Поэзия

Памятные места России

Воспоминания о Ямаровских минеральных водах

Прежде чем приступить к описанию Ямаровских минеральных вод, я поделюсь с вами моими сведениями о Забайкальской области. <...>

Забайкальская область раскинулась на огромном пространстве по Восточной Сибири на восток от Байкала. Площадь её 542.339 кв. вёрст. Поверхность ее гориста. Яблоновый хребет возвышается над уровнем моря на 3 тысячи футов, Хинган до 6700 футов и т. д. Рек много: Ангара, Витим, Шилка, Селенга, Онон, Аргунь, Чикой, Менза, Хилкотой и др. По Онону и Аргуни стелются степи. Лето влажное и жаркое, зима малоснежная, реки промерзают до дна. Флора и фауна разнообразны, по Онону водятся дикие лошади. Леса на северо-западе. Озера: Байкал, Гусиное, Семиозёрье и др. Природные богатства: до 250 пудов в год золото, серебро, свинец, каменный уголь — на 37-м разъезде, железо — в районе Петровского Завода. Население: русские, буряты, монголы, тунгусы. Русское население по вероисповеданию делится на православных и старообрядцев: поповцев-единоверцев и беспоповцев; буряты — ламаисты и шаманисты, магометане и буддисты. Онон — родина Чигиз-хана. Центр буддизма — Гусино-Озёрский дацан около Селенгинска, где жил глава буддистов Бан-Дидо-Хамба. Тунгусы — кочевники и их редко видно. Русские крестьяне живут в больших особого стиля богатых сёлах с церквами, объединённых в волости, казаки в станицах, буряты в аймаках. Населённых пунктов около 800, больших городов 7: Чита, Верхнеудинск (современный Улан-Удэ), Анша, Троицкосавск, Баргузин и Селенгинск, а позже ещё был образован Петрозаводск Забайкальский из Петровского чугунолитейного завода. Посевная площадь — 228000 десятин, лошадей — 690000, рогатого скота — 496000, коз — 127000, свиней — 105000, верблюдов — 10—15 тысяч. Торговля шла преимущественно хлебом и скотом, центр торговли — Кяхта и Троицкосавск. Учебных заведений — 506, церковноприходских — 191, школ грамот — 111; учебные округа: Читинский, Акшинский, Нерчинско-Заводской, Верхнеудинский, Баргузинский, Селенгинский и Троицкосавский.

Большая часть населения — казаки, очень состоятельные, имели огромные стада лошадей, коров, коз и верблюдов, которые паслись в степях и на полях и часто хозяин не знал им счёта. Домашнее хозяйство казаков велось женщинами, а мужчины занимались охотой, военной службой. Старообрядческое население вело своеобразную жизнь в больших, богатых деревнях. Эти крепкие в своих верованиях люди были достаточно обеспечены всем, имея удобные земли для посева, покоса, леса для охоты и стройки. Охота давала большой доход, несмотря на необыкновенную дешевизну шкур, мехов и дичи.

В мою бытность судьёй на Чикое, с резиденцией в Петровском заводе, белка котировалась по 15 коп. за шкурку, лиса — 3 руб., шкура медведя от 7 руб., пара рябчиков — 15 коп. Мои коллеги-предшественники составили себе капиталы, привозя домой пушнину, а я по младости лет, преисполненный важностью от сознания своего судейского достоинства, приехав ни с чем, с тем и уехал. Помню, как во время одного из первых заседаний в Красном Яру сотский вошёл в камеру и объявил мне: «Ваше Высокоблагородие, рябчиков принесли!» А я на это ответил: «ПО УКАЗУ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧИЯ сотского Петрова оштрафовать на 50 коп. за нарушение тишины во время судебного заседания». Но бедный сотский ещё больше закричал: «За что губишь, Ваше Высокоблагородие? Ведь судья Чапас велел мне докладывать ему, когда приносят дичь и рябчиков». Я разъяснил ему, что я не купец, а судья, что штраф за него заплачу сам, но прошу мне во время заседаний не мешать. Вам покажется странным, что сотский пришёл в ужас от штрафа в 50 коп., но он получал жалование всего 1 рубль в месяц, поэтому 50 коп. являлись для него состоянием.

