Размышление о бренности земного и нетленности вечного сопровождает поэта в его пути, создавая особый «эффект незавершённости», которым окрашены его жизненные наблюдения и впечатления. Свои земные странствия поэт рассматривает как приобщение к небесному простору, дарующему человеку обретение образа Бога, без которого «человек — порожняя бадья». Только с помощью этого обострённого мироощущения, — утверждает Александр Сенкевич, — человек способен «найти отзвук бытия земного», чтобы «душа глухая» обрела «прежний слух». Без такого слуха, без осознанного чувства бытия человек обречён «влачиться по бездорожью», где «застит глаза пелена». Яд жизни, хранимый «в покрытом плесенью сосуде», в конечном смысле целебен, капли из сосуда спасут человека, ослабевшего в неге и безволии. Находясь в поиске вечных ценностей бытия, наибольшее доверие поэт испытывает к неприметной тропинке, приставшей к косогору, «как нитка к рукаву». Именно такая тропа, по ощущению поэта, приводит к приятию высших ценностей, постигаемых одухотворённой мыслью: «Поэзию без мысли, мысли без поэзии. Настоящее без будущего. Будущее без настоящего», — таков вывод, к которому приходит Сенкевич в своих поисках истины, тоскуя по Высшему началу, именуемому Божьей благодатью. А что такое Истина в понимании автора? Она — «дитя любви и духа». Опыт чувств, приобретённый поэтом, не нуждается в эмпирических доказательствах. Его либо нужно принимать на веру, либо отвергать, призвав на помощь логику. В представлении Александра Сенкевича сухая, строго логическая мысль (хотя он и протестует против «поэзии без мысли») — противник поэтического освоения мира. Даже о себе он иронически заявляет: «Я возродился как поэт и умер как учёный». На помощь приходит и расшифровка странного сна, в котором «навеки хладный труп и дух вселенной были слиты». Здесь поэт опирается на краеугольные камни восточных учений, в постижении которых, как известно, отличилась Елена Блаватская. И Сенкевич, будучи сам эрудированным востоковедом, посвятил ей стихотворение, в котором автор, европеец и христианин, наблюдает за блужданием теософки «по лунному лучу, как по канату». Древний Египет «странного сна», Индия, мусульманский Восток — это предмет для Сенкевича-учёного, он исследует их, порой заворожён ими, что и отражается в его стихах. Его стихи о Востоке — своеобразный симбиоз притяжения-отталкивания. Этим, на наш взгляд, они и привлекательны. Тем не менее всё это для поэта — проявления единства и вечности бытия. И Озирис, и Кощей, и мистика Судного дня, и магия чисел эллинов-пифагорейцев, — всё это приводит автора книги к выводу, что «мы — берега потаённой реки, которой название — вечность». Но для восприятия этих явлений и тайн душа должна быть живой, жаждущей постижения и осмысления: смысл бытия утрачивается, теряется, когда душа мертва и душевное горение преображается в «случайную и тёмную игру». Круг этой игры и её участники очерчены в разделе книги «Жажда лицедейства». «Все наши прадеды и предки — ханжи, распутники, врали, как хищники в железной клетке, навечно заперты в крови» — беспощадное самопризнание поэта. Душа стремится вырваться на свободу из этой клетки, ищет воскрешения даже в пропащей, но нежной жизни... Куда может вырваться страдающая душа? В природу и искусство, иной раз и в историю: «История, как после спячки, зевает всласть передо мной». Воссоздаётся история с её приметами времени и быта — на выставке Георгия Якулова, с желанием его героев «принять неволю, чтоб безмятежнее спалось». Ставшая красками и светотенью история, прошедшая красота, запечатлённая другим мастером — Матиссом, — всё это импульсы для пробуждения души, искалеченной «лицедейством» низменной жизни. Живопись для поэтов — источник новых открытий, ассоциаций, метафор, словотворчества и предмет для философских