Представляем книгу
«Поляки в России. Рассказы о себе»

Крыстыня Немчик

Долгий путь до Польши

Biblioteka Polonii Institutu Badaс nad Poloni i Duszpasterstwem Polonijnym Katolickiego Uniwersytetu Lubelskiego
Pod redakcj: Ks. Edwarda Walewandra
Seria B: Materiaіy i dokumenty
Составление и предисловие Эдварда Валевандера.
Издательство Люблинского католического университета, Люблин, 1993.

Они пришли к нам рано, в четыре утра, сотрудники НКВД и солдаты-красноармейцы. Это было для нас полной неожиданностью. 22 июня 1941 года... Отца и моей сестры Марии уже не было с нами — их арестовали раньше, 10 июня, ночью, не предъявив конкретных обвинений. Мои родители были учителями в Восточных Кресах Лунинецкого уезда. Помню, как отец стоял босиком, с брюками в руках и пытался что-то спокойно объяснить. Больше я его никогда не видела. Он погиб в лагерях. Марию увели вместе с ним в туфельках и летнем платье. Через несколько дней забрали старшего брата Казика. Они встретились с Марией в пинской тюрьме, на очной ставке. Мария кричала, чтобы Казик ни в чём не признавался (речь шла о каком-то якобы спрятанном у нас оружии). Брату было тогда 16 лет. Он вернулся через 3—4 дня. Ушёл из дома мальчишкой, а вернулся взрослым мужчиной. Мария отсидела в тюрьме, потом в лагере, потом снова в тюрьме. Лагерь был где-то в Кировской области. Когда мы встретились, она ни за что не хотела об этом рассказывать. Воспоминания были настолько страшными, что она постоянно их избегала.

Когда они пришли к нам 22 июня, в доме была мама, мои старшие брат и сестра Казик и Янка и младшие — Тадеуш и Тереса. Нам дали полчаса на сборы. Началась страшная суета, мама лишилась чувств. Сотрудники НКВД, совсем молодые парни, начали всё переворачивать вверх дном. Они искали документы и золото. Но всё же маме, когда она пришла в себя, удалось всё это припрятать. Собирали нам вещи солдаты, которые пришли с энкавэдэшниками, и делали это очень тщательно. Мы наблюдали, как они швыряют на ковёр и в корыто всё, что было под руками. Они-то и сообщили нам наконец о выселении. По правде говоря, благодаря им мы смогли взять с собой всё, даже сломанные зонтики, а потом выжили, обменивая каждую мелочь на еду.

Когда нас погрузили в машину, из окна выпала и разбилась икона Богоматери. Теперь мне кажется, что это было предвестием всего того, что должно было с нами случиться потом: уничтожение всей прежней жизни, унижение достоинства и смерть. К нормальной жизни возврата не было. Это было прощанием с нашим домом, в который нам не было суждено вернуться.

На станции нас распихали в телячьи вагоны. Помню, как подходили разные люди, давали продукты, деньги. Помню и то, как тронулся поезд, но никто из стоявших на перроне не смотрел в нашу сторону. Мы, дети, для которых поездка эта казалась в то время необыкновенным приключением, были просто возмущены таким поведением. Почему никто даже не помахал нам вслед? Оказалось, что с противоположной стороны уже подлетали немецкие бомбардировщики. Этого абсолютно никто не ожидал. Мы уезжали, а они оставались там, поражённые удивлением и ужасом.

В вагон нас набили до предела. Здесь никто никого не знал прежде. Условия в пути были ужасные. Не хватало воды, духота была невообразимая, какая-то посудина в центре вагона заменяла туалет. До самой Москвы было запрещено открывать дверь вагона. Еда у нас пока была своя, но я запомнила только хлеб и сало. В Москве, в закрытом вагоне, мы пережили бомбардировку. Охранники попрятались, а мы стояли, и весь поезд пел молитву Божьей Матери. До сих пор помню то чувство уверенности, что с нами ничего не может случиться. И совершенно не помню какого-либо ощущения подавленности.

Нас просто-напросто везли, а мы думали, что всё будет хорошо.

Когда мы проехали Москву, разрешили на станциях выходить из вагонов. В больших городах можно было достать густой суп, в основном из пшённой крупы. У нас была и горячая вода из паровоза — по-русски «кипяток».