На Чикое бульшая часть населения состоит из единоверцев. Это высокий, статный, красивый народ с румянцем во всю щеку. Мужчины с длинными бородами и волосами, подстриженными под скобку, в поддёвках, цветных рубахах и сапогах; женщины в нескольких цветных юбках, вышитой рубашке, с кичкой на голове; девушки здоровые, высокие, румяные, с разноцветными широкими лентами в косах и кокошниках, на ногах сапоги. Верхом на лошади в группе по 10—20 человек эти всадницы напоминают амазонок. Девушки и парни вечерами водят хороводы, устраивают посиделки. Хоровые песни и лихие пляски стена на стену и парами так красивы, что засмотришься и заслушаешься.

Места кругом красивые, деревни расположены друг от друга на расстоянии от 10 до 50 верст. Едешь то лесом среди больших деревьев, закрывающих иногда солнце, то в гору, то с горы, или несёшься по степи, которая колышет по ветру свои высокие травы, иногда в рост человека, и часто видишь, как далеко впереди бегут очень быстро вереницей друг за другом дрофы или зыряне.

До 1915 года жизнь в Забайкалье шла размеренно, тихо, спокойно под наблюдением становых приставов, этих необыкновенных тружеников, блюстителей порядка и права. Я ездил по участку всегда один и ночью спокойно спал в тарантасе, особенно же зимой в кошевке. В удобной кошевке, одетый в бешмет и сверху в козью доху, тёплую и лёгкую как пух, сидишь как в качалке и дремлешь под песню ямщика и его покрикивание на лошадей: «Эй, ну, ну, ну, ну, голуби!». Бережёшь только лицо и нос от пощипываний мороза, который в таком одеянии не страшен. Летом в мягком рессорном тарантасе чувствуешь себя как дома, всё хозяйство под рукой. Ямщик мчится от станции к станции, лошади большей частью быстры, как птицы; хозяйки земских и обывательских изб всегда встречают приветливо, как старого знакомого, ставят на стол свинину, яйца, творог, а у тебя в запасе пельмени в мешке — это знатное угощение под водку, но я один никогда не пил, знали это и хозяйки и не уговаривали меня выпить; у меня было всегда красное вино на случай, если промёрзнешь. Хозяйки земских, зная, что я лакомка, подавали к чаю сладкие вафли с изюмом в виде рыбок, заварные калачики со сливками. Забайкальские хозяйки большие мастерицы делать печенье, булочки пышные и вкусные, медовики ароматные, хворост, вкусно хрустящий на зубах. Жилось в Забайкалье весело, привольно и зажиточно. Служащий люд был объединён в единое дружное общество; никаких сплетен, беседы за столом, заставленным сплошь винами и закусками, пенье и танцы. Помню я поездки на тройках в Петровском заводе. В праздники после обедни под окном раздавался звон колокольчика. Это управляющий имуществом кабинета ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Иосиф Маркович Левитто, молодой красавиц, блондин, со своей женой, живой, задорной Ольгой Ивановной, в сопровождении управляющего заводом Мальцева и судьёй Ин. Ин. Сибиряковым с Надеждой Семёновной, его женой, и Ваничкой Остроумовым, чтобы забрать меня и жену и отправиться в красивейшие окрестности на пикник. Там уже всё приготовлено, гремит военный оркестр, шумят и поют знакомые в числе до 70—80 человек. Даже батюшка с матушкой не отстают от нас, разделяя наше веселье.

