Проза Чехии

Богумил Грабал

Богумил Грабал родился в Жиденицах. С 1920 г. он живёт при пивоваренном заводе в городе Нымбур, где его отчим работает директором. В 1924 году к семье Грабалов присоединяется брат отца Пепин, прототип одного из ярких персонажей более зрелого литературного творчества автора.

После окончания гимназии Б.Грабал поступил на Юридический факультет Карлова университета (1935); прерванное германской оккупацией обучение в университете он заканчивает лишь в 1946-м. Во время войны Б.Грабал работает телеграфистом и дежурным по станции, после войны становится страховым агентом и коммивояжёром, что, как и прочие его профессии, находит отражение в его творчестве.

Исходя из теории так называемой «искусственной судьбы», Б.Грабал строит свою жизнь вопреки естественному ходу вещей и создаёт предпосылки для художественно актуального творчества. С этой целью он поступает на работу на сталелитейный завод в городе Кладно. После тяжёлой травмы в 1952 году работает упаковщиком макулатуры в приёмном пункте утильсырья (до 1959-го). Позднее он переходит в театр рабочим сцены.

В 1963 года Б.Грабал начинает работу в качестве профессионального писателя. После «нымбурского» периода, когда им создаётся цикл лирических стихотворений (1937—1948 — это годы дружбы с Карлом Марыском), он испытывает влияние сюрреализма, а также поэтики художественной «Группы 42», возникшей в военное время вокруг поэта Иржи Коларжа. Прозаический стиль автора складывается под воздействием чешского философа Ладислава Климы, Льюис-Фердинанда Селина, Исаака Бабеля и галичанина Бруно Шульца, а также под влиянием впечатлений, полученных на кладненском сталелитейном заводе, и от перемен, происходящих в обществе после коммунистического путча в 1948 году.

Нет ничего такого, что бы не заслуживало любви, и поэтому нужно всё включать в художественное произведение. Красота скрыта везде: в ужасе, в уничтожении и в боли, а также в поломанных человеческих судьбах. Б.Грабал создаёт прозу, похожую на голый репортаж, а также тексты в духе тоталитарного реализма, новеллы, написанные в экзистенциалистском ключе, и натуралистические рассказы, в которых выступают открытые автором персонажи, рассказывающие о себе и о своём эйфорическом подходе к действительности способом, поднимающим событие до уровня легенды и мифа. Как и сюрреалисты, Б.Грабал устремляется в сферу «надреального», однако при этом он исходит из аутентичной, обычной, повседневной банальности, которая в потоке речи контрастно складывается в высказывание, приближающееся к картинам кошмара. Видения не лишены глубокого надреального философского и ритуального значения, и их носители — действующие лица, как правило, во все времена кончают на «свалке истории». Б.Грабала связывает искренняя дружба с графиком-эксперименталистом Владимиром Боудником.

В 1956 году выходят библиофильские издания его «Hovoru lidi», куда входят два рассказа. Подготовленные к изданию рассказы «Skrivanci na niti» (1959) были запрещены, и первая его книга «Perlicky na dne» была опубликована только в 1963-м. После этого быстро публикуются одно за другим следующие его произведения: «Pabitele» (1964), «Tanecni hodiny pro starsi a pokrocile» (1964), «Ostre sledovane vlaky» (1965, фильм, снятый по этой книге, был в 1966 году удостоен Оскара), «Inzerat na dum, ve kterem uz nechci bydlet» (1965), «Morytaty a legendy» (1968). Книга рассуждений и разговоров «Domaci ukoly» и рассказы «Poupata» (1970) были запрещены и уничтожены пробрежневским режимом, импортированным русскими танками после 1968 года. Большинство прозаических произведений, написанных в 70—80-е годы, например: «Mestecko, kde se zastavil cas», «Nezny barbar», «Obsluhoval jsem anglickeho krale», «Prilis hlucna samota», автобиографическая трилогия «Svatby v dome», «Vita nouva», «Proluky», автор сначала публикует в издательствах за рубежом и в самиздате. В 1991 году выходит уже 18-й том критических изданий всех вариантов произведений Б.Грабала (официальных, неофициальных, неизданных). По его прозе снимается ряд фильмов и ставятся спектакли, пользующиеся успехом во всём мире.

Фундаментальное произведение Б.Грабала «Prilis hlucna samota» вышло сначала нелегально в издательстве Экспедиция в 1977 году, а официально только в 1989-м (без вмешательства цензуры).

В конце 2002 года в Москве, в Библиотеке иностранной литературы состоялся творческий вечер, посвящённый известному чешскому писателю.