В Сибири нас сопровождал молодой, красивый лейтенант из Ленинграда. Он ходил по вагонам с гитарой и пел. Он уже получил приказ об отправке на фронт. Когда поезд прибыл в Троицк, лейтенант тепло с нами попрощался и просил за него молиться. По сравнению с рассказами моего брата, которого в то же самое время везли в ссылку из Новогрудка, у нас были ещё вполне сносные условия поездки, во многом благодаря и этому лейтенанту.

Конечным пунктом нашего путешествия по железной дороге был Троицк. Алтайский край, Барнаульская область, Троицкий район... Оттуда нас развозили машинами по окрестным деревням. И эту поездку я помню очень хорошо. Грузовик мчался с огромной скоростью. Каждый судорожно хватался за всё, что было под рукой. Когда мы доехали до места, оказалось, что я держусь за... ручку сковороды.

Так мы доехали до Загайнова. Однажды к нам прибежала русская женщина из соседней избы и сказала, чтобы мы спрятали все документы, так как к нам придут с обыском. Мы боялись что-либо отдавать ей, но в конце концов она нас убедила и спрятала наши документы у себя в саду. Действительно, когда к нам пришли, то в основном тщательно проверяли каждый клочок бумаги, написанный по-польски. Они забрали всё. У нас была красивая Библия, польские газеты и пророчество в стихах, в котором говорилось, что всё у нас будет хорошо, и три реки принесут нам три священных венца из Кракова. Мы знали это пророчество наизусть. И оно в конце концов сбылось.

Через несколько дней нас вывезли из Загайнова в тайгу на телегах за 9—11 километров. Это было у подножия Алтайских гор. Мы очутились в большом бараке на поляне, на многие километры вокруг не было совершенно ничего, кроме леса. В бараке помещалось 10—12 семей — русские, поляки, евреи. Помню семьи Канторовичей и Поживилко, белорусов, которые постоянно демонстрировали свою национальную принадлежность. После войны они не вернулись. Было много деревенских, которые называли себя поляками, но по-польски говорили плохо.

Сам барак был достаточно приличный. Сразу же после приезда все дети, в том числе и я, должны были побелить этот барак известью. До сих пор у меня остался след от ожога после этой побелки. Мы попали в комнату на шесть человек, без кроватей, с деревянным полом и довольно большим окном. Печка была только одна на весь барак, кухня была снаружи. Наверняка был там и колодец, потому что воды нам хватало. Раз в день мы получали питание. Обычно это была жидкая каша из котла. Особенно чувствовалась нехватка жира и хлеба, который выдавали по норме: 400 граммов для работающих и 200 граммов для тех, кто не ходил на работу. От нашей семьи пошли работать Янка и Казик. Их заняли на тяжёлой работе по сбору смолы. В то же время голода в тайге мы не знали. Было лето, и повсюду росло много грибов и ягод. Мы с мамой ходили в Загайново и вот тогда оценили помощь советских солдат при упаковке вещей — на продукты можно было выменять абсолютно всё. После обмена мы приносили масло, картошку и самое главное — молоко для детей.

В конце августа или начале сентября объявили амнистию, и нам разрешили уехать из тайги, но за свой счёт. Мы остановились в Загайнове, чтобы подготовиться к дальнейшему путешествию. Помню, как продавали вещи, работали на уборке картофеля, а мама ездила в Троицк. Мы накапливали хлеб, бутылки с маслом и мёдом. Решили ехать на юг, в Самарканд, так как узнали, что там собирают польскую армию для похода в Иран. Из Троицка мы добирались две недели. Помню Алма-Ату, мёд, масло и прекрасные пейзажи, абсолютно безжизненные, жару и желание пить. Был сентябрь. Самарканд связан для меня прежде всего со вкусом хлеба — это были лепёшки с луком, которые пекли из растения под названием «джигора», внешне похожего на кукурузу. В первый раз мы не испытывали чувства голода. Теперь я жалею, что не осмотрела Самарканд, но в то время нам было не до экскурсий. Отсюда было недалеко до иранской границы, и мы были уверены, что не задержимся здесь надолго. Однако всё сложилось иначе. На юг прибывали поляки со всего Советского Союза, даже из Архангельска. Уже полтора года они провели в ссылках и скитаниях, были исхудавшими и больными, лишёнными имущества. А мы провели в ссылке всего лишь три месяца... Приезжали вроде бы какие-то польские власти, какие-то делегации. Никак не могли решить вопрос, кто первым должен перейти границу. Тех, кто должен был ехать, вызывали.