В зимние дни после прогулки наша небольшая компания — три судьи, Мальцев с женой и др. — собиралась у Левитто и, расположившись на мягких диванах, слушалв пение и музыку с бокалом вина... а на завтра поездка по участку на тысячи вёрст на три недели. Приедешь домой, письмоводитель Егор Иванович Шеффер приготовит все бумаги по предыдущей поездке и для предстоящей. Егор Иванович человек аккуратный, серьёзный; жили мы с ним дружно, друг друга уважали и работали не за страх, а за совесть. Егор Иванович был в ссылке за польское восстание 1878 года и по отбывании наказания был приписан к Петровско-заводскому крестьянскому обществу. Он имел оригинальный построенный им самим двухэтажный дом: одна комната внизу и одна вверху; внизу помещалась кухня и столярная мастерская, вверху спальня и кабинет вместе. Около окна стоял письменный стол, за которым Егор Иванович работал до утра. Возвращаешься домой от друзей в 2—3 часа ночи и видишь огонёк у Егора Ивановича, пишет ли он или читает, и всегда около него корзинка с брусникой. «Вот, — говорил он, — ягода-то, Андрей Афанасьевич, в ней всё: и железо, и лекарственные снадобья для укрепления здоровья, покушайте в волюшку». Такого хорошего человека редко встретишь, но он был со странностями, поскольку жизнь сделала его недоверчивым и нелюдимым. Когда я уехал из Петровска в Мысовск, Егор Иванович мне писал: «Нет хороших людей, жить не стоит». В последнем письме он, прощаясь со мной, писал: «Человек — зверь и должен умирать в своей берлоге». Обеспокоенный этим письмом, я запросил, что с Егором Ивановичем, и вскоре получил ответ, что он умер, закрывшись в своём доме. Две недели он не выходил из дома, знакомые забеспокоились, одна дама, постучав в двери, не получила ответа на стук и сообщила полиции. Егора Ивановича нашли мёртвым на кушетке в одежде. По-видимому, он умер голодной смертью, как и писал мне. Егор Иванович любил Забайкалье и говорил: «Это золотое дно». И, действительно, я часто видел, как на дне рек Хилкотоя и Мензы блестели крупинки золота.

Перед самой революцией ко мне в Верхнеудинск приехал из села Шергальджина один старичок-крестьянин и просил побывать у него, обещая показать мне большой район пластового золота... но революция помешала нашей встрече. В участке у меня среди крестьян было много приятелей и отношение как крестьян, так и казаков было хорошим и я о своей работе в участке всегда вспоминаю с удовольствием. Даже молодёжь, проходя около моей квартиры, стихала и, только отойдя от дома, начинала свои песни и игру на гармонике. Помню я, как они распевали: «А под мостом рыба с хвостом, ена шеевится, во Петровском девок много, не в кого влюбиться!»... Правда, были и драчуны, но их было мало и они не были злостными преступниками, а действовали под влиянием аффекта. Много интересного можно рассказать о Забайкалье, но перейду к Ямаровке.

В Забайкалье было много минеральных источников — Дарасун, Шиванда, Ямаровка, Туркинские горячие источники и другие. Мне хорошо знакомы Ямаровские воды, где я был дважды. Первый раз я приехал туда восемнадцатилетним юношей и никогда не мог забыть полученных впечатлений. Курорт этот расположен приблизительно в 245 вёрстах от Петровского завода и в 90 вёрстах от Красного Яра, середины моего участка. Последний раз я посетил Ямаровку по обязанности судьи в 1911 году, но начну свой рассказ с 1897 года.

В то время вода из смешанного содисто-железистого источника накачивалась простым насосом-помпой: пей, сколько хочешь, но сразу много выпить этой воды было нельзя, так как она настолько сильно была естественно газирована, что резало горло при глотке. Кружку воды выпивали маленькими глотками; она была необыкновенно вкусна и чем больше пьёшь, тем больше хочется. Были любители, выпивавшие в день до 52 кружек. Эта вода имела очень неудобное свойство, но публика привыкла к неожиданным отсутствиям напившегося воды курортника, что не обращала на это внимания, а если спрашивали, куда исчез тот или иной из компании, то говорили: «Пошёл мочион делать» — так всегда говорила о своих прогулках дачница из Иркутска, старушка Вейсенгольц...