Слишком шумное одиночество

Из сборника «Шумное одиночество» (Отдел культурных и научных связей Министерства иностранных дел Чешской республики, 1997).

Только солнце имеет право на свои пятна.
Иоганн Вольфганг Гёте

Тридцать пять лет я работаю со старой бумагой, и это моя лав стори. Тридцать пять лет прессую старую бумагу и книги, тридцать пять лет я пачкаюсь литерами, поэтому я подобен научным словарям, которых я спрессовал за это время, наверно, тридцать центнеров, я — кувшин, полный живой и мёртвой воды, чуть наклонишь и текут из меня одни хорошие мысли, я, не по своей воле, образован и вот, собственно, даже не знаю, какие мысли мои, выдуманы мной, а какие я вычитал, поэтому за этих тридцать пять лет я слился сам с собой и миром вокруг меня, потому что я, когда читаю, так, собственно, не читаю, я наберу в клювик удачное словосочетание и посасываю его, как конфету, будто тяну ликёр из рюмочки до тех пор, пока эта мысль не начнёт проступать как алкоголь, так долго в меня впитывается, что уже не только в моём мозгу и сердце, а тарахтит по моим жилам к самым корням сосудов. Так вот, за один месяц я спрессую примерно двадцать центнеров книжек и, чтоб найти силу к этой моей боголюбезной работе, я за эти тридцать пять лет выпил столько, что из этого выдержанного пива мог бы быть пятидесятиметровый плавательный бассейн и серии садков для рождественских карпов. Я поумнел против своей воли и теперь чувствую, что мой мозг это гидравлическим прессом спрессованные мысли, пакеты выдумок, Золушкин орешек — моя голова с выгоревшими волосами, и я знаю, насколько прекраснее должны были быть времена, когда всё вымешленное было записано лишь в человеческой памяти, тогда, если б кто-то захотел спрессовать книги, должен был бы прессовать человеческие головы, но и это извне, они рядом с человеком, как лапша в бидоне, поэтому Кониаши всего мира зря жгут книги, и, если эти книги отметили что-то непреложное, слышен тихий смех сжигаемых книг, потому что настоящая книга указывает всегда в ином направлении и вне содержания. Я купил себе такой маленький сочитатель и умножитель и извлекатель, такой малый механизм не больше бумажника, и когда наконец отважился, я взломал отвёрткой заднюю стенку и радостно испугался, потому что внутри вычислительной машинки с удовлетворением нашёл маленькую дощечку, не меньше, чем почтовая марка, не толще, чем десять листов книги, и больше уже ничего, кроме воздуха, вариациями математики набитый воздух. Когда глаза мои попадают в настоящую книгу, когда я отстраняю напечатанные слова, от текста тоже остаётся не более чем невещественные мысли, летающие в воздухе, лежащие на воздухе, воздухом питающиеся и в воздух возвращающиеся, потому что всё в конце концов — воздух, так же, как кровь в одно и то же время есть и в то же время её нет в святой облатке. Тридцать пять лет я упаковываю старую бумагу и книги и живу в стране, пятнадцать поколений которой умеет читать и писать, живу в бывшем королевстве, где было и есть привычкой и одержимостью терпеливо спрессовывать в голове мысли и образы, которые несут с собой неописуемую радость и ещё большую печаль, живу среди людей, которые за свёрток спрессованных мыслей в состоянии отдать и свою жизнь. А сейчас всё повторяется во мне, тридцать пять лет нажимаю я зелёную и красную кнопки моего пресса, но эти тридцать пять лет пью кувшины пива, не из-за питья, я не выношу пьяниц, я пью, чтоб помочь мышлению, чтоб легче попасть в самое сердце текста, так как то, что я читаю, я делаю не для развлечения, не для провождения времени или, наконец, для того, чтоб заснуть, я, живущий в стране, пятнадцать поколений которой умеют читать и писать, я пью, чтоб чтение мне уже никогда не давало спать, чтоб из-за чтения меня била лихорадка, потому что разделяю с Гегелем его мнение, что в благородном человеке мало дворянина, а в злодее мало убийцы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как-то утром мне привезли мясники с бойни полный грузовик кровавой бумаги и окровавленного картона, жестяные ящики, полные бумаги, которую я не выносил, потому что эта бумага сладко пахла, а я был весь в крови, как фартук мясника. Для защиты я положил в первую партию раскрытого Эразма Роттердамского «Похвала Глупости», во вторую партию я с благоговением вложил Фридриха Шиллера «Дона Карлоса», а в третью, чтоб и слово было учинено кровавым мясом, я раскрыл Фридриха Ницше «Ecce Homo». И работал всё время в рое и туче мясных мух, эти ужасные мухи, которых привезли с собой мясники с бойни, и облака мясных мух кружились в страшном жужжании и били меня по лицу, как град. И когда я пил четвёртый кувшин пива, около моего пресса явился мне прелестный юноша, и я сразу узнал, что это никто иной, как сам Христос. А около него потом стоял старик с помятым лицом, и я сразу понял, что это не может быть никто иной, как сам Лао-Цзы. И так оба там стояли и тысячи мясных мух и кобальтовых мух тысячами кривых летали туда-сюда, как бешеные, и металлический звук их крыльев и тел звучал высокими тонами, они вышивали в воздухе подвала огромный живой образ, состоящий из бесконечно движущихся кривых и клякс точно так же, как лил краски, составляя свои гигантские картины Джэксон Поллок. И я не удивлялся этим двум фигурам, потому что у моих дедов и прадедов из-за питья спиртного тоже бывали видения, являлись им сказочные существа, дед встречал на своих скитаниях русалок и водяных, а прадед опять же верил в существа, которые ему являлись на солодовне Литовельской пивоварни, в огненных мужичков и гномов, и фей, а я, потому что я был образован против своей воли, засыпая под небесами своей двадцатицентнеровой кровати, на досках надо мной видел явления Шеллинга и Гегеля, которые родились в один и тот же самый год, однажды приехал на лощади к моей кровати сам Эразм Роттердамский и спросил меня, как проехать к морю. Поэтому я не удивился, когда ко мне в подвал пришли сегодня двое мужчин, которых я любил, и когда вот так стояли рядом, я впервые осознал, что страшно важно для познания их мышления знать возраст каждого из них.