Нас отправили поездом в Бухару. А моим кузинам Дзюнке и Оленьке разрешили перейти границу. Их отец был нашим дядей, легионером, их арестовали в Столине в январе или феврале 1940 года. Обе они попали в Иран, а потом в Бельгийское Конго. Там сдали экзамены за среднюю школу. Как жаль, что я не оказалась тогда вместе с ними.

В Бухаре, а точнее близ неё, в пустыне, мы провели около двух недель. Помню сырую воду, фрукты и иссушающий зной. Почти все вокруг нас были тяжело больными, в основном от обезвоживания организма. Большая часть из них умирала. Как случилось, что мы уцелели? Не знаю. Там, в пустыне, мы чувствовали себя совершенно потерянными, не знали, что делать, к кому обратиться за помощью.

После двух недель, проведённых в Бухаре, мы оказались в Чарджоу, на Аму-Дарье. Оттуда мы должны были плыть на барках по направлению к Аральскому морю на сбор хлопка. Дорога занимала 2—3 недели. Только однажды мы причалили к берегу, помню большой костёр и польские песни. Но не помню, что мы тогда ели. Впрочем, в Бухаре нам выдали какой-то паёк. А воду черпали прямо из реки. Нас высадили в Кунграде, отсюда мы должны были идти ночью в колхоз за 30 километров. Мама с Тадеушем и Терской ехали на телеге. Когда мы прибыли на место, нам выделили землянку с примитивной печкой и циновкой вместо дверей. Она стала нашим домом. Помню, что были мы очень голодными. Там росла джигора, но мы не знали, как её готовить. Мама как-то её готовила, но мы всё равно болели. Только со временем мы освоили искусство приготовления местных блюд. С большой теплотой вспоминаю людей, населявших эти места, — каракалпаков. Они относились к нам по-доброму, очень нам помогали. А объяснялись мы с ними жестами. Мама опять продавала какие-то вещи, приобретая продукты.

Через месяц оказалось, что мы должны всё же ехать в Иран. Но к этому времени погода заметно испортилась, наступил октябрь 1941 года. Не знаю, почему в это время среди нас появилось так много мужчин из лагерей. На барках было ужасно тесно, и эти мужчины выглядели просто кошмарно. У них не было ничего. Когда мы ели, десятки глаз провожали взглядом наши руки до рта. Тяжело было проглотить кусок. Помню одного поляка, профессора из Сорбонны, с ясными глазами. Потом он умер от голода. Люди, особенно лагерники, часто падали в воду. Когда это случилось в первый раз, ещё двое прыгнули в воду на помощь, но барка не остановилась, чтобы их забрать, и люди остались на берегу. После этого попытки спасения прекратились, в лучшем случае бросали в воду спасательный круг. Вокруг была только пустыня, и эти двое на берегу были обречены. Наши барки называли барками смерти. И умирающие старались не утруждать тех, кто ещё был жив.

Нас остановили перед Ургенчем. Мы причалили к берегу, чтобы запастись водой и помыться, так как все буквально кишели паразитами. На берегу жил сторож. У него была избушка, курятник и собака. Когда мы отчаливали, у сторожа уже не было ничего, а мы всей семьёй ели собачье мясо, поскольку наш Казик тоже участвовал в охоте. На барке нас продержали ещё три дня. Уже было очень холодно, а по реке плыли льдины. Когда в конце концов нас выгрузили, мы ещё долго ехали до какого-то колхоза.Там мы и встретили наше первое Рождество в ссылке. Помню, что ужинали мы рыбой. Казик ходил на рыбалку с местными жителями, которые вначале нам не доверяли — думали, что мы русские.

Потом нас опять перевезли, на этот раз в колхоз Стаханова, в 6 километрах от Янгиарыка. Вероятно, мы уже жили там во время Пасхи, поскольку помню, как мы отпарывали от платьев перламутровые пуговицы, которые мама меняла на яйца. Эти пуговицы были там нашим огромным богатством. Казик и Янка должны были ходить на работу, на обработку хлопка. Ещё я помню, как они работали грузчиками, бессмысленно перетаскивая с места на место кучи земли. Мы снова вынуждены были обменивать наши вещи на молоко, джигору, рис. Не было и речи о каком-либо мясе, хотя Казик вместе с другими парнями как-то украл барана. Оттуда его и призвали в армию генерала Андерса.