После посещения источника рано утром предписывалось доктором размеренным шагом подняться по винтообразным тропинкам на «Гору любви», где находилась красивая беседка, из которой во все стороны открывался дивный вид на самый курорт, большими точками видневшийся в зелени кустов, блестя на солнце своими красными и зелёными крышами, на долины и горы вдали, покрытые лесом с ярко зеленевшими верхушками под горячим солнцем... но засиживаться на горе было нельзя — вас ждала чудесная ванна, вода в которой казалась пуховой и газовые пузырьки обволакивали всё тело, заставляя лежать в сладкой истоме, а тем временем песочные часы делали свой оборот и нужно было выходить из ванны. Из курзала, где находились ванны, не выходишь, а вылетаешь, так легко себя чувствуешь, так играет в тебе жизнь, что хочется петь, плясать в весёлой компании. «ЭУЕЙ» и собирается на крик молодёжь с палками в руках, и шумной толпой мы двигаемся к дальним горам. Особенно мы любили посещать круглообразную гору, высоко возвышающуюся над всей местностью. Она находилась в трёх вёрстах от курорта и добраться до неё было нелёгкой задачей, так как нужно было подняться и опуститься через несколько гор, густо поросших сосновым лесом, наполненным валежником, под которым таились ямы такие глубокие, что приходилось провалившихся туда вытаскивать со смехом, но и с трудом; часто под валежником укрывались змеи, которые, шипя, убегали...

Однажды наши барышни решили подняться на «купол» раньше молодых людей и бегом пустились в гору, скрывшись в лесу. Вдруг мы услышали крики испуга, и девицы, не разбирая дороги, неслись вниз, падая, перевёртываясь, ушибаясь и неудержимо летя с криком: «Медведи, медведи!» Нам захотелось посмотреть на медведей и мы, бросившись в лес, увидели двух медведей, которые боком, боком убегали по склону горы — это было красивое зрелище! Догонять медведей мы не стали, но, посмеявшись над «трусливым народом», двинулись на верхушку горы. Барышни не хотели идти, но мы их авторитетно заверили, что сытые медведи человека не трогают, наевшись ягод, а убегают от него. На куполе стояла очень высокая мачта со ступенями. Когда поднимаешься на мачту, то открывается дивная панорама Божьего мира, однако замечательным было странное явление.

Если будешь внимательно всматриваться вдаль, то перед твоим взором появляется вид города и ясно видны большие улицы, высокие дома. Предполагали, что это Верхнеудинск, но он находился от Ямаровки в 380 вёрстах и, конечно, видеть его было нельзя. Очевидно, то был самообман, мираж, и чем он объяснялся, не знаю. Администрация курорта всегда предлагала посещение купола до 12 часов дня, позже этого явления не замечалось.

Побывав на мачте, мы все отправились домой, перегоняя друг друга, падая, вставая и распевая песни. Какой замечательный был после этой прогулки обед, таких вкусных кушаний в другое время не подавалось! Вечером жгли на горе костры и снизу вид был феерический, все казалось таинственным, хоровые песни звонко неслись с высоты. Всё это радовало нас, но огорчало пожилых дачников, любивших пораньше лечь; часто открывались двери дач и раздавались недовольные голоса: «Покоя нет на них, шатунов ночных». Особенно приводил в негодование почтенных дачников молодой инженер Пётр Немчинов, который, обладая прекрасным баритоном, с крыши своей дачи распевал: «Тебя я, вольный сын Эфира, возьму в надземные края», и тогда со всех сторон раздавалось: «Когда тебя, беспокойного шута, возьмут в подземные края», но Немчинова это только разжигало, и он с гармоникой в руках отплясывал трепака, после чего наступала тишина...

Для того, чтобы попасть из Иркутска в Ямаровку в те далёкие времена, нужно было совершить трудное путешествие. Прежде всего из Иркутска ехали на лошадях до станции Баранчики, оттуда на ледоколе «Ангара» или «Байкал» совершали до ст. Танхой интересную прогулку по озеру Байкал, который в ясную погоду мерно и легко качает на своих волнах гигантский пароход; прозрачная зеленовато-голубая вода плещет по бортам парохода, исполняя особую музыкальную пьесу, еще не переложенную на ноты. Вода рябит серебром и кажется, что оно разлито на беспредельное пространство. В сумрачные дни становится жутко и на таком большом пароходе, как «Байкал». Его тёзка, озеро Байкал, сердится, волны с бешенством разбиваются о борта, стараясь перекинуться через палубу навстречу другим мятежным волнам. Буря стонет и воет... грустно становится на душе без причины. От станции Танхой до Верхнеудинска шёл так называемый скотский поезд: сорок восемь человек в вагоне-теплушке. Поезд шёл тогда так медленно, что иркутяне, смеясь над его ходом, сочинили анекдот: «Идёт старушка, несёт на голове корзину с яйцами, её догоняет поезд и машинист приглашает старушку: «Садись, бабушка, подвезу», но она безнадежно машет рукой и говорит: «Некогда мне, родимые, я тороплюсь»».

