Имена

Людмила Штерн

Под знаком четырёх
(Заурядная биография)

Глава первая

РОЖДЕНИЕ

Какие события в жизни человека можно без преувеличения назвать самыми главными? Безусловно, рождение и смерть. Поскольку начать повесть с описания своей смерти я сочла излишне эксцентричным, мне остаётся традиционный путь — рождение. Итак, в день моего рождения одна шестая часть суши была наряднo и со вкусом декорирована. Лозунги, плакаты и портреты угрюмых мужчин с низкими лбами и квадратными плечами усеяли гигантское пространство нашей державы от столицы города Москвы до деревни Малое Сковятино, которой нет ни на одной карте мира. Среди цветов преобладал красный, среди звуков — бравурные марши, среди запахов... Впрочем, достаточно сказать, что население великой страны обильно выпивало. Происходило это Первого мая.

Когда американцы, мои новые соотечественники, задают астрологический вопрос «Под каким знаком Зодиака вы родились?», отвечаю, чтобы быть учтивой, — «БЫК». На самом деле я родилась ПОД ЗНАКОМ ЧЕТЫРЁХ.

Четверо в профиль трепетали над входом в Ленинградский институт акушерства и гинекологии им. Отто, куда мама прибыла с целью меня родить. В этот день врачи и санитарки ликовали вместе со всем советским народом. Запершись в ординаторской, они посасывали этиловый спирт и закусывали бутербродами с балтийской килькой. Мамины вопли отвлекли их ненадолго. Подбежав к роженице, они увидели, что младенец застрял в пути, проявляя неуместное упрямство. Персонал начал дружно вытаскивать меня из чрева. Орудовали они то ли плоскогубцами, то ли сахарными щипцами. Ухватились, как и полагается, за голову и, к прискорбию моему, легонько её деформировали.

Итак, в разгар всенародного торжества явилась я в этот мир с перекошенной физиономией, что в медицинских кругах именуется «паралич лицевого нерва». Акушерка сполоснула меня в тазу и поднесла к роженице.

— Боже милостивый, страшила какая! — прошептала в ужасе бедная мама.

— Да уж не страшнее тебя! — огрызнулась добрая женщина, прижимая меня к ордену Ленина на своей груди.

Это была неправда. Оба моих родителя выглядели прекрасно и вполне могли рассчитывать на ребёнка приличной наружности. Но в тот момент, услышав мамину реплику, я жестоко обиделась. Более того, я уверена, что этот эпизод, интерпретированный в свете новейших достижений психоанализа, положил начало нашим противоречивым и сложным отношениям с матушкой.

Как известно, в советские родильные дома отцы не допускаются. Щадя папино больное сердце, мама не поставила его в известность о том, как выглядит их первый и единственный ребёнок. Поэтому, когда неделю спустя отец приехал забирать нас домой и нервно шагал по вестибюлю с букетом пылающих роз, он понятия не имел, что откроется его взору, когда он расцелует жену и приподнимет уголок розового атласного одеяльца. Я зажмурилась, приготовившись к новым оскорблениям, но папина реакция была поразительной.

— Доченька, красавица наша, — прошептал он и за стёклами его очков блеснули слёзы.

«Да ведь папочка мой близорукий», — догадалась я и с облегчением уснула.

Первые три месяца я представляла собой идеальную модель для художников-сюрреалистов. Правая половина лица была мертва. Правый глаз закрыт. Правый угол рта замкнут. Правая щека неподвижна. И всё это мраморно-белое. Левая же сторона — лиловая, выражала боль, радость и страдание. Папина зарплата уходила на медицинских светил. Светила пожимали плечами, качали головами и не произносили утешительных слов.

Однажды к нам из-под Читы приехала погостить тётка маминой подруги. По имени Циля Наумовна, по профессии детский врач. Она была шумна, неряшлива, оптимистична и окутана клубами папиросного дыма. Едва сказав «здрасьте», Циля ворвалась в детскую посмотреть на инфанту и замерла у кроватки, вперив в меня пронзительный взор. Потом потыкала жёлтыми от никотина пальцами правую и левую половины лица, поразгибала похожие на щупальца ручки и ножки и решительно повернулась к родителям.

