Мысленный перебор ключевых событий, сопровождаемый меткими, то шутливо-ироничными, то грустными или пронзительно скорбными комментариями приводит автора к главному обобщающему выводу: через все утраты, жертвы и потери могучий поток жизни пробивает себе русло в верном направлении, в сторону гуманизации, нравственного облагораживания исторического процесса.
Если в этой поэме, склоняясь к «корням», Новомеский словно соединяет себя с национальным коллективом, с «историей», то в создававшейся почти одновременно «Вилле Терезе» он заново поверяет свою концепцию художественного творчества, искусства, поэзии. Это тоже поэма-воспоминание о скромном, но и патетическом праздновании десятой годовщины социалистической революции в России на «Вилле Тереза», где размещалось в 1920-е гг. полпредство СССР в Чехословакии, возглавляемое одним из активных участников штурма Зимнего дворца в Петрограде В.А.Антоновым-Овсеенко. В тот день на вилле, как вспоминает Новомеский, обычно собирались молодые энтузиасты революционного искусства, «расплачиваясь за щедрое гостеприимство Антонова новыми стихами, новой музыкой и новыми песнями». Поэма и представляет собой свободно организованный, насыщенный конкретными, аутентичными деталями, глубокими ассоциациями и афористическими обобщениями, лирический монолог о поэзии революции и революции поэзии — «близнецах одного единства». Это тоже своего рода возвращение к «корням», к ничем ещё не замутнённым истокам юношеской веры в коммунистические идеалы, в свободный, взаимообогащающий союз поэзии и революции, когда так непроизвольны и органичны были «поиски новых слов и нового смысла в старых словах», когда «была несомненность сомнений и вера в уверенность»:
Всю ночь напролёт сияли истины над горизонтом,
сияли до самой зари светом противоречий...(Перевод Л.Тоома)
Литературе, зажатой в 1950-е гг. в догматические тиски схематизма, Новомеский противопоставлял принцип былой свободной равноправности между идеей и искусством. «Авангард служил искусством, — напоминал он тогда же с трибуны III съезда писателей, — но не засчёт самого искусства».
Особое место в творчестве Новомеского да и словацкой поэзии вообще занимает сборник стихотворений «Оттуда и другие стихи». То, о чём умолчал поэт в «Вилле Тереза», чего лишь коснулся в поэме «До города 30 минут», в этом сборнике становится главной темой нелёгких размышлений о годах, проведённых «в стенах глухонемых, загородивших свет» («В сумерках»): «Болело? Боже мой, да ещё как болело!» («Шёпотом»). В своей лирической исповеди поэт сознательно избегает даже намёка на позу героя или мученика. Он остаётся верен излюбленной манере: даже о самых важных для себя вещах — и прежде всего о них — говорить как бы между прочим, без трагедийного нажима и пафоса, в форме доверительного диалога с читателем-собеседником:
Сводит ноги усталость, как железом оков, —
до стены пять шагов, от стены пять шагов...
И шатает тебя, словно щепку прибой,
оттого, что не знаешь вины за собой...
Сам теряешь себя. И на собственном дне
шепчешь веру других уже: «Нет, нет и нет»...
И однажды поймёшь: нет ошибки в судьбе,
те которым ты верил, те, кто верил тебе,
знают — после предательств ты всё тот же теперь.
Так ли это? Не так ли? Ты сам только верь!..(«Мотив 1950». Перевод Гр. Куренёва)
Произведения Новомеского, само его возвращение к активной общественной деятельности стали важнейшим событием в культуре Чехословакии. «Нет сегодня в нашей культуре человека, — писал в 1964 г. А.Матушка, — к которому мысленно устремлялось бы столько голов и сердец, прежде всего сердец, и который пользовался бы таким интеллектуальным и моральным кредитом».
В августе 1964 г. в среднесловацком курортном местечке Талы состоялась международная конференция, посвящённая двадцатой годовщине Словацкого национального восстания. Новомеский выступал там с центральным докладом «Антифашизм, имя твоё — человечность». Среди участников конференции был Илья Эренбург, с которым Новомеский познакомился ещё в конце 1920-х гг. во время путешествия Эренбурга по Словакии. Они и потом неоднократно встречались — в Париже, Испании, Москве, пока не наступила глухая вынужденная пауза. И вот, наконец, новая, долгожданная встреча в Талах. «Я обнял не только моего старого, доброго друга, — напишет потом Эренбург, — но и большого поэта, замученного злыми людьми жаворонка».
В 1966 г. в Москве в издательстве «Прогресс» вышла книга переводов из поэзии Новомеского под названием «Избранное» с прочувствованным предисловием Эренбурга: «Все книги Новомеского от «Воскресенья» до сборника «Оттуда и другие стихи» связаны с его биографией, но не сюжетно, а лирической настроенностью. Признаюсь, мне глубоко близок этот поэт и своей природой и судьбой... Новомеский — человек великой верности. Голос совести для него всегда был законом...»
Непоколебимая верность «принципам» в самом деле не могла не вызывать уважения; однако по мере углубления в шестидесятые годы Новомескому всё чаще приходилось сталкиваться с вопросами, на которые не так-то просто удавалось находить ответы. Категорически отвергая сталинскую модель социализма, основанную на грубом насилии и страхе, он отстаивал историческую перспективность самой социалистической идеи, которая — по его формулировке — ещё «далеко не реализовала своё предназначение. У неё ещё осталась масса обязательств перед жизнью, и гораздо более неоплаченных, чем выплаченных долгов». «Из моих стихов, наверное, видно, — говорил он в январе 1968 г. в интервью Антонину Лиму, — насколько важно для меня, чтобы социализм у нас изменился. Эти тюремные годы меня страшно тяготили, мне было стыдно, что на моём примере можно демонстрировать чудовищность того, что тоже называлось социализмом».
Свои надежды на переход к «подлинному социализму» Новомеский всецело связывал с реформаторской деятельностью Александра Дубчека и его команды. Но события получили иной оборот, и Новомеский так и не смог оправиться от шока, пережитого им 21 августа 1968 г. Спустя год в одном из последних публичных выступлений незадолго до рокового инсульта, обрекшего его на трагедию утраты речи и неподвижность, Новомеский дал почувствовать драматизм своего душевного состояния: «Была ли права пятёрка? Или был прав наш одинокий бегун, утверждая, что у него хватит сил добежать до своей социалистической цели? Я не берусь судить!.. Я лишь призываю вас честно порассуждать о предпосылках и последствиях этого спорного акта».
В жизни и творчестве Ладислава Новомеского поистине отразились судьбы предельно противоречивого ХХ века — с благими порывами и свершениями людей, с их иллюзиями и горькими разочарованиями. «Печальным оптимистом» назвал Новомеского Эренбург в предисловии к «Избранному». Но боль, испытываемая из-за несовершенства мира, и вера в лучшее будущее обязательно присущи всем по-настоящему крупным художникам, пополняющим и умножающим гуманистический потенциал мировой культуры. Поэзия Лацо Новомеского по праву входит в классическое художественное наследие ХХ века:
Жизнь до капли воплотила судьбы века.
Но, прислушиваясь к ней, хочу я верить
и над площадью, над улицами мира
закричать — над праздниками нечисти,
над потерями, над всем, что есть и было:
«Добрый день тебе, победа человечности!»(«До города 30 минут». Перевод Ст.Куняева и П.Панченко)
[На
первую страницу (Home page)]
[В раздел "Словакия"]
Дата обновления информации (Modify date): 21.06.06 09:16