Вот на этом поезде и нужно было тащиться несколько дней до Верхнеудинска, но говорят, что охота пуще неволи... дальше тройка лошадей и очаровательная природа Забайкалья открывает картину за картиной, даже странно становится проезжать около крутой гору по узенькой дорожке над пропастью и рекой или перебираться через Чёртов мост: доски его дрожат, под ним глубина пространства, а над ним естественный горный коридор: «Ох, как красиво, да и как жутко!» Дорога в те времена не была безопасной, «мужички семейские» пошаливали, и ночью ездить не рекомендовалось, но и на ночлег заезжать также следовало не во всякий дом. Помню хорошо, как в одном селе у известного нашему ямщику богатого крестьянина не оказалось свободного места для нас, и мы заехали в незнакомую избу — на вид богатый дом, хозяева — отец и сын степенные, рослые люди. Сели мы попить чайку и закусить перед сном, ямщик же поместился отдельно; думали мы после утомительного пути хорошо отдохнуть, как вдруг вбегает к нам наш ямщик и шепчет мне: «Собирайте быстро «манатки» и «айда» в тарантас, «худо»! Я с матерью и прислугой схватили вещи, оставили на столе деньги за самовар, бросились к лошадям, которых ямщик запряг и держал в открытых воротах. Едва мы вылетели из ворот, как за нами выбежало несколько мужиков и мы услышали ругань: «Убежали, стерва!»

Дорогой ямщик нам рассказал, как он вышел во двор посмотреть лошадей и, возвращаясь в избу, где его поместили, услышал в сенях разговор хозяина с какими-то мужиками: «Топоры-то возьмите, ямщика я прикрыл в избе палкой». Я не знаю точно, на какую охоту собрались мужички, но предполагаю, что дичью были бы мы, если бы Бог не спас.

На обратном пути мой зять, смотритель Ямаровских вод, Василий Владимирович Рагозин, подрядил увезти нас от Ямаровки до Верхнеудинска бурята Очира Бибаева. В окрестностях Ямаровки находится много бурят, которые берут подряды на столярные и плотничьи работы, занимаются охотой и извозом. Всех их называли по именам уменьшительно: Очирка, Бембайка и т. д. Такой Очирка и вёз нас. Он был дружен с моим зятем и поэтому совершенно не считался с моими и матери приказами, делая всё по-своему. Сидит на облучке тарантаса и заунывным голосом тянет: «Травка-травка, цветок-цветок, дерево-дерево, лес-лес», а лошади под его пение едва передвигают ноги, зная, что Очирка увлекается пением и забывает, где он находится и зачем и куда едет. На окрик Очирка отвечает «И» и опять поёт, пока не тряхнёшь его. Тогда он проявляет деятельность, мычит на лошадей, которые покорно развивают рысь, но так же быстро переходят и на трусцу, как только медленно опускается высоко поднятый кверху бич. Горе было нам, если на дороге встречался верховой: тут начиналась дружеская беседа; сначала встретившиеся здоровались: «Менду байно», затем закуривали длинные монгольские трубки, сходили с лошадей, садились на корточки и начиналось курение, оба почёсывали чубуки, сплёвывая в сторону, и медленно продолжительными интервалами о чём-то говорили часами. Выведенный из терпения, я выходил из тарантаса, брал Очира бесцеремонно за шиворот и водворял на козлы, а он говорил без всякой обиды: «Барина, барина, что ты? Хороший человек встретился, надо поговорить, а то можно заблудиться, если не знаешь дороги». В то же время он ретиво погонял лошадей, которые бойко бежали, позванивая бубенчиками; трава вокруг телеги колыхалась и шелестела под лёгким ветерком, красиво изгибаясь под солнцем; клонило ко сну под пение ямщика, но вот снова остановка, прервано сладкое забытье: неожиданно лошади встали, это Очирка увидал «амбаны» — священные камни или деревья, увешанные тряпками всех цветов, медными кольцами и другими доброхотными пожертвованиями бурят. Очир на коленях творит молитву, прося милостивых богов дать нам счастливый путь. Молитва приводила Очира в задумчивое настроение, и до остановки на ночлег в степи или в лесу он не говорил, не пел и не отвечал на вопросы. При остановке ложился на траву и часами лежал, как колода. Нужно было самим распрягать лошадей, пустить их на траву, стреножив; устроить навес на оглоблях, связав их ремнём и покрыв парусиной; разжечь костёр, принести воду для чая, а пить чай его приглашать не нужно было, так как он быстро вскакивал и подсаживался к импровизированному столу, накрытому на траве скатертью, уплетая с усердием всякую снедь из козьего мяса, пирогов, зелени и прочей благодати, в изобилии данной нам на дорогу моей сестрой. Во время еды Очир молчал, а насытившись, изрекал себе похвалы за благополучное прибытие к хорошему месту.