— Выправится. Никаких лекарств. И перестаньте ходить с козьими рожами — девка будет что надо.

Это случилось в день её отъезда. Уложив в чемодан манатки, Циля стоя допивала чай, а папа, уже в пальто, дожидался в дверях, чтобы отвезти её на вокзал. И вдруг я заплакала. Циля поперхнулась и выронила из рук чашку.

— Вы слышите, как она плачет? Нет, послушайте, к а к она плачет!

Все бросились ко мне. Я орала, и рот мой был не кривой узкой щёлочкой, а круглый, как печатная буква «о».

— Ещё, детка, ещё! Реви на здоровье! — Циля щипала меня и дёргала за нос, пока я не закатилась в настоящей истерике. — Умница! Золотко наше! Не подвела старуху Цилю. — Она рывком подняла меня над кроваткой, и в её сильных руках я сразу замолчала и впервые уставилась на мир двумя глазами.

Нельзя сказать, однако, что детская болезнь левизны прошла бесследно. Я — левша, толчковая нога у меня — левая, и мировоззрение левело с каждым годом, пока не привело меня за океан. В западном полушарии, оказалось, однако, что я угодила в «правые» и с этой этикеткой живу уже много лет... Но вернёмся в счастливое детство.

«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» Впервые я услышала этот вопрос в трёхлетнем возрасте, всю жизнь задавала его себе сама и даже теперь, качая на коленях американских внуков, не уверена, что знаю ответ. Но первым поползновением было стать поэтом. Вдохновение посетило меня две недели спустя после начала войны.

«Война, война!» — кричат граждане.

В убежище бегут скорей.

Воткнул иголку в носик Тане

Немецкий варвар и злодей.

Родители сочувственно отнеслись к моим поэтическим попыткам и стали таскать в бомбоубежище сказки Пушкина, дабы приобщить дочь к великому литературному наследию.

Второй повод сочинить стих представился в тринадцатилетнем возрасте. В день моего рождения папа взял меня с собой в Москву. А было это, как известно, Первого мая. Папин приятель, партийный чиновник высокого ранга, сделал мне подарок — взял с собой на парад. Душевный смерч закрутил мою детскую душу и вылился в следующее:

Любимый Сталин! Наш родной!

Отец, учитель, друг и вождь!

Он на трибуне в жаркий зной

Шлёт нам привет и в снег, и в дождь.

А мы его благодарим,

Спасибо хором говорим

За то, что можно нам дышать,

Рождаться, жить и умирать!

Тайно от родителей я послала стих в «Ленинские искры», и его напечатали. Что-то настораживающее появилось в папином лице, когда он, сняв очки и близко поднеся к глазам газету, прочёл вслух за обедом мой шедевр.

— Поздравляю, — сказала мама с непонятной мне грустью. — Мы вырастили Джамбула.

И пугливая муза умолкла. Если не считать мелких поэтических конвульсий, сотрясших мой организм в периоды школьных романов, с поэзией я рассталась навсегда. Да и прозой писать, честно говоря, было не о чем...

Я родилась и выросла в обыкновенной коммунальной квартире, училась в средней школе и такого же качества институте, много лет служила в проектной конторе с названием, состоящим из одиннадцати шипящих согласных, с отвращением защитила диссертацию и, стеная от скуки, неотвратимо двигалась к пенсии. В рабочее время я гонялась по комиссионкам, обследовала Пассаж и Гостиный двор или сочиняла телеграммы, которые послала бы на работу, если бы мне удалось выйти замуж за иностранца и покинуть пределы...

«Пролетая Дарданеллы зпт шлю сердечный вам привет». Или: «Идёт дождь тчк мне грустно тчк я в Париже». Или: «Мне дышится легко на пыльных просторах Техаса».