размышлений. Сюжеты картин предстают перед поэтом в облике красочных пятен, разбросанных по ковру бытия, как горельефы и орнаменты, проступающие на плоскостях пространства, как мелькание масок на празднествах истории, и даже как «розы на полу». Запев этой теме как бы даёт помещённая в первом разделе книги «Баллада о красках», в которой всё бытие предстаёт как гармония красок и цветов. Маскарад эпох соседствует с портретной галереей, созданной поэтом: тут и Зинаида Гиппиус («полудева-полумальчик, ты полсвета напрягла»), и Николай Греч («литератор подрукавный»), и учитель языка хинди, невзрачный Евпаторий Тихонович, который «во времена застоя и повального пьянства» умел «двигаться в приподнятом состоянии над всякой поверхностью». Стихотворение это написано верлибром без знаков препинания, в манере, не типичной для автора, предпочитающего полногласие российской просодии, что и проявилось многозвучно в другом стихотворении — «За Макаркиной лядиной...», по своему ритмическому строю напоминающем знаменитый «Ворон» Эдгара По. Если «обыкновенная биография» счастливо избежавшего крутых поворотов времени Евпатория Тихоновича развёртывается вяло и медлительно, то этапы жизни «нелюдимого мужичка» — стремительное движение по самым страшным испытаниям: ссылка, ГУЛАГ, тяжкий труд в погибельных местах, «гремящее паденье рассыпающихся глыб». Печальная и горькая ирония этих стихов, населённых призраками «страшных лет России», поднимается до библейского пафоса», говоря о том, как «предстал в дискретном виде исторический закон». От призраков ХХ века Сенкевич переходит к реалиям жадной мужской страсти, объектом которой становятся и «меднокожие жёны», и «молодые идиотки», и «блудницы, чей древний род идёт из Вавилона», и «бессмертная Елена», что в памяти поэта «превратилась в смутный силуэт», и некий обобщённый образ той единственной, к которой приходят «в раскаянье глубоком, к тебе одной всего себя сведя». Это — тема третьего раздела книги и вынесена в заголовок «Терновое ложе». Здесь искренность не изменяет поэту: он как бы самоизливается в своих победах и неудачах, в последних, впрочем, не видя особой беды:Успеть бы пересечь
пустое это поле, —
и будет чистой речь
и непреклонной воля.
Поэт отвергает удачу в любовной игре: удача сулит ярмо, «сплошную скукотищу». Смешение «бесстыдной страсти» и «любви-наважденья» — тоже чувство бытия, приправленное, словно жгучим перцем, мыслью о смерти, о том, что мгновения страсти остывают, как угли в камине. В любви к «меднокожим жёнам» его ещё увлекает и преодоление языкового барьера, когда язык — как укрощённый зверь, «исполненный доверья». Любовная страсть привязывает поэта к солнечному свету: «сплошное солнце выжгло плоть до тлена». Но, предаваясь эротическим радостям и самозабвенно воспевая их, поэт не перестаёт ощущать присутствие высшей любви — любви, как «присутствия духа», как силы, которая «уничтожает зло, разнообразит жизнь и вдохновляет лица». Но в то же время такое чувство может восприниматься, как «обманчивый мираж», «вместилище разлада», «без пуповины и земных корней»... «Откуда, как разлад возник?» — восклицал по сходному поводу Тютчев полтораста лет назад. Ответа на это вопрос нет и поныне, и едва ли он когда-нибудь будет найден. Но весь этот клубок вечно неразрешимых противоречий, ёмко вмещающий в себя чувства и мысли поэта, представляет энергетический потенциал этой книги, силу её воздействия на читателя. Именно этот клубок противоречий и составляет ту сущность бытия, к которому поэт испытывает восторженное чувство причастности и благодарности.Я гость нежеланный на этом пиру,
забавник и привереда,
веду, не стесняясь, двойную игру,
где проигрыш — та же победа.
[На
первую страницу (Home page)]
[В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify
date): 02.12.03 18:44