Отдых на лоне природы представляет огромное удовольствие, уединение среди полей и лесов в густой траве, насыщенной живым миром, можно понять, лишь испытав его. Чистота, свежесть и аромат воздуха наполняют лёгкие озоном и дают покой и приятный сон, который охраняет сопровождавшая нас монгольская собака, всю ночь не отходившая от табора и лошадей. Ночь в степи и в лесу при таких условиях безопаснее, чем в деревне, да и оружие имелось у каждого путника. У меня было с собой ружье, у матери револьвер, данные зятем; оружие я отослал зятю с Очирой, когда мы приехали в Верхнеудинск. Очир был своеобразный человек, честный, способный, но ленивый и лукавый, по-русски он говорил великолепно, а ругался виртуозно. Летом и зимой он был одет в шубу и шапку, грязный, но не ароматный, как другие.

Во время этой поездки с Очиркой на меня произвела сильное впечатление встреча с шаманами. Остановившись на ночлег поздно вечером, мы с Очиром увидели недалеко за кустами огонек; встреча в лесу с незнакомым людом часто бывает роковой, и Очир пошёл обследовать, кто остановился там. Долго не возвращался, и я, обеспокоенный этим промедлением, отправился за ним, но отошёл немного и встретил возвращающегося Очира. Он сказал мне, что у костра святые люди, что мне и матери нужно познакомиться с ними.

Я посмеялся над ним, но он явился к матери и стал уверять её, что эти люди очень умны и знают всё, что будет с нами дальше, что необходимо их посетить, чтобы не обидеть. К моему удивлению моя мамаша присоединилась к мнению ямщика и предложила мне пройти в табор шаманов. Меня встретил молодой шаман в длинном балахоне с чётками и подвесками вроде бубенцов вокруг талии, голова его была не прикрыта и выбрита наголо, на ногах унты с загнутыми носками, на поясе висел ещё бубен. Он мне низко поклонился и молча повёл меня к костру, около которого находились два пожилых шамана в богатых шёлковых халатах, в суконных шапках с длинными и узкими зеркалами на боку кафтана, около поясов у них также висели бубны, в руках чётки коричневого цвета. При моём появлении они приподнялись и молча указали жестом на траву около них. Я понял, что меня приглашают садиться, и неожиданно плюхнулся на землю с ловкостью молодого медведя, но не вызвал смеха у этих деликатных людей. Встретивший меня шаман принёс две небольшие бутылочки и деревянные в серебре чашки, налил в них какую-то жидкость и подал старшему шаману, он пригубил и остатки вылил в костер, причём пламя сразу высоко метнулось в небо. Вновь молодой шаман наполнил чашку и подал мне, я прихлебнул, то была арака (хлебная водка), не крепкая, но пьяная, и остатки также вылил в костёр, но пламя не поднялось, на что я невольно обратил внимание молодого шамана. Он улыбнулся и сказал, что у начальника большая сила, которой у меня не может ещё быть, но мне и моей матери шаманы предлагают узнать будущее, если оно нас интересует. Я сбегал за матерью, которую шаманы встретили очень любезно, усадили около себя и предложили зелёного чая. Старший шаман, внимательно осмотрев лицо моей матери, сказал: «Ездили лечиться на Ямаровку, то хорошо!» Затем велел подать таз с водой, положил в него своё зеркало и предложил моей матери в него посмотреть, вода волновалась в тазу, а в зеркале прошли улицы Иркутска, наш дом, отец, братья, сёстры; затем появилась Ямаровка, сестра и зять. Шаман грустно сказал: «Нехорошо с ним будет». Действительно, в декабре зятя разбила лошадь, а через полгода он умер от воспаления почек. Мне шаман сказал, что жизнь моя будет продолжительной, но я увижу много горя. Перейдя в возбуждённое состояние, старший шаман встал, ударил в бубен и быстро закружился, всё чаще и чаще ударяя в бубен: в воздухе послышался шум, переходящий в бурное движение, топот лошадей, бряцанье оружия и мимо нас пронеслись, сражаясь, на белых лошадях всадники, все в белом, а за ними чёрные, слышались стоны, удары оружия. Моя мать сильно взволновалась, и шаман неожиданно остановился, воздев руки, как бы молясь, затем подошёл к матери и тихим голосом что-то ей говорил... Моя мать дружески простилась с шаманами и, придя в табор, сказала: «Хорошая встреча, но страшно за будущее». Более я ничего не узнал. Рано утром мы двинулись дальше, но шаманы уже выехали чуть свет.