И в то время, когда мухи вели свои сумасшедшие танцы и жужжание, а моя рабочая блуза была промочена мокрой кровью, я поочерёдно нажимал зелёную и красную кнопки и видел, как Христос идёт всё время в гору, в то время как Лао-Цзы уже стоит на вершине, видел негодующего молодого мужчину, стремящегося изменить мир, в то время как старый смиренно оглядывался и возвращением к началу подшивал свою вечность.

Я видел, как Христос кладёт молитву в основу естества, направленного к чуду, в то время как Лао-Цзы на своём Великом Пути следит за законами природы и только так достигает учёного неведения. И набирал я полные охапки, кровавые охапки красной мокрой бумаги, всё лицо моё было в кровавых пятнах, а когда я нажимал зелёную кнопку, стена моего пресса прессовала с этой страшной бумагой и тех мух, которые не смогли оторваться от остатков мяса, мясных мух, которые сошли с ума от запаха мяса и, проживая течку и взаимное обладание, потом с ещё большей страстью в прерывающихся пируэтах творили вокруг корыта, наполненного бумагой, густой кустарник сумасшествия, подобно как в атоме кружат нейтроны и протоны. Я пил пиво из кувшина и не спускал глаз с молодого Христа, который полон негодования находился всё время в центре группы молодых мужчин и красивых девушек, в то время как Лао-Цзы в полном одиночестве искал себе достойную могилу. И когда пресс прессовал в последней стадии кровавую бумагу так, что она брызгала и роняла градинки крови, спрессованной и с мясными мухами, я продолжал видеть Христа всё ещё полного прелестного экстаза, в то время как Лао-Цзы в глубокой меланхолии опирался о край моего корыта с презрением и безразличием, я видел Христа, как полон веры он отдаёт приказы, и гора переносится немного дальше, в то время как Лао-Цзы прикрывает мой подвал сетью, сплетённой из неуловимого интеллекта, я видел Христа как оптимистическую спираль, а Лао-Цзы как безвыходный круг, Христа полного конфликтных и драматических ситуаций, в то время как в тихой задумчивости Лао-Цзы размышлял над неразрешимостью моральной ситуации противоположностей. И на красную кнопку стена пресса, мокрая от крови, возвращалась назад, и я в свободное пространство корыта снова и снова бросал обеими руками окровавленные коробки и ящики, и упаковки, сырые от крови и мясных испарений, и ещё нашёл в себе силы налистать в книге Фридриха Ницше страницы о том, как они с Рихардом Вагнером заключили звёздную дружбу, чтобы потом эту книгу положить в корыто, как ребёнка в ванночку, и снова скорее обеими руками отгонял от лица рои синих и зелёных мух, которые меня бичевали в лицо, как веточки плакучей ивы в вихре.

Перевод с чешского Галины Ванечковой-Желобиной и Веры Ленделовой.

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Чехия"]
Дата обновления информации (Modify date): 11.09.04 09:01