К этому времени улучшились отношения между польскими и советскими властями, и нас переселили в Янгиарык. Там мы получали какую-то американскую помощь. Мама уже тогда начала сильно болеть. Янка пошла работать в МТС (машинно-тракторная станция), а Тереску надо было отдавать в интернат, в советский детский дом. Это было страшное место, и Тереска очень не хотела там оставаться. По ночам она боялась спать. Дети там способны были замучить друг друга. Мы снимали комнатушку за городом, там были и все наши вещи. Ночью за городом людей надо было бояться больше, чем шакалов. Когда мама попала в больницу, она велела мне присматривать за вещами, но я не пошла туда — испугалась. Тогда нас и обокрали, унесли всё.

Мама из больницы не вернулась. От неё пришла телеграмма. Она лежала в больнице в Ургенче, и я пошла туда пешком за 24 километра по земле, покрытой ужасной мертвенной белой солью. Когда я пришла, в больницу меня не пустили. Янка сказала, что мама умерла. Я не могла в это поверить, осознать. Мне было всего лишь 15 лет. Мы с Яной пытались оформить гроб и похороны через польское посольство. Это было очень нелегко, особенно достать гроб. Людей там хоронили в специальных курганах, а не в земле. Мы пошли в больницу и вечером вынесли маму, обернув в циновку, через чёрный ход и повезли в двухколёсной телеге. Мы бежали за этой повозкой, и я до сих пор не могу себе простить, что не могла тогда смотреть на мамино лицо... Она умерла от авитаминоза, была полностью обезвожена и истощена. Когда я разговаривала с теми, кто присутствовал при её смерти, все утверждали, что умирала она необыкновенно спокойно и радостно, совсем не волнуясь за нас. Помню, что с момента нашего отъезда из Лунинца мама всегда была полна оптимизма, радости и надежды на возвращение. Я никогда не видела её отчаявшейся. Когда мы приехали в Загайново, и мама увидела в окошке цветы, то начала уверять нас, что здесь живут хорошие люди. Она была глубоко верующей, и религия была для неё необычайно важной частью жизни. Она оставила нам в наследство свою глубокую веру и слова молитвы: «Богородица Дева, знай, что я принадлежу Тебе. Спаси меня и сохрани на веки вечные...» Молитва эта прошла со мною всю жизнь до сегодняшнего дня и много раз поддерживала меня. Тадек узнал о смерти матери не от нас, потому что мы с Янкой занимались похоронами. А он куда-то исчез, и мы долго искали его в ночи. Нашли его спящим и заплаканным в развалинах за городом. Когда мама была жива, нам иногда казалось, что Тадек её ненавидит. Он не мог понять, что мама любит его так же, как и всех нас. Для него такое количество любви было недостаточно.

После смерти мамы в 1943 году мы остались одни: Тадек и Тереска были в интернате для маленьких, Янка работала, я жила со старшими, Казик служил в армии. Из того периода помню своих подруг: Релю Дыдыкало, которая жила с бабушкой и тремя братьями и сёстрами, и Лёлю Халадод, жившую с мамой (теперь они живут где-то в Ольштынском воеводстве). Помню также ужасающий голод, поиски съестного на помойках и постоянные мысли только о еде: «Интерестно, а вот это можно есть? А вот это, похожее на камень, не хлеб ли это?»

После смерти Сикорского поляки, попавшие в Советский Союз, оказались в трудной ситуации. Мы не знали, что с нами теперь будет. Помню, что в это время в интернат пришли энкавэдэшники и сказали: «Вашей Польши никогда не было, нет и не будет», — а мы встали (только дети) и запели «Этот день крови и славы», с начала и до конца. В то время я начала работать в Госпроме. Это была очень тяжёлая сдельная работа по изготовлению проводов. Тереску мы тогда забрали из интерната, так как она в третий раз заболела воспалением лёгких, а потом и скоротечной чахоткой. Она умерла от страшного жара. Это было в октябре 1943 года. Благодаря местным жителям, которые тоже были сосланы сюда с начала войны (помню семью Архиповых, он был директором МТС), нам удалось достать гроб для Терески. Мы схоронили её на кладбище в Янгиарыке. Очень хотелось, чтобы и у мамы, и у Терески на могилах были кресты. Позже один из крестов я несла на своих плечах 24 километра до Ургенча, чтобы поставить его на могиле мамы.