На самом деле со мной ни разу не приключилось ничего, что стоило бы увековечить. Я не вскарабкалась ни на пик Ленина, волоча за собой бюст Сталина, ни на пик Сталина, таща на верёвке бюст Ленина. Я не отморозила в тайге руки, ноги и железы внутренней секреции и не стала в результате этого солисткой Большого театра СССР. Я не совершила полёт в Космос и ничего ни от кого не надоила, не настригла. Череда бесцветных лет то обтекала меня мутным потоком, то несла за собой, как пустую консервную банку.

Наконец произошло событие, которое самый взыскательный писатель не постеснялся бы назвать значительным. Я покинула дом, город и страну, в которых родилась, перелетела Атлантический океан и приземлилась в государстве Америка. И что же? Вскоре обнаружилось, что я работаю в проектной конторе с названием, не произносимым ни при каких обстоятельствах, и жизнь снова обходит меня стороной.

Наметились явные признаки депрессии: бессонница, плаксивость и непреодолимое желание затеять склоку с мужем и мамой по любому поводу. Что сделала бы я дома в Ленинграде? Пошла бы к врачу? Ни в коем случае. Я позвонила бы подруге, скажем, Наташе (Гале, Соне), я помчалась бы к ней на такси в половине второго ночи, — именно на этой временной особенности настаивают русские эмигранты, хвастаясь перед американцами глубиной и нерушимостью своих дружб, — и излила бы подруге душу. К пяти утра стало бы очевидно, что мои беды — ничто по сравнению с её. Я утешила бы Наташу (Галю, Соню), и мы расстались бы до нового душевного кризиса.

Не то в Америке. Здесь почему-то ходят лечиться к докторам. Впрочем, по последним данным, теперь и на родине не брезгают психиатрами. Вот что пишет мне в Бостон старая няня: «Коля, племянник мой, совсем спился. Направили его в психдиспансер. Доктор попался душевный, долго беседовал и выписал таблетки. Коля таблетки съел и снова пришёл. А врача того уже нет. Помер, царство ему небесное. Повесился по пьянке. А к другому Коля идти стесняется и пьёт злее прежнего».

...Доктор Винсенто Родригес оказался полноватым господином с зеленовато-чёрными (боюсь, что подкрашенными) усами, томным взглядом и сигарой во рту.

— Что вас беспокоит? — дивным баритоном спросил он.

— Всё, — сказала я, и к горлу подкатил ком. — Во-первых, иногда болит голова.

— Подумайте, и у меня тоже, — сказал он и потёр пальцами виски.

— Раздражительность, отвращение к семье и друзьям.

— А как насчёт «О, боже! Я старею!»?

Я кивнула, сражённая его проницательностью. Не прошло и пятнадцати минут, как доктор перечислил мои симптомы: комплекс неполноценности в комбинации с манией величия, кризис «identity», комплекс вины и т. д.

— В общем, вульгарная депрессия, — заключил он и выписал пилюли.

Провожая меня до дверей кабинета, мистер Родригес на секунду задержал мою руку в своей мягкой ладони.

— Скажите, а что бы вам хотелось в жизни делать?

— Н-не знаю, право... может быть, писать рассказы.

— Прекрасная мысль, — обрадовался он. — И очень позитивная. Немедленно начинайте!

Я отправилась в аптеку, купила пилюли и бумагу для пишущей машинки и приступила к курсу лечения. Через две недели обнаружилось, что:

1. Я написала рассказ, и его напечатали.

2. Во время мытья посуды я спела арию Риголетто.

3. В ответ на мамины слова «Надень пальто, сегодня мороз» не залаяла, а, улыбаясь, ответила: «Лично мне жарко».

4. При виде мужниных носков, валяющихся на полу в гостиной, не разразилась рыданиями, а молча бросила их в корзину для грязного белья.

Наметились и другие признаки исцеления и, в частности, неистребимое желание описать свою жизнь. Так родилась «Заурядная биография».

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 19.06.04 14:51