В 1911 году я выехал на Ямаровку из селения Осиновка в пять часов утра и не в тарантасе, а в простой телеге. Ямщик, здоровый, рыжий мужик, объяснил мне, что после бури дорогу завалило поваленными бурей деревьями и 55 вёрст по такой дороге легче будет проехать в лёгкой телеге. В конце телеги были воткнуты четыре палки и на них натянут кусок белой материи. На мой вопрос, что это за балдахин, ямщик, гордый своей изобретательностью, ответил, что хотя и некрасиво, зато «не всяка дождина на меня упадёт». Наш экипаж в деревне произвёл сенсацию: смеялась молодёжь, ребятишки бежали за экипажем, приплясывая и показывая на нас пальцами. В этот приезд Ямаровка не показалась мне такой очаровательной, как раньше: введённые усовершенствования испортили природные красоты и воды, и вода не имела уже той силы, так как благодаря неудачному каптажу пресная вода просачивалась в источники. Несомненно, вода не потеряла своего целебного качества, но прежней крепости не имела. Построенные арендатором Молотковым двухэтажные дома казарменного типа портили ансамбль красивого курортного местечка с уютными одноэтажными особнячками.

Дачников было много, но не было непринуждённого веселья, когда дачники сами искали развлечений; теперь была специальная сцена, устраивались спектакли и концерты с соизволения арендатора Молоткова, что вносило некоторую холодность и мешало непринуждённому веселью. Все недочёты искупались прогулками по р. Ямаровке, пикниками в горах, прогулками в лесу рано утром или поздно вечером под мощные крики диких козлов-гуранов. Помню одну прогулку за четыре версты от курорта на загон изюбрей. Я тогда впервые увидел этих изумительно красивых животных на свободе. Царского роста, живые, с чёрными печальными глазами, ветвистыми широкими рогами, покрытыми коричневой бархатной шерстью, стройные, они быстро, как вихрь, носились по загону, и видно было, как жилы играли в мускулистых тонких ногах и во всём стане. Гордо поднятые красивые головы, независимый гордый вид вызывали восхищение. Меня пригласили присутствовать при снятии рогов, но я уклонился, зная, какую дикую и неприятную картину представляет борьба толпы нетрезвых людей с благородным животным, яростно защищающим своё ценное достояние. Часто победа бывала на стороне животного и изуродованные люди долго помнили этот бой, на который они шли со страхом, так как бывали смертные исходы. После этой прогулки я выехал из Ямаровки, окончив дела, и более туда не возвращался, но накопившихся хороших впечатлений оказалось столько, что я и теперь не забыл Ямаровки.

[На первую страницу (Home page)] [В раздел "Воспоминание"]
Дата обновления информации (Modify date): 25.06.04 18:04