Из этого периода помню постоянный голод и стыд за то, что всё время хочется есть. Для меня потребность в еде была тогда унизительной.

Когда я жила в интернате, у нас был танцевальный коллектив, и мы очень хотели доказать, что поляки существуют, что имеют свою культуру. Нас часто приглашали в школы, на разные праздники, чтобы мы пели и плясали. Одно из таких выступлений останется у меня в памяти на всю жизнь: это был концерт по сбору средств на танк «Мститель Катыни». Тогда очень много говорили и писали о Катыни и о расправе, которую там учинили немцы. Лишь потом мы узнали, что всё происходило там совсем иначе.

Потом был организован Союз польских патриотов и начали поговаривать о том, что скоро мы вернёмся домой, в Польшу. Когда нас вывозили с родины, нас было шестеро, теперь мы должны были вернуться втроём: Янка, Тадеуш и я. Мама и Тереска остались здесь навсегда. Казик был в армии Андерса. О нём в то время мы не знали ничего. Только надеялись, что он жив и что мы ещё свидимся. Мы верили в это, несмотря на доходившие до нас слухи, что судно, перевозившее солдат-добровольцев, затонуло в Каспийском море. Последнее письмо, полученное нами от Казика, было из Красноводска — погрузочного порта польских солдат.

В 1944 году поляков начали готовить к отъезду. Мы только и говорили о том, что возвращаемся в Польшу, что победа будет за нами. Сначала мы должны были ехать на Украину, поскольку на территории Польши всё ещё шла война. Уезжали все. Помню, что оставили только одну семью, Янину и Станислава Новаков. Она была работницей интерната, он очень хорошим электриком, а эта профессия ценилась тогда на вес золота. Они были потрясены таким решением. Мы очень хотели им помочь и даже собирались их выкупить. Уже после нашего отъезда им удалось перебраться в Ташкент, и пан Новак вместе с костюшковцами дошёл до Берлина. Новаки были прекрасными людьми, их дом был общим домом для нас всех, он давал нам тепло и уют.

Нас вновь погрузили на барки в Чарджоу. Был сентябрь 1944 года. По Аму-Дарье мы доплыли до Аральского моря, где нас перегрузили на морские барки. Мы плыли около недели. Прежде всего нам не хватало пресной воды. Мы смотрели на холодную, чистую воду моря, и нам казалось невероятным, что она не годится для питья. Но когда мы пробовали её на вкус, оказалось, что её действительно пить невозможно. Целый день мы проводили в очереди в туалет, поскольку все страдали расстройством желудка.

Нас высадили в Аральске, и мы провели там две недели в ожидании поезда, под дождём, в холоде и в отсутствии какой-либо информации о дальнейшем. В окрестностях Аральска были залежи соли, и местные жители разрешили нам её собирать. Позже, на Украине, эта соль стала для нас сокровищем. Однажды ночью мы проснулись от шума и беготни — оказалось, что подали поезд, на котором мы должны были ехать дальше. До сих пор не пойму, каким образом нам удалось найти его в кромешной тьме и забраться в вагон. Никто нами не интересовался, никто нам не помогал. Состав был огромным — 75 вагонов. Когда все уселись, поезд тронулся, и нас охватила радость, что наконец-то мы едем, причём знаем куда. Опять появилась надежда, что мы всё-таки вернёмся домой — ведь после смерти мамы в Янгиарыке у нас было чувство абсолютной безнадёжности. Нам казалось, что мы останемся там навсегда. Это было место, откуда было невозможно убежать, вырваться — до ближайшей железнодорожной линии пролегала пустыня на 400 километров. Мы часто задумывались с Янкой, как будем жить здесь дальше, как будем выходить замуж. А теперь, когда мы уже ехали в поезде, каждый думал только о том, что от Украины очень близко до Польши. Не помню, как долго и как именно мы ехали. Наверняка проезжали через Сталинград. Была поздняя осень, конец октября и начало ноября. Мы оказались в совхозе под названием «Скалистый»», хотя вокруг была голая равнина. Это было недалеко от Азовского моря, близ Мелитополя, к югу от Запорожья — «Запорожская область, Токмакский район, совхоз «Скалистый». Нас вновь поселили в бараках. Было тесно и холодно. Нам нечего было есть, так как для обмена не оставалось ничего, кроме соли. Сразу же нас послали работать в поле. Часто мы находили морковь и картошку, но в этом случае приходилось возвращаться окольными путями, потому что присвоение даже одной морковки считалось преступлением. Сырая морковь (у нас не было на чём её готовить) вначале была нашей единственной пищей, и мы снова начали страдать расстройством желудка. Потом нам привозили украинский борщ с капустой, фасолью, но без жира и мяса, за исключением одного случая, когда в котле утонула крыса. Снова возникли проблемы с водой — её привозили за 5 километров и выдавали по норме. Не было и речи о бане и стирке. Не забуду своих сомнений при варке картошки: я отказывалась готовить, поскольку она была грязной, а воды для её мытья не хватало. Мы жили в комнатках, где шесть кроватей были сдвинуты по две. Две сдвинутые вместе койки и составляли наше жизненное пространство.

Сразу после приезда начался тиф. Первым в больницу, находящуюся в Токмаке, за 30 километров от нашего совхоза, поехал Тадек. Когда он вернулся, поехала Янка, а на второй день рождественских праздников забрали меня и Стефана Депту. Везли, укрыв нас сеном. Мы лежали во фронтовом госпитале, моя койка стояла в коридоре. Постель — подушка, одеяло, матрац — была набита кукурузными листьями, и в подушке шастали мыши. Плохо помню, как я болела, однажды мне показалось, что я слышу мазурку Домбровского. А потом оказалось, что она действительно звучала — это был день освобождения Варшавы.

После возвращения в совхоз нам дали несколько выходных дней, а потом надо было вновь идти на работу, поскольку только работающие могли получать суп. Я работала в МТМ (машинно-тракторная мастерская). Видела бедных, измученных людей, которые там работали. Их жизнь была такой же тяжёлой, как наша, а может, ещё хуже, поскольку у нас была надежда, что мы здесь временно, а они здесь жили, и у них не было никакого выхода. Из этого периода мне запомнилась пани Скирмонт, урождённая Кушлейко, которая была здесь вместе с отцом. Красивая, эффектная женщина, она независимо от ситуации всегда сохраняла каменное спокойствие и чувство собственного достоинства. Когда директором совхоза стал Иван Антонович, попавший сюда из лагеря, пани Скирмонт стала его посредником в наших польских делах и конфликтах, так как директор питал к ней большое уважение и доверие. Не помню, чтобы она когда-нибудь улыбалась. Вместе с нами была и мать нашего актёра Станислава Ясюкевича, к которой мы всегда обращались за советом.

Известие о конце войны застало нас в койках. Мы подумали, что проспали, когда сам директор пришёл нас будить криком: «Война окончилась!» Этот день был поистине днём счастья.

Но домой мы отправились только 4 февраля 1946 года, после окончания уборочной. В этом году к нам уже относились заметно лучше. Однако для некоторых выезд оказался невозможным. Только тогда мы оценили поступок русской женщины, которая спрятала наши документы. Необходимо было чем-то подтвердить подлинность своего имени и места прежнего проживания. Для одной из женщин таким подтверждением послужили повестки из польского суда. Мы отправились со станции Стульнево в телячьих вагонах. Могли ехать только те, кто имел документы, разрешающие возвращение в Польшу. Над теми, кто не имел такого документа, висела угроза задержки на границе. Таких ехало с нами двое: мать и сын. Поезд дошёл до Медыки. Это было абсолютно бесхозное место, где мы никого не интересовали, ни поляков, ни русских. Мы оставались в закрытых вагонах и ждали, что будет дальше. Вокруг шныряли банды, к нам тоже пробовал кто-то проникнуть, но семейство Мокжиских, которые были с нами под Запорожьем, распугало их своими зычными голосами. Теперь это кажется забавным, но тогда мы очень боялись.

Первая встреча с Польшей связана у меня с видом прекрасного, блестящего, сверкающего угля. Тогда мы ещё не знали, в какую Польшу возвращаемся. Нам казалось, что в нашу. Мы выжили, благодаря героизму мамы, упорству, вере в Бога, нашей надежде и многим добрым, приветливым людям, имён которых я теперь, к сожалению, не помню.

Перевод с польского Сергея Донского.

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Польша"]
Дата обновления информации (Modify date): 02.07.04 18:30